— В год того злополучного сражения при Ватерлоо, — продолжала почтенная дама, — мне только-только минуло пятнадцать, а Эдмунд Робинсон — теперь уже полноправный владелец этого родового поместья — был на двадцать лет меня старше. Мои родители решили нанести дружеский визит сыну своего почившего приятеля, невзирая на все нашумевшие слухи о непостижимой мрачной нелюдимости нового хозяина Торп Грина. Они убедили меня составить им компанию и, вопреки своему тайному страху перед этим «ужасным черным демоном» — как окрестили между собой Эдмунда Робинсона мои подруги — я согласилась.
По правде говоря, я отчаянно надеялась, что этот человек, согласно своему строгому принципу, откажется принять нас; но я ошиблась. Служанка владельца Торп Грина, по всей видимости, знавшая строптивый нрав своего хозяина отнюдь не понаслышке, едва ли не с порога сообщила нам, что мистер Робинсон гостей не принимает, чему я в тайне, понятное дело, несказанно обрадовалась. Однако отец мой, не привыкший сдаваться без боя, настоял, чтобы эта женщина немедленно доложила о нас своему почтенному господину, подчеркнув особо, что с друзьями его отца пришла их дочь — прелестная юная леди, которую ему доводилось видеть много лет назад, когда она — то есть я — была совсем еще крошкой.
Добрая служанка исполнила его волю, однако с явной неохотой, как будто ничуть не сомневалась в том, какой жребий нас ожидает. Через минуту она спустилась к нам, всем своим видом излучая безмятежнейшую радость, и учтиво пригласила нас пройти к хозяину, не скрывая своего совершеннейшего недоумения по поводу столь внезапной перемены в его поведении.
Мы молча проследовали за доброй женщиной в кабинет Эдмунда Робинсона. Владелец имения, вопреки моим ожиданиям, принял нас довольно тепло. Он вовсе не показался мне тем угрюмым мизантропом, каким его рисовало мне мое воображение, находившее опору в пресловутых слухах нашего околотка, и, уж конечно, он не был тем страшным «черным демоном», какового в столь неподражаемых мрачных тонах описывали мне мои подруги-сплетницы.
Как только я сделала для себя это поразительное открытие, мне стало до того легко и приятно, что я почувствовала себя, как восторжествовавшая над всеми своими обличителями узница, с которой только что сняли тяжелые позорные оковы…
Она на мгновение осеклась, затем ласково улыбнулась и, словно провинившийся в чем-то ребенок, смущенно проговорила:
— Прости, мой дорогой мальчик, что я надрываю тебе сердце подобными откровениями, но мне кажется, будет лучше, если между нами не будет нелепых недомолвок, отдаляющих нас друг от друга… — нежно прильнув к нему, она продолжала: — Эдмунд Робинсон показался мне приятным, обходительным человеком, пожалуй, чуть более серьезным, чем подобает быть учтивому хозяину в обществе гостей, однако же это его качество было легко извинить, принимая во внимание ту непомерную отвратительную жестокость, с какою обошлась с ним злосчастная Судьба.
— Так, стало быть, он вам понравился, Аннабелла?
— Пожалуй — да. Во всяком случае, он произвел на меня впечатление благородного, воспитанного джентльмена. А, как показал в дальнейшем мой опыт супружеской жизни с Эдмундом Робинсоном, именно таким он и оказался.
Что же касается его внешности, то и она не внушала мне того неистового ужаса и отвращения, каковые я втайне столь отчаянно опасалась ощутить. Хозяин Торп Грина, конечно, не был блистательным молодым человеком, но его вполне можно было назвать приятным и даже привлекательным мужчиной, если бы его увечье несколько не портило впечатления, впрочем, не настолько, чтобы пробудить неприязнь. Сидя в своем внушительном передвижном кресле, он тактично прикрывал нижнюю часть туловища длинным покрывалом из черного бархата, таким образом щадя наши взоры или, вернее, те чувства, каковые неизбежно должны были бы всколыхнуться в нас, не будь он столь предусмотрительно щепетилен…
С тех пор, — продолжала миссис Робинсон после недолгой паузы, — наше семейство сделалось прямо-таки завсегдатаем поместья Торп Грин. Мы наведывались к его владельцу чуть ли не каждый день, и он всегда принимал нас с неизменной любезностью. Нам даже не приходилось выдумывать всяческие предлоги, чтобы наши регулярные визиты выглядели благопристойно и, по мере возможности — ненавязчиво: казалось, он рад был нас видеть в любое время, когда бы мы ни пожелали почтить его роскошное жилище своим присутствием.
На счастье моим родителям, которые только и мечтали о том, чтобы выдать меня замуж за владельца Торп Грина, я проникалась все большей симпатией к Эдмунду Робинсону. Мое изначальное предубеждение против этого человека рассеялось, как зыбкий туман. К тому же он был единственным представителем сильного пола, — кроме отца и брата, — с которым мне дозволялось общаться; в этом плане нужно воздать должное предусмотрительности моих родителей.
На лице Аннабеллы Робинсон отразилось подобие горькой усмешки.
— Не правда ли, это была блестящая идея отторгнуть меня от общества, чтобы сделать хозяйкой Торп Грина? В конце концов, так оно и вышло; мои почтенные родители добились своего: я стала миссис Робинсон.
…Патрик Брэнуэлл был потрясен услышанным. Он лежал на спине подле своей хозяйки; глаза его были неподвижно устремлены в потолок. Его одолевали непостижимые противоречивые мысли. Вихрь странных тревожных дум стремительно проносился в голове пасторского сына, неистово терзая его сознание.
— Что-то не так, мой мальчик? — спросила миссис Робинсон, озабоченно вглядываясь в его лицо, потерявшее в эту минуту всякое выражение и выдававшее лишь неистовое смятение.
— Я и не предполагал, — пробормотал он пораженно. — Если бы мне стало известно обо всем раньше!..
— …То ты бы теперь не был здесь, со мной, — договорила за него обворожительная хозяйка дома. — Не так ли, мой дорогой мальчик?
Горло пасторского сына сжал внезапный спазм.
— В-вы любите его! — воскликнул он, задыхаясь от ярости и отчаяния. — После того, с какой благоговейной нежностью вы говорили о нем, бессмысленно это отрицать!
Миссис Робинсон молчала.
— Вы любите своего мужа! — порывисто подтвердил он. — Так зачем вы мучаете меня так жестоко?!
Глаза его полыхали свирепым огнем, и его юное тело забилось, как в остром приступе лихорадки.
Когда эта жуткая дрожь унялась, Аннабелла Робинсон мягко и ровно проговорила:
— Послушай меня, мой милый мальчик. То, о чем я сейчас скажу, верно, покажется тебе ужасным… настолько ужасным, что, поведав об этом, я рискую много потерять в твоих глазах. И все же, я полагаю, ты должен об этом узнать…
Миссис Робинсон тяжело вздохнула, затем продолжила тихим, выцветшим голосом, звучащим непостижимой отчаянной безысходностью:
— Эдмунд, супруг мой, тяжело болен. Врачи, которых мы приглашали, не подают ни малейшей надежды на его излечение. Самое страшное может случиться в любой момент.
Пасторский сын резко поднялся и сел на кровати.
— И вы сообщаете мне об этом теперь! — в яростном бешенстве вскрикнул он. — Теперь, когда мы уже ничего не можем исправить!
— Ты, верно, сожалеешь о том, что произошло сейчас между нами? — мягко спросила его миссис Робинсон. — Но скажи мне по-честному: разве ты не был счастлив в моих объятиях?
— Но тогда вы держали меня в неведении! Это бесчестно, и я глубоко раскаиваюсь в своем поступке!
— Милый мой мальчик, ты заблуждаешься! Я вовсе не так жестока и бессердечна, как ты, верно, себе вообразил. Ах, если бы ты мог понять меня до конца!
— Так, может быть, вы просветите меня, миссис Робинсон? — холодно спросил пасторский сын. — По-моему, сейчас самое подходящее время сделать это!
— Скажи мне только одно: способен ли ты сейчас поверить мне?
В голосе Аннабеллы Робинсон слышались такая неподдельная нежность и смирение, что неистовое негодование, яростно полыхавшее в душе пасторского сына еще минуту назад, мгновенно улеглось, и он тихо, но твердо ответил:
— После того, что я сейчас услышал, мне будет очень трудно сделать это. Но я постараюсь.
— Тогда попытайся понять и принять для себя одну истину: в своих действиях я руководствовалась лишь наилучшими побуждениями. Это все, что я могу сказать тебе, мой мальчик. По крайней мере — теперь. И, прошу тебя, успокойся. Ты не должен терзаться и корить себя понапрасну. Моей вины здесь во сто крат больше, чем твоей, и вся ответственность лежит на мне.
…Долгое время терзался пасторский сын, изнемогая под бременем тяжких сомнений. Только теперь он начинал понимать, что избранный им Оазис Спасения оказался хитрой ловушкой, ведущей в непроходимую пропасть. С одной стороны его заслоняла гигантская Сцилла, заключавшая в себе нещадный гнет угрызений совести, с другой, грозно сверкая острыми выступами, надвигалась чудовищная Харибда — необузданная тайная страсть к прекрасной хозяйке Торп Грина. Эти злополучные скалы стремительно плыли навстречу друг другу, готовые в любой момент сомкнуться и раздавить в лепешку свою несчастную жертву.
Прежняя радушная приветливость мистера Робинсона, неизменно сопутствующая каждой, пусть даже мимолетной встрече хозяина и подчиненного, то невозмутимое самообладание, с каким он держался, выдавая свою благословенную неосведомленность, — все это лежало тяжелым камнем на душе страждущего пасторского сына. Юноша замкнулся в себе, боялся любого шороха, прятал глаза от стыда при каждом пересечении с владельцем имения, судорожно подыскивая какой-нибудь вежливый предлог, чтобы поскорее откланяться. Он втайне надеялся усмирить отчаянные муки совести, прибегнув к типичному в подобных случаях средству — нарочитому уединению, разумеется, коль скоро этого позволяла его доблестная служба. В такие редкие часы Патрик Брэнуэлл бродил по просторным аллеям Торп Грин-Парка, предаваясь мрачным размышлениям о коварных превратностях судьбы.
Казалось, внезапно овладевшее им стремление отгородиться от любого общества стало его навязчивой идеей. Конечно, он продолжат добросовестно исполнять свои обязанности и был предельно вежлив с хозяевами, но в его манерах и в стиле поведения теперь просматривалась непостижимая пугающая отрешенность, неизменно налагавшая на весь его облик отпечаток угрюмой суровости.