— Неужели? — глаза Эдмунда Робинсона сверкнули вызывающим блеском, — Аннабелла, дорогая, только не пытайся меня одурачить. Я уже стар и достаточно умудрен опытом.
Голос мистера Робинсона смягчился; лицо его приняло свое обычное страдальчески-смиренное выражение. Миссис Робинсон смотрела на супруга во все глаза; в ее исполненном неподдельного ужаса взоре читался немой вопрос.
— Я вижу, моя дорогая, ты удивлена, что я раскусил тебя? — спросил мистер Робинсон с едва слышным смешком. — Смею тебя уверить, это было предельно просто. Ты сама выдала себя с потрохами.
Он судорожно закусил губу и беспомощно закатил глаза, точно под буйным натиском внезапной боли. Несколько отдышавшись, он продолжал:
— Ты превзошла саму себя, дорогая! Только представь: обворожительная зрелая женщина в порыве отчаяния бросается на колени перед своим больным престарелым супругом и молит его проявить благородное милосердие к ее молодому, статному любовнику — не правда ли, трогательная картина? — его бледные потрескавшиеся губы скривились наподобие меланхоличной маски Пьеро из старинной итальянской комедии «Del arte». Он немного помолчал, а затем вновь заговорил низким, глубоким голосом, льющимся словно бы из неведомых плоскостей потустороннего мира:
— Почтенная супруга владельца знатного родового поместья возносит пламенные молитвы о снисхождении к самому обыкновенному наемному работнику. Право же, лишь истинно любящая женщина способна на подобное унижение.
— Ты прав, Эдмунд, — сказала миссис Робинсон, тяжело вздохнув, — я, несомненно, заслуживаю самых жестоких порицаний. Делай со мной все, что угодно, только оставь в покое несчастного мальчика! Он ни в чем не виноват!
— Разумеется! — подхватил ее супруг. — Этот юноша ни в чем не виноват, кроме того незначительного нюанса, что он заставил тебя полюбить себя. Одного этого вполне достаточно, чтобы у меня возникло желание отослать его отсюда и как можно скорее! Право слово, я с удовольствием разряжу в этого франта свой боевой пистолет, если он посмеет хотя бы прислать тебе письмо!
— Это неправда, Эдмунд! — непроизвольно вырвалось у миссис Робинсон.
— Что неправда, дорогая? — пристально глядя ей в глаза, переспросил ее супруг.
— Неправда, что он заставил меня полюбить себя!
— Конечно, заставил! — возразил достопочтенный хозяин Торп Грина. — Быть может, неосознанно, сам того не желая, но все же заставил, раз ты, в конце концов, его… полюбила!
Мистер Робинсон мгновенно затаил дыхание, напряженно вслушиваясь в удручающую тишину в отчаянном стремлении всей своей сущностью уловить и постигнуть то страшное признание, которое должно было ее нарушить.
Молчание продлилось довольно долго. Наконец миссис Робинсон, глубоко вздохнув, медленно проговорила:
— А если я скажу, что не люблю этого юношу, ты не лишишь его места, Эдмунд?
Патрик Брэнуэлл, все еще стоявший за своей ширмой, внезапно почувствовал, что у него похолодело под ложечкой, и сердце ухнуло куда-то в неизмеримое небытие, словно сраженное острым клинком кинжала. Тело его заколотило мелкой дрожью; он инстинктивно облокотился на дверь, чтобы кое-как удержаться на ногах и плотно стиснул зубы, едва сдержав невольный крик. В этот момент пасторский сын как никогда был близок к тому, чтобы обнаружить свое присутствие.
— Ты, разумеется, лжешь, Аннабелла, — донесся до него, словно сквозь призму кошмарного сна, глубокий и тягучий голос мистера Робинсона. — Конечно же, ты его любишь! Может ли быть иначе: он молод, здоров и полон жизненных сил — не в пример твоему старому мужу-инвалиду. Он, несомненно, дарит тебе то блаженное наслаждение, которого ты уже давно не можешь получить со мной.
— В самом деле — куда мне с ним тягаться! — продолжал почтенный хозяин Торп Грина, обреченно вздохнув. — Мы с тобой были уже женаты, когда этот молодой человек ходил пешком под стол и развлекался игрушечными пистолетами. Ты — женщина в самом расцвете лет, горячих итало-испанских кровей. Природа берет свое. Так вправе ли я упрекать тебя в том, что ты даришь любовь и нежность юноше, который делает тебя счастливой?
Мистер Робинсон замолчал, слепо вглядываясь в серый полумрак сгустившихся сумерек. Его прелестная супруга поднялась с колен и направилась к столу, чтобы зажечь свечу. Этот стол стоял недалеко от тайного убежища, где все это время прятался Патрик Брэнуэлл. Затаив дыхание, юноша с неизъяснимым трепетом следил, как стройный силуэт фигуры его возлюбленной приблизился едва ли не вплотную к его укрытию. Этот силуэт на несколько мгновений склонился над столом, а затем с кошачьей грацией заскользил в обратном направлении, озаренный тусклым мерцающим бликом свечи. Миссис Робинсон подошла к кровати мужа и, примостившись на высокий табурет у ее изголовья (тот самый, на котором все утро просидел в отчаянном ожидании пасторский сын), бережно положила свою мягкую ладонь на лоб больного.
— Успокойся, Эдмунд, — раздался в тиши ее нежный мелодичный голос. — Я ведь уже сказала тебе, что не люблю этого юношу и повторяю это снова. Я обошлась с тобой дурно, не спорю. Мне нет оправданий. Но в одном я осталась честна перед тобою: разделяя с ним ложе, я не отдала ему своих сокровенных чувств. Они всецело принадлежат тебе, мой дорогой, поверь мне…
Взрыв неистового негодования и горькой обиды снова обдал Патрика Брэнуэлла горячей волною. Младая кровь взыграла в нем буйным ключом, стремительно понеслась по жилам и бешено застучала в висках. Он мгновенно подался вперед и яростно вцепился дрожащими пальцами в атласную занавеску, спускавшуюся от потолка к полу изящной драпировкой. Пасторского сына одолевал страшный соблазн немедленно сдернуть эту прелестную ширму и самолично вскрыть подлый обман своей несравненной феи, которая оказалась Химерой, сотворенной изо льда и наделенной каменным сердцем.
— Браво, Аннабелла! — воскликнул ее супруг. — Восхитительная игра — в лучших традициях итальянской комедии! «Я люблю тебя, но сплю с другим…» — как вам это понравится?! Зачем ты продолжаешь травить мне душу, и без того уже переполненную ядом твоего непостижимого вероломства! Сделай милость, дорогая, избавь меня от всей этой притворной нежности; она терзает мое сердце хуже любой пытки!
В голосе достопочтенного владельца Торп Грина слышалось подлинное отчаяние. На какое-то время хозяйская спальня погрузилась в мертвое молчание. Наконец из заповедных недр этой незыблемой устрашающей тишины до затуманенного сознания пасторского сына донесся настойчивый призыв мистера Робинсона:
— Ради всего святого, Аннабелла! Ты скажешь мне наконец всю правду?! — дрожащими немощными пальцами он изо всех оставшихся в нем сил стиснул изящные нежные руки своей жены, — Нам обоим будет легче, если ты сделаешь это сейчас!
— Но это правда! Я не люблю его! — в отчаянии вырвалось у миссис Робинсон. Несколько мгновений она молчала, судорожно переводя дыхание, а затем тихим срывающимся голосом проговорила: — Если хочешь… Эдмунд… я дам тебе клятву…
Снова наступила устрашающая запредельная тишина, сквозь которую, словно бешеный пульс природного естества самой Вселенной, проступало неистовое биение сердца пасторского сына.
— Не надо! — решительно возразил Эдмунд Робинсон после недолгого молчания, — Мне не нужны твои клятвы, Аннабелла! Достаточно честного слова… Допустим, я тебе поверил. Но, будь добра, дорогая, объясни мне одну вещь: зачем бы тебе, в таком случае, столь отчаянно желать, чтобы этот юноша здесь остался? Смею предположить, ты бы не слишком огорчилась его уходу, если бы не любила его. Или ты намерена и впредь продолжать вести свою двойную игру, но уже заведомо обеспечив себе удобство маневров, заручившись моим разрешением?
— Я больше не стану обманывать тебя, Эдмунд, — мягко ответила Аннабелла Робинсон, робко подняв свой лучистый взор и взглянув в глаза супругу, — И все же я осмеливаюсь просить тебя сделать мне одолжение не отказывать от места этому несчастному молодому человеку. Если ты найдешь в себе мужество проявить сейчас чуткость и милосердие, то я обещаю, что не дам тебе повода когда бы то ни было пожалеть о своем решении.
— Хотел бы я знать, чем он тебя обворожил, коли ты так печешься о его благополучии! — сердито проворчал мистер Робинсон, — И после этого ты еще осмеливаешься утверждать, что в тебе говорит нечто другое, нежели истинная любовь к этому юному баловню богов, беспечному дамскому угоднику…
— Остановись, Эдмунд! — резко перебила его миссис Робинсон, — Я никому не позволю говорить о нем в таком тоне, даже тебе…
Она внезапно смолкла и после недолгой паузы добавила уже смягчившись:
— Успокойся, мой дорогой. Право же, у тебя нет причин так волноваться из-за пустяков.
— Из-за пустяков?! Надеюсь, ты хорошо понимаешь, что если бы эти твои пустяки получили огласку в свете, тебя бы немедленно изгнали из всякого приличного общества! А я отнюдь не желаю, чтобы доброе имя моей жены было покрыто позором… Как видишь, я все еще забочусь о твоей репутации, Аннабелла — несмотря ни на что. Отчасти именно поэтому я не могу позволить этому молодому человеку остаться в моем… в нашем доме.
— Отчасти? — робко переспросила миссис Робинсон.
— Об этом вы могли бы и не спрашивать, signora[45],— мистер Робинсон резко отвернулся и, словно обиженный ребенок, зарылся лицом в подушку.
— Signora… — нежно повторила его почтенная супруга, — Ты звал меня так, когда мы поженились… — она устремила на него мягкий, исполненный великого сострадания взор и в печальной задумчивости проговорила: — Я понимаю, тебе тяжело ежедневно видеть его… да и меня, наверное, тоже… Я совершила страшную ошибку и теперь справедливо за нее расплачиваюсь. Но, дорогой Эдмунд, поставь себя на мое место.
— Твоя горячая плоть призывает тебя к нему?
— Не плоть, но дух.
— «Не мир, но меч…» — так, кажется, сказал Христос апостолам? — Эдмунд Робинсон резко повернул лицо и, с явной издевкой, глянул в глаза супруге.