Большую часть времени несчастный влюбленный проводил за привычной стойкой трактира старой доброй гостиницы «Черный Бык», заливая свое вселенское горе изрядными дозами пресловутого йоркширского эля, не забывая при этом воздавать должного вину и опиуму. В остальные дни юный бунтарь мирно отсиживался дома, пребывая в самом ужасном состоянии.
И все же в глубине души у Патрика Брэнуэлла теплилась слабая надежда, что вскоре кошмар рассеется и исполнится его самое горячее желание: он сможет наконец беспрепятственно соединиться с той, которую он любил превыше всего на свете.
С какой отчаянной, прямо-таки сатанинской страстью ожидал он заветного послания от миссис Робинсон, извещающего об ее вдовстве, каковое сделает его самым счастливым мужчиной на свете. Но текли дни, недели, месяцы, а долгожданное известие все не приходило. Неимоверное напряжение, не покидавшее юношу все это время, окончательно сломило его физические и духовные силы. Доведенный до крайнего изнеможения, пасторский сын изливает беспредельное отчаяние в письме к своему верному приятелю, Фрэнсису Грунди:
«<…> Девять долгих недель я пролежал, совершенно разбитый телом и сломленный духом. Ни разу вероятность того, что она обретет свободу стать моей вместе с имением, не могла отогнать видения, как она чахнет от нынешнего горя. Одиннадцать ночей непрерывной бессонницы и ужаса довели меня почти до слепоты <…>».
…В конце мая того же 1846 года Патрик Брэнуэлл получил-таки долгожданное известие о печальной кончине мистера Эдмунда Робинсона, эсквайра. Воодушевленный этой новостью, юноша, не медля, стал собираться в путь, чтобы как можно скорее заключить в объятия предмет своей безрассудной страсти.
Не успел он облачиться в свое лучшее одеяние, как в пасторский дом явился посыльный из Торп Грина и неожиданно потребовал юношу на серьезный разговор в гостиницу «Черный Бык».
Прибыв по месту назначения, молодые люди заперлись в одном из гостиничных номеров, где можно было беспрепятственно вести беседу с глазу на глаз.
Посыльный, выразив свое глубокое сожаление по поводу того, что ему приходится быть глашатаем печальных вестей, сообщил пасторскому сыну, что достопочтенный мистер Робинсон завещал принадлежавшее ему родовое поместье со всеми прилегающими к нему угодьями, а также денежный капитал своей законной супруге, госпоже Лидии Робинсон. Однако скончавшийся землевладелец поставил в своем завещании строгое условие, чтобы новая хозяйка имения Торп Грин никогда в своей жизни не виделась с получившим отставку служащим — мистером Патриком Брэнуэллом Бронте, вследствие чего вдова почтенного господина лично просит означенного молодого человека забыть о ней как можно скорее.
— Она поручила мне передать вам вот это, — сказал посыльный, наклоняясь к пасторскому сыну и протягивая ему маленький самодельный конверт.
— Что это? Прощальная записка? — отстранение спросил юноша, и на его побелевших губах отразилось подобие горькой усмешки.
— Сожгите ее, когда прочтете! — предупредил посыльный, — В противном случае у почтенной вдовы могут возникнуть серьезные неприятности.
— Об этом не беспокойтесь, — сухо заверил его пасторский сын. — И передайте своей госпоже, что ей не о чем волноваться: я исполню все, как она прикажет.
Лишь только посыльный откланялся, Патрик Брэнуэлл нервно вскрыл конверт и извлек оттуда сложенный вдвое листок бумаги, сплошь испещренный изящным бисерным почерком. Содержание послания было примерно следующим:
«Жизнь моя! Я знаю: тебе будет трудно понять и простить меня. Я и сама всей душой презираю себя за свою позорную слабость. Но, поверь мне: я плачу за нее дорого! Подумай сам: на что мне все это суетное богатство, когда тебя нет рядом и нет ни малейшей надежды увидеть тебя когда-нибудь в будущем. Умоляю, не думай, будто бы я предпочла Торп Грин нашей прекрасной, чистой любви! Нет, и тысячу раз нет! „В чем же тогда дело?“ — спросишь ты. Что ж, попробую объяснить.
Мой мальчик, вспомни нашу встречу на вересковой пустоши! Достопамятный день, когда ты сказал мне, что не пережил бы, если бы тебе, волею Судьбы, довелось оказаться причастным к моему разорению. В тот страшный момент просто невозможно было заглянуть в твои глаза без содрогания. Твое милое, живое лицо исказилось таким невыразимым страданием, какого мне еще не выдавалось наблюдать ни у одного живого существа — даже у Эдмунда во время его самых тяжелых приступов. То, что мне суждено было испытать тогда — неистовый ужас, неподвластный словесному описанию. Это было одним из тех характерных мгновений, когда человек, испытывающий мучительное беспокойство, оказывается не в состоянии кривить душой. Нет сомнений: ты говорил именно то, что чувствовал на самом деле. Вот тогда я и осознала со всей возможной устрашающей неотвратимостью, что я теряю тебя… навсегда… Поверь мне, carino, будь я хоть на йоту убеждена, что ты не станешь казнить себя за мое бедственное положение, я бы сейчас же, не задумываясь, бросила бы все и прибежала бы к тебе. Но сделать это — значило бы погубить тебя навеки, а для меня это равносильно смерти!
Ты еще молод, милый мой мальчик, и я верю, что очень скоро встретишь достойную девушку и забудешь несчастную вдову. Ты непременно будешь счастлив, любимый мой — ведь это самое горячее мое желание! Я же в своем праздном богатстве обречена на вечную гнетущую скорбь, ибо моя вынужденная разлука с тобой — есть самая жестокая кара, какая только могла настигнуть меня за ту непростительную обиду, какую я, помимо своей воли, наношу тебе сейчас. Прощай же, свет очей моих! Не поминай лихом!
Патрик Брэнуэлл, перечитав заветное послание несколько раз, небрежно скомкал листок и в порыве неслыханной ярости швырнул его в пылающий камин, исполнив тем самым мудрую волю миссис Робинсон.
Ровно час спустя по уходу посыльного пасторского сына нашли на полу ветхой гостиничной каморки в бессознательном состоянии.
Глава XIII. Поэтический дар Эмили Бронте
«<…> Однажды осенью 1845 года я случайно обнаружила тетрадь со стихами, написанными рукой своей сестры Эмили. Конечно, я не удивилась, что она могла писать и писала стихи. Я просмотрела их, и уже нечто большее, чем удивление, овладело мной, а именно — глубокое убеждение, что эти стихи не были ни обыкновенными виршами, ни походили на обычную женскую поэзию. Они были лаконичны и жестки, живы и искренни. А для меня они звучали особой музыкой — дикой, меланхолической и возвышенной»[48].
Шарлотта отложила в сторону перо и глубоко задумалась. К чему писать о стихах Эмили? Разве каждая строфа, каждая фраза в них, овеянная неподдельным живым дыханием, не говорит сама за себя? Шарлотта еще раз пробежала глазами свои собственные только что выведенные строки и, горько усмехнувшись, подумала: «Воистину, нет на свете более глупого и праздного занятия, чем то, которому предаюсь сейчас я, пытаясь подыскать определения и характеристики для того, чтобы выразить невыразимое! Любые слова здесь бессмысленны и бессильны. Стихи Эмили — это ее Душа, ее Бездонность! В них таится великая и могучая первозданная сила — сила, которую я безжалостно сокрушаю своими блеклыми аттестатами. Кощунство! Подлое надругательство над величественной бессмертной поэзией Эмили! Да и вообще делать любые нелепые попытки дать оценку подлинной Поэзии — значит накинуть суровые оковы на ее Бездонность, погубить на корню самый естественный и непостижимый принцип Жизни, таящийся в Ее недрах!»
Шарлотта порывисто схватила тетрадь со стихами Эмили, лежавшую тут же, на столе, рядом с чернильницей и пером и в сладострастном упоении погрузилась в восхитительный, неповторимый мир звуков и образов, заключающих в себе, казалось бы, всю грандиознейшую магию мироздания:
Ветра неистовство, вереск в смятенье.
Лунная, звездная полночь горит;
Тьмы и рассеянных светов сближенье,
Взлеты Земли и небес нисхожденье;
Дух покидает свое заточенье —
Путы срывает, оковы крушит.
Диких лесов стоголосое пенье
С гор долетает, как дальний прибой.
Реки ломают брега в исступленье,
Прочь безрассудное гонят теченье,
Новые долы приняв во владенье,
Бросив пустынную глушь за собой.
Блеска и сумрака, всплеска и спада
Чередование ночь напролет.
Шорохов робость, раскатов бравада;
Теней несметных летит кавалькада;
Искры прозрений над теменью ада,
Взмыв на мгновенье, падут в свой черед[49].
Мне тем светлей, чем дальше прочь
Увожу мою душу из плоти в ночь,—
Где ветра свистят и огни горят,
И в пространстве света гуляет взгляд —
Где нет меня, где больше нет
Земли и моря, звезд, планет.
Лишь дух гуляет — все смелей
В неизмеримости своей.
Шарлотта отвела от тетради застланный слезами взор. И в этом подлинный, неукротимый дух ее сестры — упрямой и своевольной красавицы Эмили! Эмили, буквально чахнувшей на глазах в условиях даже самой либеральной школьной дисциплины и жизни вне дома! Эмили, каким-то непостижимым образом впитавшей в себя всю заповедную мрачность Гаворта и как бы принявшей на себя его первозданную суровую стихию, став ее подлинной носительницей.
Бесстрашная и нелюдимая, она олицетворяла собой буйный, неукротимый дух величественной, дикой природы Гаворта. За исключением досадного эпизода побега Эмили из школы мисс Вулер Шарлотта не помнила случая, когда бы самообладание и решимость изменили ее прелестной сестре. Из всех благословенных обитателей пастората лишь Эмили достало мужества и силы самостоятельно, без посторонней помощи потушить пожар в комнате Патрика Брэнуэлла, в то время как сам виновник бедствия валялся без сознания в пьяном угаре, а сестры наблюдали за отважной девушкой в полной растерянности.