В целом чаепитие прошло отлично. Уставшие, но счастливые пасторские дочери вернулись в гостиницу кофейни Капитула готовиться к предстоящему отъезду из Лондона, который был назначен на следующее утро.
На прощание мистер Смит подарил Шарлотте и Энн несколько новых книг своего издательства.
…Итак, блестяще исполнив свою лондонскую миссию, сестры Бронте благополучно возвратились в Гаворт.
По случаю их приезда все прочие обитатели гавортского пастората собрались в гостиной возле камина. Даже вконец разбитый немощный Патрик Брэнуэлл с помощью Эмили впервые за долгое время поднялся с постели и, опираясь на верную сестринскую руку, кое-как спустился вниз, чтобы присоединиться к общему сборищу.
Возле высокого старого кресла, в котором торжественно восседал достопочтенный глава семейства, стоял незнакомый господин, облаченный в стихарь. Он был невысок, но сложен довольно плотно. Его смуглое широкоскулое лицо с несколько нависавшим массивным лбом и суровыми, словно бы вытесанными из грубого камня, чертами как-то резко и неприятно выделялось в кругу милых родных лиц.
— Это мой новый викарий, милые, — пояснил преподобный Патрик Бронте Шарлотте и Энн. — Мистер Артур Николлс. Прошу любить и жаловать. Мистер Николлс, — обратился пастор к викарию, — позвольте представить моих дочерей…
Шарлотта приветливо улыбнулась новому знакомому и протянула руку для пожатия.
Тот лишь смерил пасторских дочерей суровым взглядом и сухо произнес:
— Я рад. Могу ли я теперь удалиться, ваше преподобие?
— Вы можете поступать как вам угодно, друг мой, — смиренно отозвался достопочтенный Патрик Бронте.
— Позвоните в колокольчик, если понадоблюсь, — небрежно бросил новый викарий и поспешил покинуть гостиную.
Старый пастор раскатисто рассмеялся.
— Ах, каков, а? — задорно проговорил он, весело причмокнув языком. — Право слово, в жизни своей не встречал человека, походившего на меня больше, чем этот малый! А вы что скажете, дорогие? — обратился он к Шарлотте и Энн.
— Право, не знаю, отец, — с затаенной в сердце глубокой печалью, ответила Энн, — могу ли я позволить себе судить о человеке после мимолетного знакомства… — голос ее дрогнул, глаза наполнились слезами. Ей было нестерпимо больно и досадно, что кто-то другой занял в этом доме законное место по-прежнему горячо любимого ею Уильяма Уэйтмена.
— Просто скажи, каково твое впечатление, — настаивал достопочтенный Патрик Бронте.
— На мой взгляд, он слишком резок и груб, — тихо промолвила Энн, пряча слезы.
— Что ж, — живо отозвался ее отец, — это правда. Чистая правда, ей-богу! Я же говорил, что этот рыцарь печального образа похож на меня! Право слово — похож. Он — моя совершенная копия! А ты что думаешь, милая? — спросил он Шарлотту.
— Могу сказать лишь одно, — ответила она с достоинством. — Не следует осуждать человека, совершенно не ведая о его подлинной сущности. У меня почему-то возникло ощущение, что этот уважаемый господин наделен колоссальной внутренней волей, о неистовой мощи которой многие из нас не имеют и малейшего представления.
— И это правда! — задумчиво произнес преподобный Патрик Бронте, — В силе воли мистеру Николлсу не откажешь: в этом он, пожалуй, меня превзойдет! Попомните, дорогие дети, мои слова: коль скоро настанет день, когда мне придется бросить ему вызов, я уж, наверное, окажусь распростертым на поле брани.
Глава XVII. Печальная кончина Патрика Брэнуэлла
С тех пор, как пасторский сын имел возможность ознакомиться с содержанием того письма, что он получил от своей единовластной госпожи, он, очертя голову, бросился в омут безумного отчаяния. Словно обреченный капитан затонувшего судна, погубленного водоворотом неистовых бурь и треволнений, едва-едва держась на плаву, он продолжал вести безмолвную упорную борьбу за существование, из последних сил цепляясь за жизнь — эту сухую, хрупкую былинку, в любой момент готовую предательски согнуться и выскользнуть из-под пальцев несчастного грешника — верного раба Плоти.
Он не хотел признавать себя побежденным. До конца дней своих он старался противостоять тому, что с беспощадной неотвратимостью влекло его в бездну — своему злополучному чувству к миссис Робинсон. Однако потерпевший кораблекрушение капитан надеялся спастись, без руля и ветрил устремившись против течения. Пасторский сын с отчаянным упорством искал утешения в пресловутых излишествах. И все же Господь милосерден. Суровый сентябрь 1848 года явил-таки несчастному заблудшему агнцу единственное возможное избавление от всех мирских невзгод.
Последние недели оказались для Патрика Брэнуэлла Бронте особенно мучительными. Дни напролет проводил он в своей постели, забываясь глубоким сном; ночи же превращались для него в непрерывные стенания прорывавшихся наружу черных демонов — исполинской телесно-духовной боли и запредельного отчаяния. В столь тяжкие часы рядом с Брэнуэллом неотлучно находился отец либо кто-нибудь из сестер.
Особенно частой ночной сиделкой пасторского сына была Эмили, питавшая к брату какую-то особую привязанность — покровительственно-нежную и одновременно свирепую, дикую, необузданную. При этом в самом чувстве Эмили к Брэнуэллу не было и намека на страсть женщины к мужчине — ее любовь к нему не выходила за рамки сестринской. В этом чувстве было нечто такое, что возвышает человеческую природу над вожделениями плоти. Собственно говоря, такова была сама натура Эмили Бронте, являвшая собой уникальный феномен, не поддававшийся обыкновенным доводам рассудка.
Во время своих визитов к больному Брэнуэллу Эмили обычно сидела возле брата молча и делала все, что могла, чтобы хоть на йоту облегчить его страдания, с каждым часом становившиеся все более и более невыносимыми.
Иногда совершенно изможденную домашними заботами и самозабвенным уходом за больным Брэнуэллом Эмили на посту сиделки сменяла Энн. В отличие от Эмили, всегда предпочитавшей слову дело, младшая пасторская дочь частенько пыталась как-то развеселить брата, отвлечь его непринужденными беседами.
Шарлотта навешала Патрика Брэнуэлла реже, чем это делали ее сестры. Она никак не могла найти в себе силы простить несчастному стремительного распада его личности. Однако в черед своей вахты Шарлотта Бронте исполняла сестринский долг ничуть не менее исправно, чем младшие барышни Бронте.
…Как-то раз, когда у постели больного собрались все три сестры, их незадачливый подопечный пребывал в особенно скверном расположении духа. Он извергал несусветную ругань, щедро обливая грязью всех, кого ни попадя. Прежде всего, досталось злополучной миссис Робинсон, которую самый праведный грешник поносил на все лады. Покончив с сей почтенной дамой, ярый поборник справедливости плавно перешел на собственного отца. Преподобный Патрик Бронте был обвинен своим милейшим сыном едва ли не во всех смертных грехах и уж, по крайней мере, во всех его, Патрика Брэнуэлла, несчастьях на том лишь основании, что стал главным виновником его появления на свет. Под конец не на шутку разошедшийся правдоборец добрался и до своих сестер, внимавшим каждому его слову с неприкрытым ужасом, смешанным со стыдом.
— Это все вы! — в неистовстве вопил Патрик Брэнуэлл. — По вашей вине я так несчастен! Вы сломали мне жизнь! Только вы одни, слышите, вы одни виноваты во всем!
— Братец, милый, опомнись! — в испуге пыталась вразумить его Энн, — В чем мы пред тобою виноваты?
— В чем виноваты, спрашиваешь? — продолжал свирепствовать «милый братец». — Сейчас скажу, в чем вы виноваты, жалкие тихони! Вы виноваты в том, что я стал таким ничтожеством. Таким, каким вы видите меня сейчас — никчемным протухшим червяком, нет, хуже — разложившимся слизняком! Я никогда не прошу вам этого! Слышите! Никогда!
Сестры сидели тихо, понурив головы и погрузившись в недоуменное молчание.
— Это вы свели меня с этой злосчастной женщиной, будь она неладна! Вынудили у нее работать — все это вы! Если бы мои заботливые сестрички не лезли из кожи вон, чтобы пристроить меня к делу, я даже и не ведал бы о ней! — в голосе пасторского сына слышались невыразимая боль и отчаяние. — А теперь посмотрите на меня! Взгляните хорошенько, каким я стал! Жалкое, омерзительное ничтожество! И это я! Я, подававший такие надежды!
Немного помолчав, пребывая в какой-то странной рассеянной задумчивости, Патрик Брэнуэлл продолжал:
— Мне было суждено блестящее будущее, потому что я во сто крат способнее всех вас! Слышите вы? Я способнее всех троих вместе взятых. Да если сложить все ваши ничтожные способности воедино, они не пойдут ни в какое сравнение и с крошечной толикой моего таланта!
— Это верно, — печально промолвила Шарлотта, ничуть не лукавя. Ей вдруг вспомнилось, сколь безудержным было воображение Брэнуэлла, сколь быстрой и искрометной была его смекалка, когда в юные годы они с братом слагали легенды и саги о достославной фантастической Ангрии; сколь безукоризненно точной была его кисть, запечатлевшая некогда поистине великолепный портрет Эмили.
— Я мог бы сотворить сотни, тысячи бесценных шедевров и прославить наш скромный род в веках! — не унимался гибнущий гений. — А вместо этого мне суждено было встретить Ее, чтобы, ненадолго окунувшись в море блаженства, тут же неизбежно покатиться в омут безвестности и позора!
Патрик Брэнуэлл окинул сестер быстрым взором, в котором, к огорчению пасторских дочерей, светилась угрожающая смесь гнева и презрения.
— И вот, в то самое время, как я все больше и больше увязал в этой пропасти, мои ненаглядные сестрички стремительно, шаг за шагом поднимались к заветной вершине Олимпа, которая должна была быть покорена лишь мною — самым достойным представителем рода Бронте!
Пасторский сын снова взглянул на сестер. Гнев и презрение, еще несколько мгновений назад полыхавшие в его взоре, сменились исполненной болью и горечью неподдельной обидой. Теперь он говорил тихо; в каждом слове его ощущался колкий укор:
— Вы ведь даже посмели скрыть от меня, что публикуете свои вирши. Ничего себе сестринская любовь и доверие! Вы, отринув земные соблазны, тайком строчите романы. Мне же запросто позволили увязнуть в зияющей своей устрашающей чернотою трясине этих самых злополучных соблазнов — будь они трижды прокляты. И вы совершенно спокойно смотрите на то, как моя бренная голова покрывается грязной болотной топью, которая со временем, несомненно, обрастет непроницаемым мхом безвестности! А вы, достигнув наконец сияющей божественным светом вершины, будете взирать на этот леденящий душу ужас со снисходительной улыбкой!