— Патрик Брэнуэлл! Это уж слишком! — решительно отрезала Шарлотта, и щеки ее запылали гневным румянцем.
— Вы поступили со мной очень скверно. Принести в жертву, словно загнанного агнца, мой несравненный талант, присвоить себе мою славу — разве это не верх жестокости? Вероятно, вы таким образом отыгрались на мне за свои собственные неудачи в личной жизни. Но, даже допуская подобное объяснение, расклад получается неравным. Не кажется ли вам? Вы умрете старыми девами, но на пике славы, я же безвременно сгину в пучине страданий и забвения.
— Но, Патрик, — робко сказала Энн, — возможно, мы и в самом деле в чем-то перед тобой виноваты, хотя ты и не спрашивал ничего про наши творческие планы и тебя вроде бы совсем не интересовал факт публикации наших романов. Все мы искренне раскаиваемся пред тобою и просим прощенья. И все же ты должен признать, что в том, что теперь с тобой происходит, немалая часть и твоей собственной вины.
— Ах, сестрица! — иронично заметил Патрик Брэнуэлл. — И это говоришь мне ты?! Ведь именно благодаря тебе я и попал в этот проклятый Богом особняк, чтобы встретить в лице его коварной хозяйки свою верную погибель!
Пасторский сын снова замолчал; теперь черты его заметно смягчились, и весь его облик выражал смирение и неподдельную нежность. Сестры были ошеломлены столь резкой сменой настроения своего нерадивого братца, который, без сомнения, мог бы соперничать с флюгером.
— И все же я вас прощаю! — великодушно изрек он. — Ведь как-никак вы — мои родные сестры. Само искусство связало нас навеки неразрывными кровными узами! — с пафосом закончил достославный представитель мира своенравных античных муз.
На другой день Патрик Брэнуэлл пребывал в более благодушном расположении. Он горько раскаивался в давешнем всплеске чувств и смиренно просил у сестер прощения. Пасторские дочери с готовностью его простили. Спустя некоторое время Шарлотта и Эмили отлучились по делам, а Энн, чей черед был нести вахту, осталась возле брата.
— Дорогая сестрица, — обреченно вздохнул пасторский сын, — нынче с утра я отчаянно размышлял о своей бренной жизни. Но так и не смог постичь, где, на каком ее этапе я оступился. Быть может, ты, сестра, подскажешь мне это, а заодно разъяснишь, в чем моя ошибка.
— Я думаю, ты сам в силах это понять, — печально склонив голову к брату, ответила Энн.
— Да… я знаю… — тихо отозвался Патрик Брэнуэлл. — Всему виной излишние возлияния, наркотики и разгульный образ жизни. Но я говорю не о том. Право, не знаю, сможешь ли ты понять меня до конца?
— Я готова выслушать все, что ты скажешь, и помочь, чем смогу, — заверила его Энн.
— Видишь ли, дорогая, — проговорил пасторский сын после некоторых колебаний, — мне трудно говорить об этом. Пожалуй, это главный вопрос, который тревожит меня уже довольно давно. Я чувствую, что не в силах больше держать это в себе. Я должен… непременно должен с кем-то поделиться!
Патрик Брэнуэлл несколько раз судорожно сглотнул, сделал глубокий вдох и, собравшись с духом, продолжал:
— Главная моя проблема в том, что я не состоялся как личность, и, прежде всего, как творческая личность. Из меня не вышел ни поэт, ни прозаик, ни художник. И дело тут не в вине и наркотиках… вернее, не только в них. Видишь ли, сестрица, когда-то давно я почувствовал в себе странный надлом. Как будто бы некие темные силы внезапно вселились в мое сознание, и с того дня безраздельный спутник моей юности — Вдохновение — более никогда меня не посещал. Тщетно я старался вызвать к жизни хотя бы его жалкие отблески, долгими, мучительными часами просиживая над рукописью стихотворения или прозы, либо, выражаясь фигурально, поймать за хвост музу, бессмысленно водя кистью по бумаге. Во мне словно бы что-то умерло, какая-то неосязаемая частица, в которую и была заключена вся первозданная сила могучего духа творчества.
Пораженная последними словами, Энн инстинктивно прижалась к брату. Из уст ее вырвался сочувственно-отчаянный возглас:
— Бедный! Бедный братец! Ужели и впрямь сами непостижимые силы Тьмы вмешались в твою судьбу? Но как давно это случилось?
— Еще в ранней юности. Задолго до того, как я пристрастился к наркотикам и спиртному. По правде говоря, мое иссякшее вдохновение и послужило основной причиной моего морального падения. Именно так, а не наоборот, как вы все думали. То есть, я хочу сказать, внезапная утрата моих способностей была причиной, а не следствием моего безрассудного поведения. Но я никак не могу взять в толк, как такое могло случиться? Как мог я допустить, чтобы злые силы подшутили надо мной столь жестоко?
— Ко всеобщему прискорбию, злые силы вторгаются в жизнь человека помимо его воли. Ни одному смертному не дано прозреть Небесный Промысел. Однако, — печально продолжала «малютка Энн», — мне почему-то думается, что в твоем случае, милый братец, злые силы совсем ни при чем.
— Ни при чем?! — изумился пасторский сын. — В таком случае, что же это было, милая сестрица. Что со мной произошло? Куда исчез мой творческий дар?!
Пасторский сын пытливо вглядывался в лицо сестры; в его взоре отражался всеобъемлющий страх.
— Скажи мне, дорогой братец, — проговорила Энн, как бы очнувшись от невольных мыслей, — с того времени, как на твое воображение нашло затмение, тебе совсем ничего не удавалось? Ты ведь говорил, что пробовал что-то создавать «долгими мучительными часами» — так, кажется, ты сказал? Неужели из-под твоего пера не вышло даже четверостишия?
— Из-под моего пера довольно часто выходили всевозможные «четверостишия», а порой — и вполне законченные стихи. Но — увы! Все это было лишь блеклой тенью того, что могло бы запечатлеться мною на бумаге. И это не прорвавшееся наружу буйное, неукротимое пламя творчества — я чувствую это — могло бы продолжить свою жизнь в веках.
— Ужели же не было ни одного исключения? — вдруг спросила Энн, — Работы, которой бы ты остался доволен?
— Да! — с отчаянным трепетом и грустью отозвался Патрик Брэнуэлл. — Однажды я ощутил сладостную, почти забытую истому Вдохновения, взял в руки кисть и написал портрет. То был портрет нашей любимой сестры Эмили. Я долго писал его, во что бы то ни стало стремясь продлить то упоительное наслаждение, какое дарило мне каждое мгновение моего труда. В те благословенные часы я чувствовал непостижимое родство с Эмили — не просто братское, но мистическое. Будто бы ее высокий благородный дух вселился в мою бренную плоть и слился с моей душою! Это было истинное блаженство. Эмили словно поделилась со мной на время частичкой своей души; в свою очередь, я в самозабвенном восторге вкладывал свою душу в каждую ее черту. Знай же, сестрица: портрет Эмили — единственная моя работа, которую сам я считаю состоявшейся.
— Этот портрет действительно прекрасен, — улыбнулась Энн. — Но, к моему глубочайшему огорчению, то, о чем ты мне только что поведал, лишь подтверждает мое предположение касательно причины твоего творческого бессилия.
— И какова же эта причина? — дрожащим от неистового волнения голосом спросил Патрик Брэнуэлл.
— Тебе это может показаться весьма и весьма странным. Кроме того, такие сведения потребуют от тебя немалой душевной стойкости. Достанет ли тебе мужества выслушать меня?
— Я уже давно изнемогаю от непостижимости этой загадки. Всеми святыми заклинаю: не мучь меня более! Открой мне мою тайну!
— Не так давно в читальном зале местной библиотеки я изучала книги, только-только пополнившие ее фонд; должно быть, их выписали из столицы… Так вот: среди прочих замысловатых лондонских изданий я наткнулась на томик избранных переводных работ Генриха Гейне[78]. Оригинальное, неукротимое мышление этого блистательного остроумного поэта и публициста, создаваемые им смелые, яркие образы стремительным ураганом вторглись в мое сознание. Некоторые стихотворения и отдельные прозаические фрагменты — те, что особенно захватывали меня, я старалась запомнить наизусть. Одно из мудрых высказываний Гейне как раз и приоткрывает завесу тайны подлинного Поэта. Автор дает свое весьма убедительное истолкование разницы мироощущений Поэта и простого смертного: «<…> Весь мир надорван по самой середине, — говорил Гейне. — А так, как сердце поэта — центр мира, то в наше время оно тоже должно самым безжалостным образом надорваться». Очевидно, под этим метким выражением подразумевается уникальная способность Поэта к полному органическому единению со Вселенной и ее законами. Подлинный Поэт чувствует малейшую несправедливость, царящую в мире, государстве, обществе, семье, и откликается на каждый подобный сигнал всем сердцем.
— Ты хочешь сказать, — задумчиво произнес Патрик Брэнуэлл, — что подлинный Поэт пропускает через свое сердце все, что так или иначе составляет мироздание? Он с одинаковой чуткостью отзывается душою и на глобальные мировые катаклизмы, и на мелкие насущные нужды людей?
— Именно так, — мягко отозвалась Энн. — Ты хотел знать, что произошло с тобой, когда ты ощутил, что лишился творческого дара? Так вот: случилось самое страшное, что могло выпасть на долю несчастного, потерпевшего крушение поэта — ты ощутил свою неспособность пронести через свое сердце все мировые беды.
— Это правда, — обреченно вздохнул пасторский сын. — Я и в самом деле не способен на столь геройский подвиг. Но ведь в юные годы я не ощущал своей несостоятельности! Клянусь всем святым, в ту благословенную пору Вдохновение меня не подводило — оно всегда являлось в урочный час!
— Ты был тогда молод и чист душой. Сердце твое с величайшей готовностью откликалось на все, что бы ни происходило вокруг. Потому в тебе и горел тогда яркий, всепоглощающий огонь — подлинный Поэтический Дар.
— А портрет Эмили? — напомнил Патрик Брэнуэлл.
— В ту пору, когда ты его создавал, тобою владело сознание твоей натурщицы — нашей милой сестрицы. Ты ведь сам давеча говорил, что высокий, благородный дух Эмили вселился тогда в твое сознание. Именно этот подлинно — Поэтический Дух и руководил твоей волей. Тебе выпала величайшая божественная благодать, позволившая тебе ощутить непреложные законы Вселенной и с готовностью отозваться на бренные мирские нужды чутким и трепетным