Не менее тяжело восприняли страшную безвременную кончину пасторского сына его славные сестры.
«<…> Теперь он в руках Господа, всемогущего и всемилостивого, — писала Шарлотта своей верной подруге Эллен Нассей. — Меня успокаивает глубокое убеждение, что он наконец обрел покой — после короткой, грешной, мучительной и суетной жизни. Последнее прощание, его бледно-мертвенный вид причинили мне такую острую боль, какой я и представить не могла. До последнего часа мы не знаем, как много можем простить, как сильно можем сожалеть о близком, родном человеке. Все его недостатки и пороки — теперь ничто. Мы ощущаем лишь скорбь. <…> Ранее я говорила, что когда настал конец, в его карманах нашли письма от женщины, к которой он был привязан. Он умер, но она жива. Эринии, я полагаю, прекратили свое существование в тот момент, когда были услышаны стенания: „Великий Пан умер“ <…>.
Шарлотта писала это письмо, испытывая последствия тяжелого физического недомогания. Еще за несколько дней до кончины Патрика Брэнуэлла старшая пасторская дочь почувствовала сильнейшую головную боль и тошноту; затем начались нестерпимые боли внутри, слабость и лихорадка, сопровождаемая разлитием желчи. Приглашенный в гавортский пасторат врач сообщил, что выздоровление Шарлотты произойдет не скоро, но, вопреки столь неутешительному прогнозу, мужественная дочь пастора пошла на поправку довольно быстро.
Гораздо хуже дело обстояло с Эмили, подхватившей сильнейшую простуду на похоронах брата. С тех самых пор, вконец измотанная заботами предшествующего периода, Эмили стала неумолимо быстро чахнуть на глазах у отца и сестер. Но — странное дело — чем слабее и немощнее становилась ее плоть, тем сильнее и упорнее делался ее Дух, словно бы укреплявшийся в безжалостных тисках невыносимых страданий. Этот поистине великий Дух как будто постигал всю прелесть вожделенной Свободы за пределами бренной плоти. Неуклонно подходя к своей заветной цели — благословенному расставанию с телом, — Дух Эмили беспрестанно твердил свою славную, победоносную песнь:
Что мне богатство? — Пустота.
Любовь? — Любовь смешна.
И слава — бред и маета
Растаявшего сна.
Молюсь ли я? — Одной молитвы
Достаточно вполне:
«Брось сердце — это поле битвы —
И дай свободу мне».
Еще раз повторяю вслух
Перед концом пути:
«Сквозь жизнь и смерть свободный дух
Без страха пронести».[80]
Стремительное ухудшение состояния здоровья Эмили Бронте, казалось, больше тревожило ее сестер, нежели ее саму. Шарлотта продолжала вести активную корреспонденцию с Эллен Нассей, регулярно информируя свою подругу о самочувствии Эмили. А однажды невыразимое отчаяние настолько глубоко захлестнуло сознание Шарлотты Бронте, что она, вооружившись листком бумаги и чернилами, излила в исполненных саднящей болью строках самые сокровенные мысли:
«Наша жизнь очень изменилась. Беда приняла форму, которую и предположить было страшно, можно только горестно оглянуться назад. Так бывает, когда в разгар дня, полного работы и забот, тружеников покидают силы. Первой это постигло мою сестру Эмили. Никогда за всю свою жизнь она не уклонялась от работы, не уклоняется и теперь. Она быстро слабеет, словно спешит покинуть нас. Каждый день, видя, как она мучается, я смотрю на нее с любовью и страданием. Никогда ничего она не делала, как другие. Ее характер особенный — порой она была сильнее мужчины, но наивнее ребенка. Ужас состоял в том, что, жалея других, себя она не жалела. Ее дух был неумолим к собственной плоти. Дрожащими руками, шатаясь, с угасающим взором она выполняла ту же работу, словно была здорова. Видеть это и не осмеливаться отстранить ее от дел — это боль, которую не высказать никакими словами».
Мысли Шарлотты все время путались и выражались сумбурно. Пасторская дочь отложила перо, взяла в руки только что испещренный мелкими буквами листок и, с печальным вздохом, отправила его в ящик письменного стола, куда она осмелилась заглянуть снова лишь несколько лет спустя.
…Унылая, хмурая осень сменилась суровой зимой с ее буйными пронзительными ветрами и обильными снегопадами. Бескрайние пустоши Гаворта в мгновение ока были облачены в дивную белоснежно-алмазную мантию. Миновал Хэллоуин. Декабрь 1848 года — этот неумолимый, роковой декабрь — неотступно вступал в свои права.
Как-то тоскливым декабрьским вечером Шарлотта и Энн, покончив с дневными трудами, сидели в гостиной. Обе они были чрезвычайно озабочены и огорчены — болезнь Эмили упорно поедала сознание сестер, словно мерзкий червь-паразит, точивший древесину или пожиравший сладкое сердце спелого плода.
— Что нам делать?! — в отчаянии воскликнула Шарлотта, внезапно очнувшись от долговременного оцепенения, — Мы теряем ее, милая Энни! Я чувствую это! О, если бы только Господь послал ей чудесное исцеление! Я согласилась бы на любую жертву, только бы так случилось!
— Все мы во власти Создателя, — печально отозвалась Энн. — Нужно лишь верить, верить всем сердцем, и Благодать Господня снизойдет к нам, я в этом убеждена. Господь не оставит нас в трудную минуту: Он непременно поддержит наши силы и укрепит наш дух.
— Сейчас мое сердце болит лишь об одном, — с невыразимой горечью заметила Шарлотта, — Как сделать, чтобы наша любимая сестра Эмили вновь стала здорова и полна сил? Я чувствую, что не переживу ее кончины!
На несколько мгновений она смолкла, затем горячо обняла Энн и, мягко прислонив голову сестры к своему плечу, отчаянно продолжала:
— Она ведь словно сама стремится поскорее покинуть нас! Все ее существо подчинено некой фантастической жажде смерти! Странность ее поведения несказанно пугает меня: она ведь даже не желает видеть врачей и принимать лекарства! Она продолжает шить и следить за домом, теряя последние силы, и не позволяет нам даже намекнуть ей о ее болезни! Поистине наша милая Эмили являет собой совершеннейшее воплощение своей фамилии[81].
— Это точно! — отозвалась Энн, — Огненный конь Бронте, олицетворяющий молнию и гром, — вот подлинная натура нашей славной Эмили.
— И все же мы не должны сидеть сложа руки! — с чувством произнесла Шарлотта, — Мы не можем… мы не имеем права позволить ей погибнуть! Милая сестрица! Умоляю: придумай же что-нибудь! Подскажи, как смирить ее несокрушимый дух и подчинить ее непоколебимую волю доводам рассудка?!
— Боюсь, милая сестрица, это невозможно, — печально вздохнула Энн, — Эмили нипочем не станет считаться с рассудком, коль скоро его доводы противоречат ее воле. Так что из затеи вразумить нашу сестру ничего не выйдет, можешь не сомневаться.
— К сожалению, ты права, моя дорогая, — отозвалась Шарлотта, — и мне пришлось неоднократно в этом убедиться… Но, в таком случае, что нам остается? Смиренно сидеть и ждать, когда произойдет самое худшее?! Но это поистине невыносимо — уж лучше очутиться в неумолимой пасти Люцифера!
— Нельзя терять надежду! — с неожиданной решимостью воскликнула Энн, — Мы обязаны сделать все, что в наших силах, чтобы избавить нашу милую Эмили от страданий! Думаю, у нас есть шанс сделать это.
Глаза Шарлотты мгновенно загорелись радостным огнем — впервые за долгое время болезни Эмили.
— Не могу поручиться, возымеет ли этот способ какое-либо действие на Эмили — слишком уж много упущено времени…
— Говори! — нетерпеливо перебила ее Шарлотта. — Ради всего святого: говори, что это за способ!
— Наша возлюбленная сестра всю свою жизнь ощущала некое непостижимое единение с Природой и ее законами. В этом было что-то сверхреальное, мистическое.
— Верно, — подтвердила Шарлотта, всецело обратившись в слух.
— Но из всех явлений природы, из всех ее творений было нечто, особенно привлекавшее Эмили. Это нечто словно бы постоянно подпитывало ее силы, вдыхало в нее самое Жизнь! — патетично проговорила Энн, — Ты поняла меня, сестрица?
— Ну, конечно! — воскликнула Шарлотта, осененная внезапным озарением. — Вереск! Я помню, Эмили как-то сказала мне: «Самая суровая пустошь, заросшая вереском, — это и есть моя душа». Нужно добыть для нее вереск! Хотя бы маленькую веточку! Добыть во что бы то ни стало, слышишь, Энни?!
— Боюсь, это будет не так-то просто, — предупредила сестру Энн. — На дворе декабрь, все кругом замело, дороги к вересковым холмам стали непроходимыми.
— Это не важно, — твердо ответила Шарлотта. — В любом случае, я пойду. От этого зависит жизнь нашей дражайшей сестры.
— Я пойду с тобой, — отважно вызвалась Энн.
В печальных глазах Шарлотты мгновенно отразилась благодарность. Но едва это выражение обрело осязаемость, оно тотчас же сменилось неподдельною тревогой.
— Милая сестрица, прости, но я не могу этого допустить, — с горечью ответила Шарлотта. — Ты слишком слаба и хрупка для подобной прогулки. К тому же кто-то из нас должен остаться дома возле Эмили. Не подведи меня, сестрица: я всецело на тебя полагаюсь!
— Что ж, — смиренно отозвалась Энн, — пожалуй, ты права. Нельзя допустить, чтобы Эмили осталась без присмотра. Ступай спокойно: я за всем прослежу.
Шарлотта снова бросила на Энн исполненный скрытой тревоги взор. Она давно уже испытывала неизъяснимое чувство — тайный страх за младшую сестру. Последнее время Энн сильно недомогала. Ее, как и Эмили, стал мучить зловещий кашель — не столь упорный и яростный, как у сестры, но обнаруживающий уже все признаки закоренелости. Всякий раз видя Энн, Шарлотта с судорожным трепетом прислушивалась к ее тяжелому хриплому дыханию и с неимоверным трудом подавляла в себе отчаянный ужас.
И все же, как ни тревожило Шарлотту состояние Энн, в настоящее время даже это отходило на второй план: все меркло перед адскими страданиями Эмили, которые и Шарлотта и Энн ощущали всеми фибрами души, хотя сама Эмили, казалось, была счастлива в своих вселенских муках.