[21], с утра напивается до потери сознания, воет на луну ночи напролет с запертого чердака, и все такое… Роберт явно решил, что отец не способен управлять фамильным состоянием, и из-за этого была ужасная свара.
— Сильно напоминает южных родственников Томаса, будь они прокляты — готический стиль. Они там все в Миддлбурге в полнолуние собираются и воют на луну — но они считают, что это нормально.
— Дорогая, я тоже бывала в Фокскрофте. Там это совершенно нормально. Это не нормально для Баннермэнов.
— Роберт — единственный из них, кого я встречала. Он выглядел вполне нормальным.
— Ну, если ты это считаешь нормальным… Если Роберт когда-нибудь попадет в Белый дом, он и туда будет притаскивать женщин, прямо как Джек Кеннеди. Но, знаешь, об Артуре ходят ужасные истории — Торнтон рассказывал, что он даже не побеспокоился навестить свою бедную жену, когда та умирала от рака. И довел одного из своих сыновей до самоубийства. В любом случае, он был здесь, танцевал с какой-то смазливой девицей — на незатейливый вкус… Странно.
— А кто она?
— Черт меня побери, если я знаю, дорогая. Однако на ней нет никаких серьезных драгоценностей, так что дело между ними далеко зайти не могло.
Алекса проскользнула в одну из кабинок туалета, в надежде, что разговор о ней закончен, когда неожиданно услышала знакомый голос:
— Не верю своим проклятым глазам!
Она не видела Сестрицу Чантри на вечере и понятия не имела, что та вообще там была, но не узнать этот насквозь прокуренный голос было невозможно.
— Вы сегодня видели Артура Баннермэна?
— Мы только что говорили о нем, Сестрица, — сказала дама в платье от Валентино. — Что это за девушка?
— Полное ничтожество. Работает в художественной галерее, Господи помилуй! Кошмарная, современная штучка. И подумать только, как она выведывала у меня насчет того, что одеть.
Алекса чувствовала, что покраснела от возмущения. Ее вовсе не удивило, что миссис Чантри считает ее «ничтожеством», но все же слышать это было отнюдь не приятно. К черту старую суку, подумала она. Как-нибудь она найдет способ показать миссис Чантри, что она слышала ее высказывания.
— Да, но кто она, Сестрица, дорогая? Как там все было?
— Не знаю. Он встретил ее на каком-то мерзком шоу. Она — подружка Саймона Вольфа, галерейщика. Или была — я думаю, он уже давно ее бросил.
— Никогда не слышала о таком. Но интересно, каким образом ей удалось подцепить на крючок Артура Баннермэна?
Сестрица Чантри издала горловой смешок.
— Самым обычным, я полагаю! Но что за хитрая сучка! Даже намеком мне не обмолвилась.
— Значит, она умнее, чем ты считаешь. Отдай ей должное.
— Умнее? Баннермэн одной ногой в могиле, а другой — в бутылке. Ни одной смазливой молодой девице не нужно много труда, чтобы заарканить такого старика.
— Ну, не знаю, — сказала женщина в платье от Валентино, — мне он показался довольно сексапильным, даже если он на самом деле и пьяное чудовище.
— И мне тоже, — произнесла ее собеседница в роскошном бриллиантовом ожерелье глуховатым шепотом. — Очень похож на моего свекра. Безумно привлекателен. Какой позор — растрачивать себя на такую мелкую шлюшку.
Алекса охнула. Она краснела уже не от возмущения или стыда, что подслушивает, — она вспыхнула от ярости. Ее щеки приобрели ярко-розовый цвет. Она ненавидела сцены и обычно делала все возможное, чтобы избегать их, но «шлюха» — это было уже слишком. Она собралась с силами для гневного столкновения и распахнула дверь, но как оказалось только для того, чтобы обнаружить, что она слегка опоздала. Три женщины уже ушли — их голые спины едва мелькнули, прежде, чем за ними захлопнулась дверь. Она постояла перед зеркалом, гладя на свое отражение, пока полностью не овладела собой.
Странно, подумала она, но подслушанный разговор заставил ее с гораздо большей теплотой отнестись к Артуру Баннермэну. Теперь она понимала и его страх перед общественным мнением и его быстрые перепады настроения. Она, конечно, еще мало его знала, во была абсолютно убеждена, что его репутация не заслужена. Он, безусловно, не был ни пьяницей, ни маразматиком, но, должно быть, прекрасно сознавал, что о нем говорят, и она догадывалась, что это приносило ему сильнейшую боль, хотя, будучи Баннермэном, он не мог позволить себе это выказать. Он понравился ей с самого начала. Теперь она начала испытывать к нему также и уважение.
Черт с тем, что люди подумают или скажут, решила она и вышла из дамской комнаты гордой походкой, со спиной, настолько прямой, насколько могла бы пожелать ее мать, и направилась к Артуру. Не отрывая от него взгляда, она подала ему руку и, встав на цыпочки, поцеловала ею.
— Спасибо за прекрасный вечер, — сказала она.
Алекса знала, что на них смотрят, но уже не обращала на это никакого внимания. Вместе, рука об руку, они спустились по широкой лестнице к машине, где их ожидал Джек.
— Там, под лестницей, для вас кое-что есть, — пробурчал привратник. — Не хотите, чтоб я принес? — Он явно ждал ее, стоя в вестибюле и протирая пыльное зеркало грязной тряпицей. Амбиции Алексы заставляли ее жить в доме со швейцаром — может, и не таком роскошном, как у Артура Баннермэна, но, по крайней мере, с кем-то в униформе, может, даже в белых перчатках. Здешний привратник, однако, большую часть времени торчал в подвале, носил несколько слоев одежды поверх грязной, заляпанной варенки и вязаную шерстяную кепку, надвинутую до ушей, даже летом. Если бы он был негром или латиносом, она бы убедила себя, что нужно ему сочувствовать, но, поскольку он был уроженцем Центральной Европы и откровенным расистом, она позволяла себе искреннюю неприязнь.
С самого начала — и несмотря на чаевые, которые она считала щедрыми, и вручаемые на Рождество конверты с деньгами — он был враждебен и груб, явно считая, что ни одна молодая женщина, живущая одна в Ист-Сайде, не может быть тем, кем хочет казаться. Когда ей приходили посылки, что случалось редко, он предпочитал быть в отсутствии, так что за них некому было расписаться, если же он принимал их, то оставлял в холле, чтоб она сама забрала их. То, что он предложил что-то донести, выбивалось из правил.
— Как вам угодно, — сказала она. Это была одна из привычек, сохранившихся у нее со Среднего Запада — выказывать преувеличенную вежливость тем, кого она недолюбливала, хотя в Нью-Йорке это ни на кого не производило никакого эффекта.
Она поднялась наверх и отперла дверь. Прежде чем войти, услышала, как привратник сопит и топает по лестнице. Обычно за его обещанием что-либо сделать следовали часы, даже дни, и она все еще гадала, что же могло его воодушевить, когда он возник в дверях, сжимая в объятиях словно младенца объемистый сверток в коричневой бумаге.
— Вы должны держать их на холоде, — заявил он, ставя сверток на стол. — Тот человек сказал мне, чтоб я поставил их в холодильник до вашего прихода.
— Какой человек?
— Мистер Джонсон. Если бы все ниггеры были похожи на него, Нью-Йорк был бы лучшим местом на земле. — Он сделал паузу. — Я зайду завтра с утра, закреплю кран.
В течение многих недель она оставляла ему записки с жалобами, что на кухне течет кран, и все безрезультатно. При всем своем любопытстве он имел редкостный талант исчезать, когда от него требовалось сделать хоть какую-то работу, даже незначительную. Теперь, несомненно, отношение его изменилось — при виде ее он буквально сиял как начищенный башмак. Она поблагодарила его и закрыла дверь.
Гладкая коричневая бумага была просто закреплена скобками, без всякой попытки имитировать фирменную упаковку. Она осторожно удалила их и, сняв бумагу, обнаружила цветочную корзину, выложенную мхом и заполненную орхидеями — не теми, что видишь в цветочных магазинах, где обычно они блеклого цвета и безжизненные, со стеблями, заключенными в стеклянные трубочки. Подобных орхидей она не видела никогда — странных, всевозможных оттенков и размеров: одни маленькие как фиалки, другие — огромные. Они были подобраны с естественной простотой так, что казалось росли из мха.
К корзине была прикреплена простая белая карточка, гласившая: «Я получил их из Кайавы». Внизу Баннермэн размашистым почерком написал: «Со множеством благодарностей. ААБ».
Она заварила себе чай и, сев за стол, стала пристально смотреть на цветы, словно освещавшие комнату. Сами по себе цветы не удивляли. Конечно, в этом смысле она не была слишком избалована и не получала цветов каждый день или даже каждый месяц, но подобного жеста как раз ожидаешь от мужчины старшего возраста — хотя Баннермэн был настолько старше большинства ее знакомых мужчин, что по отношению к нему это определение теряло смысл.
Эти цветы, однако, представляли собой нечто совсем иное. Много ли людей могут прислать редкостные орхидеи из собственных оранжерей?
Она решила, что орхидеи — прекрасный предлог позвонить ему, но потом до нее дошло, что она не знает его номера.
Она повертела карточку в руке и обнаружила, что на задней стороне тем же небрежным почерком был записан номер телефона.
Артур Баннермэн явно подумал обо всем.
— Господи Иисусе! — воскликнул Саймон, когда она рассказала ему об орхидеях. — Надеюсь, ты тщательно их разворачивала. Откуда ты знаешь — может, он положил в мох бриллиантовый браслет.
— Не говори глупостей.
— Глупостей, как же! Герцог Вестминстерский послал однажды Коко Шанель коробку шоколадных конфет, положив на дно бриллиант, так, чтоб она нашла его, когда съест все конфеты. Да, но Шанель, конечно, не ела шоколада. Поэтому она отдала коробку горничной, а та съела только верхний слой, а все остальное выбросила.
— Не думаю, Саймон, чтобы Артур Баннермэн поступил подобным образом.
— Может, и нет.
Настроение Саймона улучшилось, и они снова могли общаться нормально. Алекса удивлялась, с чего бы это. Иногда, бывало, Саймон внезапно смягчался после их ссор, но, как правило, для этого требовалось извинение с ее стороны и вдобавок определенные жертвы в пользу его желаний, либо у него должен быть хороший барыш, достаточный для того, чтобы заставить его забыть о раненых чувствах. Улыбка Саймона выдавала, что он знает нечто, ей неизвестное. Она не стала спрашивать, что — он никогда не был способен хранить секрет достаточно долго, чтобы заставить набивать себе цену расспросами.