— С моим сердцем все в порядке.
— Все равно, нет никакого вреда в том, чтобы полежать и отдохнуть, пока придет врач.
— К черту врачей! Я не хочу, чтобы ко мне относились как к инвалиду.
Она готова была его ударить — не для того она спасала ему жизнь, сказала она себе, чтоб на нее кричали за проявление заботы — затем заметила выражение его лица. На нем читался страх. Перед чем? — удивилась она. Перед правдой, которую скажет ему доктор? Или перед тем, что правду узнает она? И какой будет правда? Возможно, не более, чем признанием, что он — шестидесятичетырехлетний человек с шестидесятичетырехлетним сердцем? Если он ненавидит слабость в других, насколько же больше он ненавидит слабость в себе самом!
Его вспышка, как ни странно, вернула румянец на его щеки. Она также явно вернула и его обычные хорошие манеры.
— Прости меня. Я не должен был повышать голос. Я вел себя как последний идиот, а ты спасла мне жизнь. — Он покачал головой. — Когда я был мальчишкой, мой кузен утонул в этих водах. Так что, кому-то другому, а мне следовало понимать. — Он потянулся и нежно погладил ее по щеке. — Ты вела себя чертовски храбрее, чем я того заслужил.
— Я была испугана до потери сознания.
— Ты сохранила достаточно сознания, чтобы найти меня. И вытащить на берег. Не многие смогли бы так поступить. — Он улыбнулся — впервые с тех пор, как оставил ее на пляже, чтобы уйти купаться. — Смею сказать, не каждый бы и захотел спасти меня.
— Ты еще покричи на меня, и в следующий раз я, может, тоже этого не сделаю.
Улыбаясь, он на миг закрыл глаза. Затем его настроение переменилось, углы рта опустились.
— Я думал там о Роберте — и о том, какая будет ирония судьбы, если я утону. Но это была не единственная моя мысль. Знаешь, предполагается, что когда тонешь, перед глазами должна промелькнуть вся твоя жизнь — во всяком случае, так утверждают. Но ничего подобного не случилось. Честно говоря, я был слегка разочарован. Вместо этого я подумал: «Проклятье, я потеряю Александру!» И совершенно неожиданно у меня оказалось достаточно сил, чтобы доплыть до скалы. Заметь себе, я ее видел, она была всего в нескольких ярдах, — но не мог достичь. Потом я подумал о тебе, и следующее, что я помню — как ударился головой об этот проклятый камень. Замечательно, правда? Видишь, ты спасла мою жизнь не один раз, а дважды!
— Я собираюсь спасти ее и в третий раз, уговорив тебя полежать и отдохнуть.
— Ничего подобного я делать не буду. — Он резко сел и застонал. — Черт! Слаб как котенок. Послушай. Я собираюсь задать тебе вопрос. И хочу, чтобы ты дала мне честный ответ. Хорошо?
Она кивнула. Ей не нравились подобные игры. Обычно, когда люди заводят песню с плясками насчет честности, они собираются сказать то, чего ты не хочешь слышать, или задать вопрос, на который ты не хочешь отвечать. Из-за разговоров о честности и серьезных вопросов ей всегда хотелось сослаться на Пятую поправку к конституции[32], но некая настойчивость в его голосе заставила ее понять, что это для него важно.
— Я должен знать, Алекса — и хочу правды, запомни это: ты меня любишь?
Она взглянула на него. Выражение его лица было серьезно как у судьи, синие глаза неотрывно смотрели на нее. Она прикрыла глаза, и несколько мгновений сидела молча, чувствуя, как ее охватывает паника, точно так же, как в волнах, и легкое сожаление, что эта тема затронута подобным образом. Затем она осознала, что может дать только один ответ.
— Да, — тихо сказала она.
— Это все, что мне нужно знать. Тебе ведь не хотелось этого говорить, правда? Ты, фактически, и не сказала. И не творила. Из-за меня? Или по какой-то другой причине?
— Артур, к тебе это не имеет никакого отношения. Я творила людям: «Я люблю тебя», зная, что это неправда. Это ужасное чувство. А когда я творила: «Я люблю тебя», и это было правдой, это никогда не приносило мне ничего, кроме горя. Или горя тому человеку, которому я это творила, что еще хуже.
— Да, я согласен, что «я люблю тебя», возможно, самая затертая фраза в английском языке. Кстати, бабушка обычно рассказывала об этом замечательную историю. Кажется, вскоре после тот, как она вышла за Кира, однажды утром она подождала, пока он усядется завтракать, и спросила: «Кир, ты правда меня любишь?»
Один Бог ведает, как она набралась для этого храбрости. Тем не менее Кир разложил на коленях салфетку, очистил вареное яйцо и сказал: «Послушай меня: я полюбил тебя со дня кашей встречи, я люблю тебя сейчас и буду любить тебя всегда. Это мое окончательное слово на данную тему, и я больше никогда не желаю слышать об этом снова!»
Артур рассмеялся, и она тоже, радуясь его возвращению к нормальному состоянию. Неожиданно ее развеселил образ Кира Баннермэна, в накрахмаленном воротничке и высоких ботинках с застежками, излагающего молодой жене то, что должно быть первой и последней романтической дискуссией в их браке.
— Возможно, мы с Киром составили бы хорошую пару.
— Что ж, он разбирался в дамах — хотя во всем остальном придерживался консервативных прямолинейных взглядов. Он любил, чтобы за столом в Кайаве сидели привлекательные молодые женщины, и с ними он мог быть очарователен, когда хотел. Да, ты бы нашла общий язык со стариком. Он не тратил лишних слов и не давал обещаний, которых не мог сдержать.
Она взглянула с определенной осторожностью.
— А мне полагается дать обещание?
Он кивнул. Смех, казалось, истощил его новообретенную энергию.
— Несколько, — мрачновато сказал он.
— Валяй.
— Первое не составит проблемы. Этот… хм… инцидент никогда не происходил. Ни одного слова, никому.
— Артур, ты знаешь, что я не стану болтать. Но Киддеры? Миссис Киддер явно живет сплетнями.
— Не стану спорить. Зимой это все, что остается здесь делать — сплетничать и готовить подарки к Рождеству. Однако Киддеры поступят, как я скажу. Поверь, здешние землевладельцы не имеют секретов от местных жителей. Но местные никогда не откровенничают с чужаками.
— Тогда какое следующее обещание?
— Это будет тяжелее. Мой шестьдесят пятый день рождения — меньше, чем через год. Это дает мне время завершить преобразования в Тресте. О, я составлю к тому времени документ, просто, чтобы чувствовать себя в безопасности. Я больше не собираюсь купаться в ледяной воде, можешь быть уверена, но это заставило меня понять, каким дураком я был, не изложив свои мысли на бумаге. В любом случае я хочу, чтоб ты вытерпела до тех пор нашу нынешнюю связь, как бы утомительна она для тебя ни была.
— Артур, я не собираюсь никуда уходить. Я не для того тебя спасала, чтобы бросить.
— Нет-нет, я так не думаю. Но эта жизнь в четырех стенах… дурацкая секретность… тебе это не нравится. Я тебя не виню. И понимаю.
— Я не жалуюсь.
— Нет, и благодарен тебе за это. Но молчание тоже иногда бывает формой жалобы. Всякий, кто бывал в браке, это знает.
— Я не была в браке.
— Конечно, не была, — быстро сказал он. — Я забыл. Ну, неважно. Я хочу, чтобы ты пообещала мне кое-что еще.
— Что угодно.
— Нет, это особый вопрос, и тебе может совсем не понравиться. Ты знаешь мои намерения относительно Треста, семьи, состояния… Мы разделили бы с тобой эти тяготы, но, если по какой-то причине не сможем… — Он заколебался. — Алекса, я хочу, чтоб ты помогла исполнить мои намерения, если я это сделать буду не в состоянии.
Она уставилась на него.
— Почему?
— Потому что я, возможно, буду мертв, черт побери. Или недееспособен.
— Я не хочу об этом думать. Этого не должно случиться.
— Конечно, не должно. Но может. Это просто подстраховка, как говорится.
— Это перестраховка.
— Вовсе нет. Дай мне слово, и забудем об этом. В ответ обещаю сделать все, что ты захочешь. Даже уехать отсюда в коляске.
Она рассмеялась, надеясь подбодрить его.
— Тебе не потребуется заходить так далеко. Обещаю, если ты хочешь, но взамен я прошу тебя по возвращении обратиться к своему врачу и пройти полное обследование как разумный человек.
— Ты ставишь тяжелые условия, но выполнимые.
— И сделаешь все, что врач тебе скажет.
— Черт! Лучше бы ты попросила бриллиантов. Ненавижу докторов.
— Знаю. Может, в следующий раз я попрошу бриллиантов.
Он уже почти засыпал.
— Да, — услышала она тихий голос, как бы сквозь сон, — нужно подумать о бриллиантах… Они все еще у Ванессы… о стольком нужно подумать…
Ей показалось странным то, что он сказал. В такое состояние он впадал, когда сильно уставал — словно разговаривал сам с собой. «Нужно разобраться с Фондом», — мог пробормотать он поздно вечером посреди беседы о чем-то совсем другом. Или, засыпая, он шептал: «Нужно внимательнее изучить материнский траст».
Она знала, как он одержим своими обязанностями — или тем, что он слишком долго ими пренебрегал, поэтому ее не удивляло, как работает его мысль, ища новых поводов для беспокойства, или возвращаясь на прежнюю почву, даже когда он засыпал…
Однако она не могла не удивляться, что бриллианты, что бы они собой не представляли, внезапно оказались столь важны для него.
Она на него не давила. У него были назначены встречи с юристами, банкирами, советниками, занимавшимися его налогами — людьми, чья жизнь, казалось, была посвящена изучению каждой детали финансовых дел семьи Баннермэнов, подобно тому, как ортодоксальные евреи штудируют Талмуд. Баннермэн не открывал своих планов никому из них, он просто производил впечатление человека, пытающегося разобраться в делах, как помещик, возвратившийся из отсутствия, производит инспекцию своих стад и амбаров. Не важно, сколь сложен был предмет — он требовал, чтоб отчет о нем занимал одну машинописную страницу, — урок, который он вынес из своей президентской кампании. Его люди жаловались, протестовали, клялись, что это невозможно, но, в конце концов, будучи Артуром Баннермэном, он всегда добивался своего, и она поняла, что в этом есть смысл.