— Пожалуйста, будьте там, Томас, — пробормотала она, входя в вади. В тенистом каньоне было немного прохладнее, и она поспешила к Т-образному перекрестку.
По пути она думала, как идут дела у других квесторов; у Кита, у Джайлза, которых она спасла во время своего последнего визита в гробницу, и задавалась вопросом, к чему приведет ее вмешательство, в какой бы реальности они ни жили. Это же не путешествие во времени. Возможно, этим спасением она создала для них какую-нибудь космическую петлю; а может, не для них, а для себя?
Она пыталась разобраться с возможными последствиями, когда, обогнув последний поворот там, где сходились три русла вади, увидела арабский шатер. Она прижалась к стене оврага, вздохнула и осторожно выглянула из-за угла. Группа смуглых мужчин в синих кафтанах трудилась среди разбросанных ящиков: одни несли предметы для упаковки, другие заколачивали крышки.
«Не похожи на грабителей гробниц. Уж слишком у них тут все организовано», — подумала она и продолжила внимательно наблюдать. Она как раз решала, стоит ли обнаруживать себя, когда из тени входа в разрушенный храм появился мужчина в сильно помятой широкополой шляпе. Не сразу, но она все же поняла, что видит того, к кому шла. Он похудел и выглядел неряшливее, чем при последней их встрече — бакенбарды отросли, а льняная накидка и штаны покрывал такой слой пыли, что казалось, будто он купался в ней… и все-таки перед ней был тот самый доктор Юнг, с которым она разговаривала в Лондоне. Он вынес большой кувшин, который бережно передал одному из рабочих, а затем подошел к небольшому походному столику возле входа в храм.
— Джекпот! — она вздохнула с облегчением и вышла на открытое пространство. В нескольких ярдах ниже по правому руслу лежала груда обломков и зияла дыра, ведущая к гробнице Анена. Несколько рабочих видели, как она появилась; они остановились, но никто ее не окликнул и не попытался остановить.
Бегом, словно опасаясь, как бы объект ее поисков не растворился в воздухе у нее на глазах, она направилась прямо к мужчине за столом.
— Доктор Юнг?
Он отчетливо вздрогнул и откинулся на спинку походного стула.
— Великие небеса!
Он бросил взгляд ей за спину, словно желая убедиться, что Мина явилась одна. Никого не увидев, он внимательно вгляделся в лицо Мины
— Мисс Клюг? Это вы!? — Известный египтолог медленно поднялся со стула, как будто перед ним материализовалось приведение. — Девочка моя, это действительно вы?
— Я, я. — Вильгельмина рассмеялась, радуясь и тому, что нашла, что искала, и тому, что ее узнали. Подняв глаза к небу, она произнесла: «Спасибо» и протянула руку. — Вы не представляете, как я рада вас видеть, доктор Юнг.
Он улыбнулся, удивленно покачав головой.
— Но откуда вы взялись? — спросил он, тепло пожав ей руку. — Как вы меня нашли?
Прежде чем она успела ответить, один из мужчин, выходивший из дыры в скале, окликнул доктора. Рабочий нес большую амфору, за ними вылез человек в белом.
— Хефри! — позвал доктор Юнг, — иди сюда! У нас гости!
Рабочий подошел и Вильгельмина засмотрелась в глубокие карие глаза стройного молодого египтянина с короткими черными волосами и озадаченным выражением на загорелом лице. Он что-то спросил доктора на местном языке, и тот объяснил:
— Хефри, познакомься с мисс Вильгельминой Клюг. Это моя коллега.
— Ну, это скорее преувеличение, — возразила Вильгельмина. — Здравствуйте, Хефри. Рада вас видеть.
— Привет тебе, женщина, — сказал он, склонив голову в легком поклоне и тоже огляделся, надеясь увидеть сопровождавших Мину. — Ты одна, женщина? В пустыне?
— Да, я одна, — ответила она. — Мне очень нужен доктор Юнг, и я так рада, что отыскала его!
— А уж я-то как рад! Но позвольте спросить вас, каким ветром вас сюда занесло?
— Я должна обсудить с вами один очень важный вопрос, — сказала она и почувствовала, как улыбка исчезла с лица, пока она говорила. — Это вопрос жизни и смерти. Тут надо действовать быстро.
— В самом деле? — беспечно спросил доктор. — Звучит серьезно. — Он поморгал и стал протирать очки. — О чьей жизни идет речь, и заодно, о чьей смерти?
Борясь с дурным предчувствием, Вильгельмина решительно ответила:
— Речь идет о жизни всех.
ГЛАВА 16, в которой ненависть ищет свой настоящий источник
Берли сидел один. Не было больше рядом людей, отвлекавших его своими ссорами, спорами и довольно неприятными привычками, граф наконец обрел покой. Только нельзя сказать, чтобы покой очень его радовал. Да, в камере стало спокойнее, но дни теперь казались очень длинными. Без своей банды, наполнявшей зловонный воздух праздной болтовней и непрекращающимися ссорами, Берли нечем было заполнить долгие часы заключения.
Для человека, привыкшего к жизни, полной ничем не ограниченных действий, это состояние оказалось новым и неудобным. Снова и снова Берли возвращался к мыслям, которые никогда прежде всерьез не занимали его. А думал он о своем благодетеле, пекаре.
Он никак не мог понять, почему Этцель вел себя таким образом. Граф то сидел, сгорбившись, в углу камеры, то скрипел зубами, размышляя над тем или иным поступком пекаря. У его проблем было имя, их звали Энгелберт. Даже само звучание этого имени казалось оскорбительным. Что это за имя вообще? Подходит для клоуна, шута, но не для мужчины. Интересно, а как оно будет выглядеть, если его записать по-английски? Опираясь на свой скудный запас немецкого, Берли смог представить английскую версию имени. Получалось что-то вроде «Светлого ангела». Какой родитель в здравом уме назовет своего сына Светлым ангелом?
Ну ладно — имя, подумаешь, диковинка. Главное в другом. Что такого было в человеке, которому удалось довести Берли до такого градуса бешенства? Чем больше он думал об этом, тем больше приходил к выводу, что под поверхностью видимых действий должно скрываться нечто существенное. На первый взгляд, обычный благонамеренный парень. Довольно жизнерадостный. Но почему даже то, как он придурковато хлопает глазами, вызывало у Берли прилив желчи? Его неизменно благожелательная манера поведения, то, как он встречает с улыбкой все злодейства, с которыми ему приходится сталкиваться в жизни? Ненависть графа вызывала именно глупая приветливость большого булочника, его идиотские благодеяния. Но на что же именно так болезненно реагировал Берли?
Нет, его физиономия точно не могла вызывать отвращение. Конечно, особо привлекательным его не назовешь, но черты лица правильные... Дело в том, решил Берли, что Энгелберт излучал некое естественное тепло и, за неимением лучшего слова, доброту. Натура Энгелберта просвечивала сквозь довольно заурядную внешность, придавая всему его облику весьма привлекательный и приятный вид.
Ну, а чему тут радоваться? Жизнь трудная, временами смертельно опасная. Убить или быть убитым, съесть или быть съеденным — таков был Закон Природы, единственный закон для этого мира. Берли усвоил этот жестокий урок, выжив на улице, и с тех пор у него не было причин усомниться в действии этого закона. Любой, кто не осознавал его, заслуживал того, что получал, включая Энгелберта Стиффлбима.
Однажды, примерно через неделю после того, как Тава, Кона, Мэла и Декса увели, Этцель опять появился со своей обычной продуктовой котомкой. Берли, чтобы не доставлять отвратительному пекарю удовольствия, сделал вид, что вообще не заметил его. Берлимены не могли испортить впечатление своими униженными благодарностями и елейными восклицаниями по поводу неоправданной щедрости Энгелберта, а граф молчал на своей циновке, отвернувшись лицом к стене, несмотря на все попытки пекаря обратить на себя внимание.
Позже, когда Энгелберт ушел, Берли повернулся на спину, чтобы посмотреть, что принес его враг на этот раз. Света не хватало, но даже при скудном освещении он заметил идеальные бело-коричневые буханки, изготовленные в пекарне Этцеля; купленную на рынке пухлую колбасу; желтые яблоки; кувшин молодого вина — все аккуратно разложено, словно на столе для натюрморта. В этот момент Берли еще раз убедился, что здесь заключено нечто большее, чем простое благочестие. У пекаря была какая-то цель, но вот какая?
Через некоторое время голод дал о себе знать; граф встал и, склонившись над провизией, начал распределять ее на предстоящую неделю. Взяв один из хлебов, он преломил его и съел. Затем, все еще стоя на коленях, отпил вина. Простая еда утолила голод и насытила; это было хорошо, это было правильно.
Пока он жевал и глотал, до Берли дошла важная мысль. Проблема была вовсе не в Энгелберте Стиффлбиме, а в его Иисусе. Но почему? — задумался Берли. Какая разница, во что верит этот большой придурок?
Пекарь императорской кофейни мог верить во что угодно, хоть в зеленых человечков. Граф знал, что люди верят во множество нелепых вещей, вплоть до русалок, единорогов и огнедышащих драконов. Но эти убеждения не вызывали у него такого же внутреннего отвращения. Как и воображаемые единороги, обитавшие в лощинах и на тайных полянах фольклора, Иисус был чепухой. Жестокое безразличие мира доказывало это несомненно; Иисус, пресловутый Сын Божий, был призраком, вымыслом, мифом. На самом деле, все религии, насколько мог судить Берли, представляли собой смесь суеверий и притворства: массовую глупость, придуманную свихнувшимися людьми, распространяемую шарлатанами и заглатываемую невежественными массами.
Берли всегда считал, что религия — это коллективное безумие для слабых; она делает их существование более сносным, дает крупицу утешения перед лицом суровой реальности, иначе их жизнь была бы бессмысленной, а так они уповают на доброго, мудрого, всезнающего Бога, присматривающего за ними. Правда для графа заключалась в том, что существование не имеет никакого значения, оно представляет собой случайное действие бессмысленных сил, создавших эфемерные сгустки разумной материи. Сегодня они есть, а завтра их уже нет. Жизнь большинства людей имела такой же смысл, как пламя свечи, горящее некоторое время, а затем гаснущее, и больше его никто не видит.