Голубев подошел к двери. На ярко освещенной сцене вокруг тонконогого столика метались четыре фигуры. Разъяренная неряшливая толстуха норовила вцепиться в красивую прическу изворотливой словно ящерица шатенки в желтой блузке и коротенькой юбочке, больше напоминающей поясок с занавесочной бахромой, а нескладный пожилой доходяга в мешковатых штанах на коричневых подтяжках безуспешно пытался достать кулаком породистое лицо похожего ростом на баскетболиста элегантно одетого атлета. Агрессивные действия сопровождались хлесткими выражениями могучего русского языка, где из нормативной лексики было, пожалуй, всего три слова: «козел», «кобель» и «сучка». За странным лицедейством молча наблюдали с десяток зрителей, сидевших в первых рядах притемненного, мест на пятьдесят, зала. Поодаль от всех, сосредоточенно задумавшись, сидела белокурая девица в светлой кофточке. Голубев пригляделся и узнал Эльвиру Живанкову. Тихонько подсев к ней, шепнул:
– Привет, Эля.
Живанкова, вздрогнув, удивленно повернулась и тоже прошептала:
– Привет… Напугал, не знаю как…
– Зачем блатную матерщину слушаешь? – почти коснувшись губами уха журналистки, спросил Слава.
– С чего взял, что это матерщина? Актеры выражают свои чувства на молодежном сленге, – так же, на ухо, ответила Эльвира.
– У нас таким «сленгом» крестьяне взбадривают ленивых лошадей.
– Пьеса написана не для крестьян, а для городской молодежи. Аншлаг гарантирован. Буду готовить рецензию на спектакль.
– Это что, репетиция?
– Генеральная. Идет последняя мизансцена. Видишь, муж-рогоносец в подтяжках старается начистить фейс любовнику-баскетболисту, а толстуха – жена любовника хочет оттрепать соперницу. Классно играют, правда?
– Лаются убедительно, как в жизни, – уклончиво сказал Слава.
– Вот то-то… – Живанкова показала на плешивую макушку солидного мужчины, откинувшегося на спинку кресла в первом ряду. – Главный режиссер театра молчит. Значит, доволен.
Справа от режиссера сутулился заросший, как сенбернар, замухрышка в сереньком свитерочке. Глядя на него, Голубев спросил:
– Рядом с режиссером что за старичок?
– Этому «старичку» всего двадцать два года. Местный драматург Леонард Хлысталов. Потрясающе талантливый кибальчиш. Это уже третья его пьеса. Называется «Черное пламя». Сюжет круто замешан на сексе и ревности, – Живанкова вдруг будто спохватилась: – Каким путем ты меня разыскал?
– Актрису Егошину ищу, – с улыбкой сказал Слава. – Не знаешь, здесь она?
Эльвира взглядом указала на сцену:
– Да вон же Агнесса, в мини-юбке. Играет любовницу, из-за которой разгорелась драма. Егошина, что в жизни, что на сцене – талантливая бой-баба. Представляешь, у нее муж военный летчик. На сверхзвуковом истребителе летает. Там жуткие перегрузки, и мужик к тридцати годам стал импотентом. А в творческой работе, поверь моему опыту, хороший секс нужен как воздух. Поэтому Агнессе приходится искать сексуальную разрядку на стороне. Последнее время пилится с художником Питеровым. Муж, разумеется, достает ее безумной ревностью.
– Как мне переговорить с ней?
– На какую тему?
– О поездке с Чешуяковым.
– Скоро финал, и Агнесса освободится. Посодействую, чтобы она приняла тебя в гримерной.
– Спасибо, Эля. Только разговор должен быть без посторонних.
– Не беспокойся, организую вам уединение.
Финал пьесы действительно наступил скоро. Мизансцена закончилась тем, что «баскетболист» нокаутировал «рогоносца», а изворотливая любовница «начистила фейс» агрессивной толстухе-сопернице. В зале раздались жидкие аплодисменты. Главный режиссер трижды хлопнул в ладоши и громогласно изрек:
– Браво! Завтра спектакль!
Актеры пошли за кулисы. В зале застучали откидные сиденья кресел. Живанкова, коротко бросив Голубеву: «Жди!», взбежала на сцену и устремилась следом за актерами. Вернулась она минут через десять и оживленно доложила:
– Агнесса согласна ответить на твои вопросы. Я сказала, что ты друг Владки Багиной. Имей это в виду.
– Случайно, не знаешь, где художника Питерова отыскать? – спросил Слава.
– Обычно этот трудоголик работает в своей мансарде на улице Спартака.
– Покажешь ту мансарду?
– Естественно. Беги к Агнессе, пока бой-баба не улизнула из театра. Дождусь тебя на скамейке у входа.
Когда Голубев вошел в гримерную, Егошина уже успела переодеться в брючный костюм и, сидя перед зеркалом, старательно поправляла нарушенную на сцене укладку волос. На тумбочке лежало несколько париков. Один из них был ярко-рыжий. Узнав, какой вопрос интересует напросившегося на аудиенцию сотрудника уголовного розыска, Агнесса с кокетливой улыбкой спросила:
– Разве Влада Багина вам, как другу, ничего не рассказала?
– Рассказала все, – ответил Слава.
– Что же вы хотите от меня? Чтобы повторила сказанное Владой?
– Повторять чужие показания не нужно. У вас должно быть свое видение ситуации.
– Я видела то же самое, что и она.
– Вы талантливая актриса, – подпустил ноту лести Слава. – Поэтому наверняка заметили какие-то подробности, на которые Влада могла не обратить внимания.
– Если бы мне предстояло играть роль свидетельницы автокатастрофы, я мысленно проанализировала бы по горячим следам всю ситуацию от начала до конца. Но такой роли не предвиделось, и, кроме испуга, в мою память ничто не запало.
– Испуг обычно путает в памяти последующие события. Однако до того, как испугаться, вы ехали, надеюсь, не с закрытыми глазами и должны помнить дорожную ситуацию.
Егошина, управившись с укладкой волос, положила расческу на тумбочку рядом с париками и повернулась к сидевшему напротив окна Голубеву. Потупив зеленоватые глаза, недовольно проговорила:
– Ради Бога, не впутывайте меня в эту грязную историю. Я не хочу выступать на суде свидетельницей и никаких письменных показаний давать не буду.
Слава улыбнулся:
– Как видите, я ничего не пишу и не собираюсь писать. А дорожно-транспортное происшествие вовсе не грязная история. Мало ли автомобилистов гибнет на наших неухоженных дорогах. Да и, по имеющимся сведениям, Чешуяков в столкновении с мотоциклистом не виноват.
– Что же вам еще требуется?
– Чтобы вы подтвердили или опровергли невиновность Федора Павловича.
– Опровергать абсолютно нечего. Если бы женщина, ехавшая с мотоциклистом, не уронила сумку, мотоциклист не врезался бы в нашу машину. Как только она крикнула: «Герман, у меня сумка оторвалась!» – тот, как робот, повернул мотоцикл влево. Федор Павлович нажал на клаксон. В этот же миг – удар, скрежет металла и два тела вместе с перевернувшимся мотоциклом распластались на бетонке. Дальнейшее в голове перемешалось, но этот внезапный крик помню словно наяву.
– Вы в каком парике были? – спросил Слава.
Агнесса показала на парик с ярко-рыжими волосами:
– Вот в этом. Сидела с правой стороны, позади Влады. Тонированное стекло машины было приспущено, чтобы лучше видеть придорожный лес. Двигатель у джипа бесшумный. А женщина крикнула довольно громко. Да я и видела, как сумка отлетела от мотоцикла.
– При такой очевидной ситуации Федору Павловичу совсем ни к чему было скрываться с места происшествия… – с намеком сказал Голубев.
Егошина мельком глянула в зеркало и, как будто не услышав намека, заговорила о другом:
– Поездка наша была деловой. Влада Багина уговорила меня и художника Питерова войти в группу поддержки Чешуякова на губернаторских выборах. Привлекать популярных людей для создания имиджа кандидатов – дело обычное. Чтобы обсудить план предвыборной кампании, Федор Павлович предложил поехать в спорткомплекс, где прекрасные условия для творческой работы. Ознакомительную поездку туда мы совершили на прошлой неделе. Наметили выигрышные места для съемки рекламного киносюжета. В этот раз хотели обдумать дальнейшие мероприятия. Нелепый случай перевернул наше намерение.
– О том, что случилось с Чешуяковым на следующий день, знаете? – спросил Слава.
– Багина позвонила мне сразу, как только сама узнала о несчастье. Это ужасно.
– Во время поездки Чешуяков не делился своими планами на завтра?
– Нет, говорили только о планах текущего дня.
В гримерную неожиданно заглянул стильно одетый «баскетболист». Покручивая на указательном пальце брелок с автомобильными ключами, спросил:
– Агнешка, тебя подбросить до дому до хаты?
– У меня аллергия на поездку с чужими мужьями, – строго ответила Егошина.
– Боишься, что летчик «подбросит»?
– Не мели глупости.
– Пардон, мадам.
– Гуляй, бэби.
«Баскетболист» послал воздушный поцелуй:
– Адью!
– Пока.
Наблюдая за Егошиной, Голубев отметил, что в ее манере спокойно вести разговор и в моложавом обаятельном облике нет ничего общего с той сквернословящей стервозой, которую она изображала на сцене. Огорчило Славу лишь упорное нежелание актрисы «выступить на суде свидетельницей». Это наводило на мысль, что ей очень не хочется, чтобы о «деловой поездке» стало известно ревнивому мужу-летчику.
…Более откровенный разговор получился с художником Питеровым. По подсказке Живанковой Голубев застал его в мансарде, расположенной под чуть пологой крышей старой пятиэтажки. Поначалу Славе показалось, будто уже где-то встречался с этим невысоким, примерно пятидесятилетним мужчиной, но зрительная память быстро подсказала, что усами, бородкой и обрамляющими худощавое лицо волнистыми волосами Питеров здорово похож на художника Репина, каким тот изобразил себя на автопортрете.
Пропитанное запахом масляных красок светлое помещение мансарды было заставлено подрамниками с загрунтованными холстами, готовыми картинами в багетных рамах и многочисленными листами картона с этюдами. На мольберте стоял большой подрамник с почти готовым портретом Чешуякова. Под высоким, вытянувшимся во всю наружную стену окном размещался обшарпанный двухтумбовый стол. На нем – мешанина красок в тюбиках, разной величины кисти, пачка сигарет «Кэмэл» и заменяющая пепельницу продолговатая импортная жестянка из-под мясных консервов. Возле стола приютились два испачканных засохшей краской стула. По предложению Питерова Голубев сел на один из них и, заинтересовавшись чешуяковским портретом, сказал: