95. Георг Сольмсен, директор банковской группы «Дисконт-Гезельшафт», еврей по происхождению, пошел еще дальше. Он требовал, чтобы Бельгия была «политически и экономически прикована к Империи путем военной оккупации, а также таможенного и валютного союза»96. Как предстояло убеждаться снова и снова, различные военные задачи разделял лишь уровень масштабности. По вопросу, следует ли Германии укрепить свои позиции в мире, евреи и остальные немцы были практически единодушны.
У немецкой армии были военные резоны маршировать через Бельгию. Существовали у нее также убедительные аргументы в пользу экономической эксплуатации бельгийской промышленности. Однако британцы, вступившие в войну ради защиты нейтралитета Бельгии, справедливо воспринимали события совсем иначе. Британская пропаганда акцентировала внимание на жертвах среди гражданского населения, разрушении Левена и грубой оккупации маленького невинного государства. Слова «маленькая храбрая Бельгия» были у всех на устах. Для британских пропагандистов в бельгийском вопросе прежде всего было важно столкновение культурных ценностей, европейского гуманизма и немецкого варварства. Британские евреи радостно присоединились к этим нападкам. По мнению образованного сиониста Израэла Зангвилла, не только весь конфликт «спровоцировала Германия», но и все поведение Германии в военное время было «варварским»97. Основываясь на этих темах, верховный раввин Британии Йосеф Герц дал определение культурной нации как «отстаивающей вечные ценности жизни – совесть, честь, свободу». «На основании такой проверки, – заключил он, – два крошечных народа, Иудея в древние времена и Бельгия сегодня, а вовсе не их могучие и безжалостные угнетатели, могут быть причислены к главным защитникам культуры, хранителям священного наследия человечества»98.
Критические высказывания Зангвилла и Герца особенно возмутили еврейские общины Германии. Они не видели причин провозглашать немцев преступниками на фоне недавнего варварства России и сообщений об использовании саботажников в Бельгии99. Если, как жаловался Мартин Бубер, бельгийские женщины забавлялись тем, что «выкалывали глаза раненым немецким солдатам», то явно бельгийцы, а не немцы, в ответе за нечеловеческую дикость100. Немецкие евреи, как и Бубер, оказались на редкость воинственны, защищая действия Германии, и явно не слишком впечатлились протестами верховного раввина Германии или жалобами других британских или французских евреев. Арнольд Цвейг создал одно из самых сенсационных опровержений британской пропаганды в своем рассказе «Зверь» («Die Bestie»). В этом вымышленном рапорте бельгийский фермер перерезает глотки трем ни в чем не повинным немецким солдатам, а затем рубит их останки и бросает в корыто свиньям. В таком свете арест и казнь фермера на следующий день более чем оправданны101.
Теперь европейские интеллектуалы взяли друг друга на прицел в злобной и все более желчной войне слов. Юлиус Баб, немецко-еврейский драматург, театральный критик и берлинский светский лев, ссылался на многие из этих пикировок в антологии популярной поэзии, посвященной войне. Но больше всего он испортил отношения с современниками за пределами Германии собственными стихами. В стихотворении «Германия» («Deutschland»), написанном в первый месяц войны, Баб изобразил себя воедино с оборонительной борьбой Германии: «Я стою и гибну вместе с Германией, которая и есть я». Во всплеске шовинизма первых месяцев войны прежние дружеские связи ценились крайне мало, и сам Баб тому пример. Осенью 1914 года он начал жесткую атаку на выдающегося поэта Бельгии – Эмиля Верхарна, которого Баб ранее ценил. Строки Баба в «Бельгийце» («Die Belgier») и «К Верхарну» («An Verhaeren») изображали Верхарна как одурманенного бельгийского националиста, наивно распространявшего миф о немецких зверствах. Это был «коварный яд, отравивший целый народ», сокрушался Баб102.
Больше всего немецко-еврейских интеллектуалов разозлили намеки Верхарна и других, что немецкая военная деятельность разрушила саму идею человечности103. Немыслимо было думать, что остальная Европа в чем-то культурнее, чем народ, давший миру Гете и Шиллера. Молодой еврейский дизайнер Луи Оппенгейм, уже прославившийся своими графическими работами для некоторых ведущих фирм Берлина, перенес этот аргумент на бумагу. Он создал плакат, изображающий культурные достижения Германии намного превосходящими достижения ее врагов. Немцы, согласно изображению, проводили больше времени за учебой, платили больше взносов на социальное страхование, издавали больше книг, а еще дали миру четырнадцать Нобелевских лауреатов против пяти у Британии и трех у Франции. Для иллюстрации этих различий каждая категория достижений была представлена карикатурой. Так, крошечное лицо немецкого рабочего, символизирующее малое число неграмотных в Германии, выгодно смотрелось радом с пухлой физиономией розовощекого француза, в чьей стране, по-видимому, неграмотность царила повсюду. Надпись наверху плаката – «Варвары – это мы?» – ясно давала понять, что культура Германии даже в разгар войны стоит выше французской и британской.
Но с самым провокационным заявлением все же предстояло выступить немецко-еврейскому драматургу Людвигу Фульде. В начале октября, в тот момент, когда надежды на быструю победу еще теплились, Фульда набросал петицию, обращенную к «культурному миру». Основной ее целью было опровержение любых критических высказываний из-за границы насчет поведения Германии в войне. Так, Германия «не виновна в развязывании этой войны», ее вторжение в Бельгию полностью оправданно, а немецкая армия, как заявляла петиция, не покушалась на «жизнь и имущество ни единого бельгийского гражданина». Протест завершался довольно бессодержательным заявлением: «мы будем сражаться на этой войне до самого конца как просвещенный народ, для которого наследие Гете, Бетховена и Канта так же священно, как домашний очаг». Петицию подписали девяносто три ведущих литературоведа, писателя и исследователя. Помимо Фульды, свои имена под протестом поставили некоторые немецко-еврейские интеллектуалы, включая Либерманна и Фрица Габера. Объясняя таким образом эксцессы армии, подписавшие петицию и в самом деле ставили немцев превыше международных культурных ценностей и связей. И тем самым еще больше вредили тем самым идеям, которые собирались защищать: претензиям Германии на звание культурной нации104.
Петиция Фульды к «культурному миру» была предельно наивна. Как должны были бы знать интеллектуалы, подписавшие петицию, невозможно вынести суждение о поведении Германии в войне, не прибегая к свидетельствам очевидцев. Некоторые ученые, в частности Альберт Эйнштейн, оказались проницательнее и не пожелали участвовать в набиравшей обороты словесной дуэли. Более сдержанные голоса раздавались и в обществе в целом, где некоторые евреи с тревогой наблюдали за развитием событий. И все же на фоне возбужденных настроений августа – сентября 1914 года такие взгляды были менее заметны, чем мнения тех, кто поддерживал усиление власти Германии или эксплуатацию бельгийской промышленности. Все перевешивало ощущение патриотического единства, демонстрация того, что за войной стоят немцы всех слоев общества и взглядов. И большинство немецких евреев в совершенстве справлялось с задачей. Они обеспечили конфликту полную поддержку, осуждали тактику Антанты и праздновали ранние победы Германии. В конце осени 1914 года такая позиция выглядела благоразумной. Хотя немецкая армия не продвинулась так далеко, как могла надеяться, она, казалось, все еще сохраняла контроль и на востоке, и на западе. Победа явно была в руках у евреев и остальных немцев.
III. Всеобщая война
Германия вступала в 1915 год, но признаков обычного новогоднего веселья было мало. Теодор Вольф провел мрачный вечер с директором-евреем Максом Рейнхардтом, уроженцем Австрии, который в то время возглавлял берлинский Немецкий театр. Разговор вскоре перешел на отсутствующих друзей, в том числе – на одного из коллег Рейнхардта, Карла фон Герсдорфа, который праздновал с ними прошлый Новый год. «Сейчас он лежит, укрытый землей, во Франции, а с ним еще столько других». Так что неудивительно, что Вольф коротко записал в своем дневнике: «В общем, абсолютно никакой новогодней атмосферы»1. Улицы Берлина были так же мрачны. Если не считать посетителей собора и других церквей, было безлюдно, даже в ресторанах на Фридрихштрассе – лишь несколько клиентов2. Чувствовался резкий контраст с толпами в начале августа. Если бы военные кампании пошли по плану, в конце 1914 года народ Германии должен был бы поднимать бокалы в честь победы. А вместо этого немцы готовились к еще одному году сражений.
У евреев и остальных немцев были все основания для мрачного настроения. Несмотря на оптимистичную подачу событий в прессе, становилось все очевиднее, что тактика армии пошла не вполне по плану. Крупная неудача случилась осенью, когда французы отбросили немцев к Марне. После этого драматического поворота событий новый фаворит кайзера Эрих фон Фалькенхайн сменил Хельмута фон Мольтке на посту главы генерального штаба. Но, что еще важнее, битва на Марне привела к окопной войне на западе. На Восточном фронте еще продолжалось кое-какое движение, хотя общая картина являла нарастающее кровопролитие с очень малыми успехами. И потому к концу года стало ясно, что Германия сейчас вовлечена в войну на два фронта – тот самый сценарий, во избежание которого был разработан «план Шлиффена»3.
Чтобы рассеять сгущающиеся сумерки, нужны были существенные изменения в восприятии войны в стране. Те, кто дома, должны были еще больше принести в жертву, чтобы поддержать тех, кто на фронте. Многие немецкие евреи не только приняли эти требования, но и оказались в авангарде перемен, помогая еще сильнее подтолкнуть страну к всеобщей войне. Отличительными чертами такого ведения войны были формирование военной экономики, более тесное взаимодействие между тылом и фронтом, использование новых военных технологий и, наконец, перемены в структуре армии. Совместно эти крупные изменения обеспечивали растущее подчинение тыла нуждам различных фронтов