56.
Для импровизированного плана спасения возвращение евреев из Германии в Восточную Европу продвигалось относительно гладко. В самом деле, в той мере, в которой это касалось некоторых немецких евреев, вся операция была более чем успешна. Один еврейский сиротский приют жаловался, что в результате почти опустел. В начале войны приют для мальчиков Пинкуса Клибанского опекал множество польских детей в возрасте от десяти до восемнадцати лет, и все они, по словам владельца, воспитывались в «немецком национальном духе и немецком патриотизме». И все же в результате обратной миграции в начале войны большинство мальчиков направилось домой в Польшу, оставив Клибанского, как он выразился, перед лицом «экономического разорения»57.
Другие немцы также были не слишком рады слышать, что так много гражданских вернулось на восток. Были опасения, что с их отъездом Германия теряет драгоценную рабочую силу. Одна эта причина уже привела к ограничениям в адрес тысяч восточноевропейских сезонных рабочих, которых власти заставили оставаться в Германии58. В административном округе Штеттин заместитель командующего Герман фон Фитингхоф нашел причины для внимания к вопросам репатриации. Фитингхоф обвинил Союз помощи в предательстве. Он заявлял, что едва добравшись домой, эти люди получат полную свободу борьбы против немцев59. Ввиду такого количества критических высказываний немецкие власти постепенно начали занимать намного более жесткую позицию. Отчасти их подтолкнуло решение Британии интернировать собственных иностранцев из вражеских государств, и осенью 1914 года они сменили тактику и начали задерживать британских, французских и российских граждан. Теперь задачей было не отправить их домой, а сделать так, чтобы они остались60.
Этот переход к политике интернирования гражданских лиц застал врасплох многих иностранцев, живших в Германии. Среди тех, кто оказался неприятно поражен таким развитием событий, был Исраэль Коэн, британский журналист и член Всемирного сионистского конгресса, несколько лет проживший в Германии – сначала в Кельне, затем в Берлине. Однажды рано утром в пятницу в дверь Коэна постучали. Полицейский, стоявший на пороге, дал Коэну несколько минут на сборы, прежде чем увести под арест. По-видимому, Коэна отправили в Рулебен, бывший ипподром на западе Берлина, через который за время войны прошло около 5 500 интернированных. Рулебен обладал всеми атрибутами лагеря для военнопленных – интернированных держали под стражей, обеспечивая им самое примитивное размещение в бывших стойлах для скаковых лошадей. И все же, поскольку лагерь находился лишь в 9 километрах от центра Берлина, эти интернированные не были полностью отрезаны от внешнего мира. Их часто посещали дипломаты из нейтральных стран, а берлинская суповая кухня ежедневно доставляла кошерную пищу.
Это вроде бы благотворное обустройство разожгло одну из неприятнейших вспышек антисемитизма в короткой истории Рулебена. Чтобы упростить раздачу кошерной пищи, действующий комендант лагеря решил отправить всех интернированных евреев в отдельные бараки. Может быть, это и упростило питание, но в то же время создало четкое впечатление, что интернированных евреев изолируют. Условия в новых бараках были намного хуже, чем в остальном лагере, новых обитателей ждала теснота, соломенные тюфяки и нехватка отопления. Элемент иронии в ситуацию привносило то, что, как замечал Коэн, большинство евреев, содержавшихся в Рулебене, «неохотно соблюдали ритуалы». Насильственной сегрегации пришел конец только весной 1915 года, когда американский посол Джеймс Джерард посетил лагерь и попросил улучшить условия содержания61.
Сразу же после визита Джерарда прусское Военное министерство постепенно начало вкладывать долгожданные средства в инфраструктуру Рулебена. С целью расселить самые переполненные помещения оно согласилось на строительство девяти новых деревянных бараков. Интернированные, отрезанные от друзей, родных и гражданской жизни, вселились туда на долгий срок. Для тех, кто, как Коэн, годами комфортно жил в Германии, внезапная перемена обстановки была особенно удручающей – смена свободы на жизнь за колючей проволокой в кажущемся стабильным обществе не могла радовать. Но их судьба, как бы драматична она ни была, лишь отражала продвижение Германии к «всеобщей войне». Многообразие и обширность довоенных еврейских общин постепенно приносили в жертву единству Германии военного времени.
«Токсическое» оружие
Неуклонное вторжение конфликта в повседневную жизнь воодушевляло некоторых немецких евреев, но в других оно вселяло лишь растущий ужас. Альберт Эйнштейн был не единственным, кто хотел бежать от «безумного, вырождающегося племени» вокруг. «Если бы только где-то был остров для благоразумных и осторожных», – фантазировал он62. Растущая тревожность дома требовала еще большей оперативности на фронте. Люди охотно шли на жертвы в надежде, что армия добьется быстрых успехов в войне с Антантой и тем самым приведет войну к успешному финалу. К несчастью для немецкого общества, поражение на Марне и начало окопной войны делало такой сценарий все менее и менее вероятным. И если нужно было, чтобы немецкое общество продолжало одобрять войну, значит, армии требовалось найти выход из тупика. Эта мысль помогала сосредоточить все умы на одном. В первую зиму войны политики, военное командование и ученые вместе занялись лихорадочным поиском средства отнять у Антанты военное и дипломатическое преимущество.
Среди средств гарантировать победу было что-то успокаивающе прямолинейное в идее простого повышения доступности человеческого ресурса. Хотя Карл фон Клаузевиц, великий прусский военный стратег, подчеркивал, что исход битвы решают скорее тактика, лидерские качества и четкие политические цели, нежели численное преимущество, но даже Клаузевицу пришлось признать, что численность – «самый основной элемент победы»63. Вероятно, зная эту поговорку, Мольтке и его предшественники в Генеральном штабе до 1914 года безуспешно добивались увеличения численности армии на 300 000 человек64. Когда Фалькенхайн сменил Мольтке после разгрома на Марне, ему пришлось признать, что Центральные державы никогда не смогут сравняться с Антантой в человеческих ресурсах. Вот почему он все энергичнее подчеркивал необходимость защиты немецких позиций на востоке, одновременно подрывая боевой дух Антанты на западе с помощью более агрессивной стратегии65.
Игра в числа велась и на дипломатической арене. Когда война только началась, многие страны, как на европейском, так и на мировом уровне, наблюдали за этим со стороны. Для Антанты и Центральных держав цель была проста. Им нужно было склонить на свою сторону как можно больше этих нейтральных стран, поскольку они верили, что каждая из них может принести стратегическое и численное преимущество. Германия отметила первую победу в этом дипломатическом покере по-крупному, когда сумела уговорить Турцию присоединиться к Центральным державам в ноябре 1914 года. Ойген Миттвох, немецко-еврейский ориенталист, приложил все силы, чтобы обрисовать значимость этого события. Он объяснял немецкой общественности, что объявленная Турцией «священная война» (джихад) дает огромное преимущество, так как направлена против христиан Антанты, а не Центральных держав66. Но, как и в случае столь многих кажущихся прорывов в войне, вступление в нее Турции ни на шаг не приблизило победу. При многочисленной, но не обладающей новейшим оружием армии основной вклад Турции первоначально заключался лишь в расширении географии войны.
И все же немецкие сионисты навострили уши, услышав о решении Турции вступить в конфликт на стороне Германии. Сама по себе Турция не вызвала бы такого возбуждения. Но Турция как часть огромной Османской империи, включавшей в себя Палестину, – это совсем другое дело. В весьма сдержанных выражениях сионистская «Jüdische Rundschau» заметила, что новое «сражение за будущее Востока будет важно и для нас»67. Однако если сионисты хотели что-то выиграть от нового союза Германии с Турцией, им нужно было убедить военное и политическое руководство Германии, что Палестина важна также и для них. Поскольку Палестина не представляла особой стратегической значимости, это всегда было крайне непростой задачей.
Для немецких сионистов решение этой головоломки заключалось в том, чтобы доказать: их интересы в Палестине очень тесно связаны с экспансионистскими военными целями самой Германии. В первые годы войны движение немецких сионистов усилило пропаганду до предела, породив непрерывный поток писем, переговоров и памфлетов, изображавших радужное будущее на Ближнем Востоке как для евреев, так и для немцев68. Одно из наиболее провокационных заявлений в этом отношении поступило от Курта Блюменфельда, впоследствии ставшего председателем сионистского движения Германии. Видимо, в попытке задобрить немецких империалистов Блюменфельд опубликовал свои размышления в газете «Das größere Deutschland», уже заработавшей кое-какое влияние благодаря своей поддержке экспансионизма. Блюменфельд настаивал, что между немцами и евреями существует уникальная культурная и языковая связь. Увеличение еврейского поселения в Палестине, утверждал он, послужит экономическому доминированию Германии во всем регионе. В самом деле, евреи послужили бы «экономическим посредником между восточным и немецким миром»69.
Пламенную поддержку немецкого экспансионизма Блюменфельдом можно было бы легко списать со счетов как неприятную необходимость, с которой приходилось мириться во благо сионизма. Но это означало бы не заметить, до какой степени многие немецкие сионисты также страстно поддерживали военную деятельность Германии. По очевидным причинам сионистское движение Германии вкладывало много сил в Палестину и дипломатическое взаимодействие с Турцией. Но Блюменфельд и его коллеги также охотно поддерживали дипломатические переговоры Германии там, где не было прямой связи с их идеологическими целями. Примером тому была Италия, в августе 1914 оставшаяся агрессивно нейтральной. Хотя это слишком служило их интересам, сионисты Герман Штрук и Адольф Фридеман приложили все усилия, чтобы склонить итальянских евреев на сторону Германии. Они даже устроили пропагандистскую поездку в Италию, чтобы привлечь симпатии евреев