92. Это была почти данность. Но если говорить о KfdO, становится ясно, что история не закончилась. Комитет продолжал защищать позицию, что восточных евреев можно перевоспитать и превратить в полезных членов общества. В спецвыпуске ежемесячного издания «Süddeutsche Monatshefte», становящегося все более консервативным, лидеры KfdO поочередно объясняли, как образование, социальный прогресс и профессиональная переподготовка помогут восточным евреям улучшить мнение о себе. Макс Боденхеймер не без некоторого оптимизма заявлял, что если эти меры будут приняты, Германии «не нужно больше бояться массовой миграции из русской Польши». Став полноправными гражданами, еврейское население востока будет довольно жизнью на своем месте93.
Единственный раз, когда KfdO и другие еврейские объединения вышли на баррикады по вопросу закрытия границы, – когда возникло впечатление, что исключают именно восточноевропейских евреев. Если следует запретить въезд в Германию евреям из Восточной Европы – значит, это нужно сделать и для других групп иммигрантов. С точки зрения KfdO, подход был из серии «все или ничего». Комитет мог согласиться с полным запретом иммиграции из Восточной Европы, но намеревался «сражаться всеми силами против любого особого закона», нацеленного только на евреев94. Немецкое объединение для защиты интересов восточноевропейских евреев, соперничающее с KfdO в борьбе за симпатии немецких евреев, воспринимало ситуацию похожим образом. Оно соглашалось, что на данный момент «нельзя просто предоставить» свободу передвижения восточным евреям. Такие ограничения приемлемы, пока «польское население» является «предметом таких же ограничений». Нежелание применять равный контроль на границе превратит восточных евреев в «граждан второго класса», предупреждало объединение95.
Стратегия Немецкого объединения и KfdO была вполне определенно направлена на облегчение давления по отношению к преследуемым восточноевропейским евреям. При вовлечении в дебаты других групп потенциальных иммигрантов – в частности, польских католиков, – проблема основывалась уже не на вопросе отличия евреев, а на иммиграции в целом. Как бы то ни было, под этими мерами защиты всегда скрывалось неясное чувство этнического превосходства. KfdO был, казалось, искренне поражен тем фактом, что немецкая армия смеет даже задумываться о преимуществе поляков перед евреями. Ведь, в конце концов, комитет последовательно выдвигал аргумент, что восточноевропейские евреи являются в языковом и культурном плане немцами, а значит, самой «интеллигентной группой» на востоке. А потому закрыть границу для евреев, продолжая впускать «польских крестьян», казалось абсурдным96. KfdO отказывался мириться с мыслью, что поляков можно воспринимать как этнически превосходящую евреев группу.
Несмотря на усиливающиеся призывы запретить въезд евреям, полякам или тем и другим, восточные границы Германии остались открытыми – по крайней мере, в краткосрочной перспективе. Однако реальность на местах разительно отличалась. Немецкие дельцы, желавшие использовать рабочую силу на востоке, часто с большим трудом могли привезти в страну своих новых работников. Как оказалось, одно дело – нанять восточноевропейских евреев, и совсем другое – отправить их работать. История одной маленькой группы еврейских рабочих шла по крайне типичному сценарию. Маннесман, использовавший агентов для найма восточноевропейских рабочих, как и многие немецкие фирмы, набрал евреев и поляков для работы на его сталелитейных заводах в Гельзенкирхене. Однако транспорт, перевозивший их на запад, так и не прошел дальше немецкой границы. Чиновники разрешили полякам продолжать путь, но запретили въезд еврейским рабочим, оставив их в обносках и без гроша по ту сторону границы97. Опасения, что на штурм восточных границ Германии вот-вот пойдут не русские, а восточноевропейские евреи, и в самом деле встали между еврейскими рабочими и предприятиями Германии.
Труднее всего немецким евреям было смириться с осознанием, что отношение к еврейским рабочим из Восточной Европы было совсем иным, чем ко всем остальным. Однако сочувствие к судьбе тех оборванцев по ту сторону границы было менее заметно. Даже Берта Паппенгейм, чья Лига еврейских женщин была предназначена для борьбы с антисемитизмом, не могла отделаться от ощущения чуждости восточных евреев. В частной переписке она жаловалась на приток русских евреев в немецкое общество. «Никакой разницы, едешь ли ты в Восточную Европу или Восточная Европа – увы – приходит в Германию»98. Слово «увы» выдавало мнение Паппенгейм о восточноевропейских евреях, основанное на понимании непреодолимой пропасти между культурой Германии и Восточной Европы. Многие немецкие евреи, как и Паппенгейм, мечтали об имперских владениях и даже приветствовали продвижение к колониализму на востоке. Однако их не столь воодушевляла ситуация, когда их колониальные подданные угрожали двинуться на запад и привнести свои нравы и обычаи в самое сердце Германии.
V. Радость разрушения
Третьего июня 1916 года атмосфера в промышленном городе Бохум была тревожной. Люди толпились на улицах, на государственных учреждениях развевались национальные флаги, по всему городу звонили колокола. Вечером того же дня рав Мориц Давид, долгое время служивший в Бохуме, обратился к толпе, собравшейся на центральной площади Вильгельмсплатц. Отойдя от привычного сдержанного стиля своих проповедей, Давид заговорил в возвышенных патриотичных выражениях. Он радовался, что Германия нанесла «колоссальный удар молота по английскому дракону, правившему морями», и восхвалял кайзера и адмирала фон Тирпица за военное руководство. «Когда-то была песня “Правь, Британия, морями”», – пошутил Давид, – но отныне и впредь единственный припев – “Германия превыше всего“». Это был именно тот импульс, которого ждала толпа, – в конце речи Давида на улицах грянули националистические песни1.
Эти эпизоды спровоцировало первое и единственное значительное столкновение на море за всю войну – Ютландское сражение (для немцев – битва при Скагерраке). Для официальных источников это было чистой победой Германии: на дно Северного моря отправилось шесть британских линейных кораблей (и лишь два немецких) – вот почему ликовали в Бохуме и в других городах. Однако, поскольку немецкому Флоту открытого моря предстояло провести остаток войны вновь запертым в порту, сложно говорить о сокрушительной победе. Сама битва была намного страшнее, чем можно было вначале подумать, глядя на праздничные толпы в Бохуме. За менее чем два дня сражения погибло 8 645 человек. Давид не мог этого знать, но среди погибших были и еврейские моряки, служившие как в Британском флоте, так и в Императорских военно-морских силах Германии2. В их числе был Карл Вайскопф, судовой врач крейсера «Висбаден». В апреле Вайскопф восторженно писал родным о жизни на море, которая явно была гораздо радостнее, чем необходимость ловить «трамвай в ожидании грошовой работы»; через месяц он и почти весь экипаж судна были мертвы3.
Реакция Давида была симптоматичной для того типа войны, которую сейчас вела Германия. В 1916 году конфликт превратился в жестокую борьбу за выживание, столкнувшую друг с другом не только солдат и современное оружие, а целые общества. В таком контексте гибель более чем 8 500 человек за какие-то часы уже не становилась большим потрясением. Немцы в тылу и на поле боя утратили чувствительность к ужасающим масштабам смерти и разрушения. Дома газетные некрологи, одетые в черное плакальщики и военные похороны стали скорее нормой, чем исключением. Для тех, кто сражался на фронте, смерть также стала полнейшей рутиной. Вспоминая груды тел, усеявшие фронт, еврейский юрист Макс Гиршберг, впоследствии прославившийся своими столкновениями в суде с Гитлером, просто заметил: «Люди привыкают ко всему»4.
Это беспечное отношение к массе смертей стало основополагающей частью военной культуры Германии. Если бы до 1914 года кто-то предположил, что люди будут умирать тысячами и что будут потеряны города и культурные ценности, большинство немцев были бы просто ошеломлены. Но когда война вступила в свои права, невероятный масштаб людских потерь и разрушений стал поводом не для скорби, а для празднества. Перемена общественных ценностей основывалась на военных целях, на разгроме вражеских войск или подразделений. Однако очень скоро эти цели стали более масштабными. Уничтожение вражеских предприятий, домов и собственности, даже самих гражданских лиц, стало поводом для ликования. Язык милитаризма, радость разрушения и атмосфера насилия были присущи не только военной культуре Германии. Так, французская пресса вкладывала много сил в осуждение немцев как варваров, чьи расовые свойства приспособили их к корыстному насилию, а британские интеллектуалы оказались не менее искусны в превознесении достоинств военного насилия5, чем их немецкие оппоненты.
Как ясно показывало воодушевление Морица Давида победой Германии при Ютланде, члены еврейских сообществ тоже относительно легко приняли новую «динамику разрушения» в Германии. Регулярные публикации Макса Либерманна в газете «Kriegszeit» зафиксировали это чувство. В одном из выпусков он нарисовал грозные цеппелины, летящие бомбить Британию. Позднее еще один его рисунок изобразил строй немецких солдат, горящих желанием стрелять во врага6. В других местах многие немецкие евреи радовались гибели врагов Германии, оправдывали разгром Бельгии и высмеивали культурные достижения Британии и Франции. Немецко-еврейский сексолог Магнус Хиршфельд, наиболее известный научными рассуждениями об однополых отношениях, сделал перерыв в исследованиях, чтобы осудить Антанту в расовом отношении. На одном полюсе, объяснял он, находятся немецкие дисциплина и порядок, на другом – «дикие и полуцивилизованные народы» из самых дальних краев7.
Жестокость войны
Принятие людьми жестокого конфликта как необходимого предельно затруднило для страны движени