е к миру. Даже непрестанно растущий счет смертей не сумел заставить власть предержащих отказаться от войны. Несмотря на падение уровня жизни, количество немцев, которые действительно выступали против войны, оставалось крайне небольшим. Социалист Карл Либкнехт продолжал осуждать войну и правительство, вступив на путь, который окончился лишь с его убийством во время революционных стычек 1919 года. Но пока его антивоенная позиция привела лишь к тюремному заключению по обвинению в измене после того как он выступил на первомайской демонстрации в Берлине. В то время как отношение Либкнехта к конфликту основывалось на принципах марксизма, молодой Гершом Шолем опирался на веру в еврейский национализм. Язвительно нападая на Мартина Бубера, продолжавшего поддерживать конфликт, Шолем раскритиковал склонность старших сионистов использовать мистические образы для оправдания военных действий. По мнению Шолема, война была чисто немецким вопросом, в который у евреев не было причин впутываться8.
Перед теми, кто, как Шолем или Либкнехт, хотел мира, стояло две проблемы. Во-первых, их голоса были рассеяны по всей стране и разобщены, во-вторых, они были в очень сильном меньшинстве. Их призывы к миру просто растворялись в криках немецких правых. Успехи армии на востоке придавали им смелости, и их призывы к дальнейшей территориальной экспансии становились все громче. Один из новых и особенно шумных голосов принадлежал Вольфгангу Каппу, чиновнику из Восточной Пруссии. Отойдя от своей карьеры в администрации сельского хозяйства Восточной Пруссии, в довоенные годы Капп пошел вверх в консервативных кругах. Когда война стала набирать обороты, Капп, умевший чутко улавливать популистскую риторику и настроения общественности, стал активно призывать людей к отставке Бетман-Гольвега. Весной 1916 года он напрямую бросил вызов канцлеру, выпустив памфлет, призывающий спустить с цепи самое, как считалось, мощное оружие Германии – субмарину. За этой атакой последовали другие популистские эскапады Каппа, такие как вызов Бетман-Гольвега на дуэль по вопросу будущего курса войны9.
С самых первых дней войны за экспансию стояли не только представители немецких правых. Более умеренные фракции общества, включая многих немецких евреев, также надеялись увидеть в конце войны расширившуюся Германию. Артур Шлоссман, ведущий специалист по педиатрии в Дюссельдорфе, подытожил это направление мыслей в одном из своих многочисленных эссе. «Попросту не возникает вопроса, – начал он, – будет ли новая Германия после войны намного более обширной Германией»10. Многие еврейские современники Шлоссмана с либеральной политической сцены были согласны с такими прогнозами. Член прусского парламента Роберт Фридберг слегка беспомощно сообщил, что Бельгии придется остаться в руках Германии. В конце концов, «Бельгия никогда не была той нейтральной страной… [которой] казалась 4 августа 1914 года»11. Обратив свое внимание на восток, еще один немецко-еврейский парламентарий Отто Ландсберг намекнул, что аннексии – это вопрос национальной обороны: «Если аннексия территорий вдоль реки Нарев нужна для укрепления обороны на востоке, как может любой немец с этим не согласиться?». Может быть, этот план усилил бы существующие границы, но он на постоянной основе отдал бы польскую, литовскую и российскую территорию в руки Германии12.
Для многих немцев, будь то умеренные фигуры, такие как Шлоссман, Фридберг и Ландсберг, или правые агитаторы вроде Каппа, территориальная экспансия все еще оставалась основной военной задачей. А потому вопрос аннексий был скорее предметом небольших расхождений между либералами и правыми, чем зияющей идеологической пропастью. И поскольку экспансионистские настроения и не думали затихать, немецкое военное командование не видело реальной необходимости вести войну к быстрому завершению. Фалькенхайн как действующий глава немецкого генерального штаба был убежден, что Германия способна мало-помалу добиться благоприятного результата на западе. Ратенау, чьи взгляды на войну колебались между полной поддержкой и глубоким безразличием, казалось, был согласен с Фалькенхайном в анализе ситуации. В письме Людендорфу он объяснял, что срочно необходим «результат в нашу пользу на западе»13. Западная стратегия Ратенау и Фалькенхайна была теоретически не лишена смысла, но воплотить ее на практике было намного сложнее.
Учитывая малую вероятность немедленного военного прорыва на западе, Фалькенхайн задумал более извилистый путь к победе. Он намеревался заманить британцев за стол переговоров не силой оружия, а упорством. Как только британское руководство осознает, что война не может быть выиграна, считал Фалькенхайн, оно начнет искать выход из тупика. Георг Бернхард думал так же. Под его управлением «Vossische Zeitung» неоднократно заявляла, что Германии следует сосредоточиться не на России, а на Британии14. В начале 1916 года Фалькенхайн начал воплощать в жизнь эту стратегию, так нравящуюся Бернхарду и прочим. Он предложил объединенные сухопутные и морские кампании на западе. На море немецкий подводный флот нанесет смертоносный удар по торговым путям Британии, в то время как на суше французская армия понесет такой урон, что утратит боевой дух. А без союзника, утверждал Фалькенхайн, британцам останется только умолять о перемирии – по крайней мере, таков был план15.
Нельзя упрекать подход Фалькенхайна в излишнем оптимизме. К несчастью для него, окончательный план не учел реальность военной и политической ситуации в Германии. Морская кампания так и не вышла за пределы грифельной доски. Все еще опасаясь вызвать гнев США, Бетман-Гольвег согласился лишь на ограниченную подводную кампанию, подчиненную строгим правилам. Так, командиры подводных лодок обязаны были проверять вооружение торговых судов перед атакой, что, как заявило Адмиралтейство, практически уничтожало смысл существования этого безмолвного убийцы. Однако наземной кампании не пришлось балансировать на столь натянутом политическом канате. Задействовав все свое знание французских военных тактик, Фалькенхайн запланировал на следующий год сокрушительную кампанию. Исторический город Верден, цель этой атаки, обладал скорее психологическим, чем военным значением, вот почему Фалькенхайн надеялся, что его потеря ослабит решимость французов. Последующая битва при Вердене, гремевшая большую часть 1916 года, стала символом нескончаемой резни французских и немецких войск, не принесшей почти никакого стратегического преимущества.
Еврейские солдаты немецкой армии также оказались беззащитными жертвами «Маасской дробилки» Фалькенхайна – и не только жертвами, но и убийцами. Действительно, в их присутствии на поле боя была лишь одна необходимость – убить, искалечить или ранить как можно больше солдат Антанты16. Через двадцать лет после битвы K. Вахснер, в ту пору уже мирный житель Бреслау, вспоминал, как сражался при Вердене. Операция началась «адским огнем» по французским позициям, вспоминал Вахснер. Этот обстрел выгнал из укрытий много «лягушатников», которые «с посеревшими лицами» побежали к немецким позициям сдаваться. Через несколько часов батальон Вахснера осторожно продвигался к французским траншеям, вначале незамеченный, пока сзади в них не полетели пули. Вахснер немедленно послал «две группы очистить местность», что ясно означало «перестрелять их». Это решило вопрос с большей частью сопротивления, но «на всякий случай» «ручная граната, брошенная в траншею» «прикончила» остальных17. Битва в описании Вахснера была безжалостным делом: или ты убиваешь врагов, или ты и твои товарищи оказываются убиты сами.
Для большинства еврейских солдат Верден не стал первым опытом убийства. Те, кто сражался с начала войны, уже столкнулись с потрясением от убийства врага пулей, снарядом или штыком. Когда солдатам приходилось убивать впервые, почти всегда это был тяжелейший опыт. В конце концов, в большинстве своем это были гражданские лица, покинувшие домашний уют всего несколько недель назад. В прошлом месяце их жизнь вращалась вокруг работы, друзей и семьи, а в следующем они оказались в чужой стране и убивали других людей. Немецко-еврейский офицер Юлиус Маркс впервые встретился со смертью во время кампаний на французской границе в августе 1914 года. Лежа на обочине, он обнаружил тело молодого французского солдата, чья спина была переломлена пополам снарядом: «восковая фигура, бледная и желтая»18. Первое мертвое тело, которое увидел Стефан Вестман, было телом человека, которого он убил сам. В атаке на вражеские окопы он вонзил свой штык в грудь французского капрала. Когда схлынул адреналин сражения, у Вестмана «закружилась голова», «дрожали колени», затем ему «стало по-настоящему дурно»19.
Но первое потрясение оттого, что отнята чья-то жизнь, длилось недолго. Очень скоро большинство немецких евреев привыкли к обыденности смерти, став за это время весьма умелыми убийцами. Через какое-то время Вестман, медик по образованию, стал даже находить удовольствие в опасностях битвы. Впоследствии он описывал во всех отталкивающих деталях, как забил насмерть одного француза в рукопашной схватке. Солдат собирался бросить гранату, когда Вестман схватил саперную лопату и с такой силой обрушил ее на шею бедняги, что «с трудом вытащил ее». После этого кровавого происшествия Вестман счел вид смерти и сам акт убийства вполне переносимыми. «Меня уже не волновало, что моя форма в крови, – вспоминал он. – Я ожесточился».
В мемуарных описаниях Вестмана забить врага насмерть было всего лишь необходимой частью военной жизни, действий «хорошего солдата»20. Другие еврейские солдаты по-иному воспринимали свой фронтовой опыт. Племянник Генриетты Фюрт, активистки борьбы за права женщин, весьма радикально объяснял свое нападение на врага с ружьями и штыками. Это был вопрос «он или я», замечал он21. Мартин Файст, находившийся теперь в регионе Пикардия в Северной Франции, вкладывал в свой опыт такую же дихотомию «свой/чужой». После того как он и его товарищи скосили своим пулеметом ряд наступающих французских солдат, он просто заметил: «Нашей задачей была и остается защита этой позиции»