39. Немецкие евреи, которых не встревожила растущая привычность ужасов войны, присоединились к стучащим молотками толпам по всей Германии. Во франконском городе Бамберг Эмма Гелльман, местная благотворительница, даже подарила городу большую статую деревянного рыцаря. Фигура с копьем, мечом и щитом помогала поставить нынешнюю войну Германии в большой контекст оборонительных войн. В 1916 году она стала чем-то вроде места встречи для клубов и обществ, которые собирались на центральной площади Максплатц и забивали гвозди40. В других местах венская Комиссия по оказанию помощи Палестине попыталась «сыграть» на соответствии духа этих фигур из гвоздей обстановке синагоги. Чтобы собрать средства в пользу бедствующих евреев в Палестине, она побуждала общины ставить в синагогах деревянную звезду Давида. Тогда прихожане смогут покупать гвозди и вбивать их в скульптуру41.
Может быть, довольно неуместный план Комиссии и был разработан ради специфически еврейской проблемы, но в любом случае он особенно ясно демонстрировал, как широко распространилась военная культура Германии. Привыкание к войне чувствовалось во всех сферах немецкого общества, от самых экстремальных кругов до самих еврейских общин. И все же ни один из этих примеров военной культуры, будь то опубликованные списки наград или железный рыцарь Эммы Гелльман, не следует рассматривать как непосредственную радость от фронтового милитаризма, смерти и разрушения. Любые намеки на жестокость войны и на акт убийства фильтровались, оставляя лишь туманные представления о суровой реальности войны. Такие объекты давали людям более простой способ воспринять текущий конфликт – без необходимости сталкиваться с подлинными ужасами современной индустриализированной войны.
Культ павших
Общий счет смертей в битвах при Вердене и Сомме потрясал. Одни только немецкие потери составляли около 833 000. Герберту Хиршу вначале удалось избежать смерти. Но, увы, катастрофа разразилась как раз тогда, когда его семья в Мангейме, вероятно, произносила тост за удачу. Хирш был убит в бою при Сомме через несколько недель после своего двадцатидвухлетия. Письмо от однополчанина сообщало матери Хирша подробности безвременной смерти ее сына. Судя по всему, Хирш погиб мгновенно: он без звука рухнул на землю. Вскоре, рассказывалось в письме, рав Мартин Саломонский возглавил продуманную церемонию фронтовых похорон, и Хирш был предан земле в подобающем гробу, а его могила – усыпана свежими цветами42. В этом письме содержались все основные черты настоящего культа павших, овладевшего Германией и остальными странами во время Первой мировой войны43. Павшие герои, как рассказывалось родственникам, были похоронены с почестями, изведав лишь легкую, безболезненную смерть. Увы, реальность чаще была совсем иной.
Смерть на фронте принимала множество форм. Снаряды впивались в плоть, разрывая солдат на куски. Где минуту назад стоял человек, там в следующее мгновение оставалась грязная воронка. Другие заканчивали свои дни, скошенные пулеметным огнем или убитые пулей снайпера. Порой с неба пикировали аэропланы, пулями и бомбами превращая человеческие тела в кровавые ошметки44. Один несчастный – еврейский солдат из Рейнланда – был среди многих покончивших самоубийством. Видя, что его ноги оторвало снарядом, солдат вытащил револьвер и застрелился45. Поэтому заявление, что Хирш «без звука рухнул» на землю, кажется эвфемизмом. Он действительно умер, когда его тело пронзил осколок разорвавшейся мины – и, должно быть, мучительной смертью. Разумеется, это было совсем не похоже на ту мирную кончину, которая была описана в письме к его матери.
Военное командование не слишком интересовалось тем, как именно умирали отдельные солдаты. Погибнув, они уже не могли выстрелить во врага, а потому были бесполезны для военных действий. Но, как бы то ни было, с останками солдат приходилось что-то делать, если предположить, что там было что хоронить. Хорошо, если большинство убитых вообще удавалось предать земле, не говоря уже о почестях. На фронте, где первостепенной задачей было предупреждение болезней, часто приходилось использовать братские могилы. Похороны могли быть быстрыми, безличными и бесстрастными. Одна немецко-еврейская медсестра в ужасе наблюдала, как трое немецких солдат упокоились на военном кладбище. Священник появился, «благословил погибших парой слов… и исчез». После этого гробы были просто закопаны в землю «без лишней суеты». На кладбище больше не было никого, кто мог бы это засвидетельствовать, и никому, казалось, не было дела. «Вблизи смерть героя отнюдь не так красива», – размышляла она впоследствии46.
Похороны, которые наблюдала эта фронтовая медсестра, по крайней мере, проходили в присутствии армейского капеллана. Так было не всегда. Раввины были так малочисленны, что им оказывалось невозможно добраться до каждого убитого военнослужащего-еврея. Вместо этого им часто приходилось полагаться на помощь христианских коллег. Так, когда рав Эмиль Кронхейм понимал, что не сможет вовремя попасть на похороны, обычно ему удавалось найти протестантского или католического капеллана, чтобы тот провел службу от его имени. В ответ он время от времени принимал участие в похоронной церемонии солдат-христиан47.
Для евреев, погибших на войне, удачей были не только похороны с почестями, проведенные раввином, но и подобающий надгробный знак. Учитывая внезапность смерти на фронте, похоронные команды разбирались с погибшими как можно быстрее, чаще всего ставя христианский крест над могильным холмиком, прежде чем двигаться дальше48. Излишне говорить, что другие формы надгробных знаков вообще отсутствовали. Иногда, если позволяли время и место, над могилами погибших евреев появлялась звезда Давида. После яростной битвы на Эне в начале войны, в 1914 году, двое из погибших немецких евреев были похоронены под маленькими надгробными камнями с традиционной еврейской погребальной надписью: «Да будет душа его завязана в узле жизни». Вокруг них тянулось вдаль море христианских крестов над другими погибшими немцами49.
Выбор надгробного камня стал значимым вопросом для немецких евреев. Они были серьезно встревожены – и это неудивительно, – что самопожертвование еврейских солдат забывается после смерти. «Плотнику, делающему крест, – заметил один солдат, – ничуть не труднее вырезать простую табличку или звезду Давида». Он просил армейских раввинов принять меры, чтобы распространить эту практику на все фронты50. На самом деле раввины уже начали решать эту проблему. В сентябре 1916 года раввины Западного фронта согласились, что «крест на могиле бойца-еврея неприемлем», хотя Железный Крест был сочтен «приемлемым»51.
Не все немецкие евреи одобряли эту политику. В частности, солдаты, сражающиеся на передовой, часто не видели никаких проблем с использованием креста на могилах евреев. Для них крест означал воинскую гордость и единство, на поле боя он, по-видимому, лишился своей прежней христианской символики52. Одна семья даже добилась, чтобы тело их сына эксгумировали и перенесли с еврейского на христианское кладбище – так он мог лежать рядом с товарищами. Это было весьма бестактно по отношению к армейскому раввину, который проделал долгий путь, чтобы провести похороны по иудейскому обряду. Изрядно удрученный, раввин заявил, что отныне будет «спрашивать каждого больного, где именно он хочет быть похоронен!»53.
Это относительно небольшое разногласие между осиротевшей семьей и армейским раввином выходило далеко за пределы вопроса надгробных камней. Такие споры также отражали куда более глубокий раскол между тем, как понимали смерть на войне и в тылу. Смерть в бою всегда была грязным и беспорядочным делом. Но когда о ней сообщали в тыл, смерть принимала более чистые формы. Это несоответствие было частью процесса оплакивания. Например, мать Герберта Хирша ничего не выиграла бы, узнав, что якобы быстрая и безболезненная смерть ее сына на самом деле проходила в долгой агонии, среди стонов и крови. Чтобы примириться с массовыми смертями, нужна была удобная форма рассказа об отдельных потерях, маскирующего жестокие детали гибели в бою.
Дискурс, все больше набиравший силу среди немцев в тылу, фокусировался на героизме смерти на войне. Евреи приняли этот «культ павших» с не меньшей страстью, чем любые другие немцы. Газеты полнились некрологами в черных рамках, оплакивающими гибель отдельных еврейских солдат, принявших «героическую смерть за родину» или принесших «жертву ради отчизны»54. Столь же туманные эвфемизмы повторялись и на похоронах в тылу. Пасмурным ноябрьским утром в Гамбурге на главном еврейском кладбище собралась толпа, чтобы оплакать Давида Вольфа, военного врача, погибшего во Фландрии. После того как был внесен гроб Вольфа, скорбящим, сияя его Железным Крестом, каской и саблей, предложили утешиться знанием, что Вольф «изведал прекраснейшую смерть, смерть за родину»55. В пространстве этой короткой церемонии то, что определенно было поистине ужасной смертью, превратилось в нечто поэтичное. Пышность похорон Вольфа распространилась на пейзаж Ольсдорфского кладбища Гамбурга, где была выделена особая зона для евреев, которые были «героями» войны56.
Увлечение внешними атрибутами смерти на войне также дало еврейским общинам возможность публично подтвердить свою преданность войне. Пожалуй, не было более наглядного опровержения антисемитских выпадов, чем длинные ряды надгробных камней на могилах еврейских солдат в их родных городах, выстроившиеся один за другим, словно солдаты все еще шли строем. По этой причине еврейские общины всегда охотно рассылали множество приглашений на памятные мероприятия57. На похоронах Вольфа среди приглашенных были выдающиеся академики, которые ранее работали с ним, а также члены гамбургского парламента. Но стремление заверить местные власти в своей лояльности никогда не было главным стимулом для немецких евреев, чтобы с готовностью погрузиться в «культ павших» времен войны. Напротив, их согласие с популярными настроениями имело наднациональный характер. Если нужно подняться над ужасами смерти на войне, значит, жертва каждого погибшего за нацию заслуживает публичного почитания.