Раны войны
Иметь дело с мертвыми оказалось намного легче, чем с живыми. Мертвых можно было быстро похоронить, а их близких – утешить сказками о героической отваге. Напротив, другие потери в войне не так просто было обойти молчанием. Пропавшие без вести и раненые постоянно сопровождали военные кампании, бросая тень на их действия. Но «живые военные мемориалы», как мудро назвал их Йозеф Рот, нельзя было просто проигнорировать58. В Первой мировой войне жертвы намного преобладали над погибшими. При посещении одного из множества военных госпиталей рав Георг Зальцбергер увидел немецких евреев, страдавших от самых различных ран и болезней. Некоторые раны были нанесены немецкой, а не вражеской рукой. Один солдат слишком долго держал ручную гранату, другого лягнула испуганная лошадь, а еще один случайно выстрелил в себя59. Значительную часть физической работы взяли на себя еврейские общинные организации Германии. Лечение раненых и поиск попавших в плен превратились в главные занятия военного времени.
После сражения санитары как могли подбирали пострадавших. Легкораненых можно было «подлатать» прямо на месте во фронтовых перевязочных и полевых госпиталях. К сожалению, эти структуры не всегда могли дать раненым достаточную защиту от опасностей войны. Роза Бендит, медсестра-еврейка, служившая и на востоке, и на западе, отмечала опасности, грозящие фронтовым медикам. Из своего госпиталя она видела войска, идущие на битву через разрушенный ландшафт, а ее слух привык к звукам «ужасной стрельбы»60. Записи в дневнике Бендит подчеркивают, как близко к боям были женщины. Представление о непреодолимой границе, разделяющей мужской фронт и женский тыл, определенно перестало соответствовать истине61.
Многие раненые, доверенные заботам Бендит и ей подобных, оставались в полевых госпиталях лишь на короткое время. Санитарные поезда с командой врачей и медсестер, снабженные медицинскими принадлежностями, сновали между Германией и фронтом, перевозя получивших самые тяжелые раны домой на более интенсивное лечение. Отделение «Бней-Брит» собрало около 150 000 марок, чтобы оплатить и оборудовать один из таких поездов, гордо несший на себе имя организации62. Один еврейский солдат, возвращавшийся в Германию после операции на толстой кишке, в хвалебных интонациях описывал новое приобретение отделения. «Лучше, чем купе первого класса в экспрессе, – гордо писал он. – Поезд ехал так плавно, даже останавливался и трогался почти в полной тишине»63. Из-за структуры железнодорожной системы санитарные поезда обычно прибывали в центр города, откуда пациентов распределяли в специализированные госпитали в зависимости от тяжести ранений.
Среди этих направлений были еврейские госпитали в Гамбурге, Мюнхене и Фюрте, а также новое медицинское учреждение берлинской еврейской общины в Гезундбруннене. В начале 1916 года 41 из 225 пациентов этого госпиталя были военными64. Те, кто был ранен менее серьезно, могли вскоре вернуться к армейской службе или к какой-либо деятельности в тылу. Но для остальных пребывание в госпитале было только началом куда более долгого пути выздоровления. Ампутанты, число которых измерялось тысячами, получали грубые искусственные конечности в специальных консультационных центрах; некоторые из ослепших на фронте в конце концов оказались в новой берлинской школе для слепых, учрежденной в ноябре 1914 года. Ее директора – офтальмолог Пауль Силекс и немецко-еврейская певица Бетти Хирш, которая сама была слепой, – боролись изо всех сил, чтобы помочь этим людям вернуться к полноценной жизни. Работа Силекса и Хирш в равной мере заключалась в том, чтобы помочь солдатам освоиться с новым статусом, и в том, чтобы обучить их. Те, кто выходил из-под их опеки, становились рабочими на заводах, формовщиками сигар, слесарями или даже массажистами65.
В Берлине маленькая группа берлинских евреев под руководством специалиста по раковым заболеваниям Карла Левина была уверена, что нашла удачное решение для растущего числа раненых евреев. Союз помощи раненым еврейским солдатам (Hilfsbund für Kriegsbeschädigte jüdische Soldaten), как группа назвала сама себя, выдвинул планы по строительству еврейского реабилитационного центра глубоко в холмах центральной Германии. Если раненые хотят полностью выздороветь, заявлял Союз помощи, им нужно удалиться от ограничений повседневной жизни. Только на лоне природы может произойти психологическое и физическое выздоровление. Власти согласились с этим аргументом, но специфически еврейский характер этого центра понравился им меньше. Они спрашивали, зачем нужен дом для еврейских солдат, когда немецкий Красный Крест и так по запросу предоставляет раненым кошерную пищу66.
В любом случае, предложения Союза помощи рисовали довольно оптимистичные и долгосрочные перспективы для раненых солдат. Предполагалось, что свежий воздух в сельской местности поможет «исцелению, облегчению и восстановлению» каждого из них. Но, как общественность понимала более чем ясно, большинство тяжелораненых никогда не смогут снова стать здоровыми гражданами. Изображение ужасов человеческого разрушения взяла на себя маленькая группа художников-экспрессионистов. Несомненно, под влиянием собственного фронтового опыта эти художники мрачно демонстрировали в художественном ключе людские потери войны. Несомненно, из всех деятелей искусства Германии военного времени наиболее известны Макс Бекман, Георг Гросс и Отто Дикс с их шокирующими изображениями раненных на войне (особенно изображениями созданными позже, в период Веймарской республики).
Но первым, кто попытался запечатлеть на бумаге глубокие, неизлечимые раны войны, был не столь выдающийся немецко-еврейский художник Людвиг Мейднер. Он был низкорослым, приземистым, с пристальным взглядом. Растрепанные клочья волос вокруг лысеющей макушки придавали ему зрелый вид, но на самом деле в начале войны ему исполнилось всего тридцать. В отличие от многих своих современников на экспрессионистской сцене Берлина, Мейднер с самого начала решительно выступал против конфликта. Его пацифистские идеалы нашли ужасающее подтверждение, когда его ближайший друг, поэт Эрнст Вильгельм Лотц, погиб на фронте в сентябре 1914 года. Антивоенные темы всегда проходили красной нитью в работах Мейднера, появляясь даже в довоенные, мирные годы. Например, его рисунок 1911 года «Ужасы войны» («Schrecken des Krieges») изображал трех обнаженных воинов, лишенных не только одежды, но и некоторых конечностей. Торчащие культи демонстрировали звериный ужас конфликта67.
Когда разразилась Первая мировая война, апокалиптическое мировоззрение Мейднера достигло предела. В первые месяцы войны он создал серию картин и рисунков, изображавших разрушительный потенциал современной военной техники. В «Битве» («Schlacht») 1914 года разорвавшийся снаряд разбрасывает конечности, кости и тела по спирали от центра полотна, усеивая даже края рамы. Столкновение артиллерии и человеческой плоти было темой многих рисунков Мейднера в начале войны, включая «Пушку (III)» («Kanone (III)») и «Взрыв на мосту» («Explosion auf der Brücke»), где также изображены изуродованные тела и горящие здания. Взгляд художника стал еще более апокалиптическим в «Судном дне» («Der jüngste Tag»), где Мейднер изобразил запятнанный кровью ландшафт, в котором немногие выжившие, смятенные и изувеченные жались к краям полотна.
Столь апокалиптические видения Мейднера к тому моменту еще не стали реальностью. Но, как бы то ни было, немецкое общество все чаще натыкалось на физические и финансовые провалы по мере того как число пропавших без вести, убитых или тяжело раненных продолжало расти. Двое из братьев Кете Герцберг, молодой еврейки из Вестфалии, погибли друг за другом в 1915 году: во Франции был убит снарядом Пауль, впоследствии в Польше – Герман. В ушах Кете еще не стихли рыдания матери, а она уже наблюдала, как рушатся и другие опоры ее жизни. Ее отец, патриарх семьи и местной синагоги, умер через несколько месяцев после гибели сыновей. Ее сестра с тремя маленькими детьми ничем не могла помочь, и внезапно вся тяжесть роли главы семьи – или того, что от этой роли осталось – легла на плечи Кете. Дед умолял ее бросить работу в промышленной компании «Miele»: «Твоя мать не справится одна», – говорил он. Хотя Кете «любила свою работу», а еще больше – доход от нее, но, увы, горы стирки, глажки, а также мать «mit den Nerven herunter» («с вконец расшатанными нервами») убедили ее уйти. Стало быть, война принесла не большую, а меньшую женскую эмансипацию68.
Лишившись мужчины-кормильца – или, в случае с Мендельсами, кормильцев, – многие семьи были вынуждены довольствоваться значительно снизившимся доходом. Как объясняла одна еврейская общественная активистка, маленькие военные пенсии не могли покрыть нужды ее детей, как и заработок матери и бабушек с дедушками. И что, спрашивала она, остается делать «старому человеку, возможно, согбенному болезнями, слабостью и страданием»69? Главным страхом немцев был страх душевного и общественного упадка. Сидди Вронски, еще одна еврейская активистка, объясняла, что внезапная утрата денег для «высших слоев рабочего класса и предпринимателей» могла означать «откат к пролетариату»70. Для некоторых женщин этот сценарий оказался более чем реален. Объявления в газетах от вдов военнослужащих, ищущих заработок, стали обыденностью. «Вдова военного ищет работу в солидной еврейской семье», – гласило одно такое объявление в Кельне71.
В попытке избежать крушения существующего общественного порядка некоторые частные благотворительные организации вызвались послужить заменой государственной помощи. Национальный фонд помощи родственникам погибших на войне (Nationalstiftung für die Hinterbliebenen der im Kriege Gefallenen), пользовавшийся поддержкой некоторых состоятельных немецких евреев, включая Альберта Баллина, Макса Варбурга и Рудольфа Моссе, возник в первые дни конфликта. Его особой задачей была краткосрочная финансовая помощь вдовам военных, пока они не начнут зарабатывать достаточно, чтобы обеспечит