VI. «Чужие»
С самых первых дней войны понятия «друг» и «враг» постоянно менялись. Так, итальянцы вошли в число врагов в мае 1915 года, когда присоединились к Антанте, а мнение о болгарах сместилось, когда (позднее, в 1915 году) они заключили союз с Германией, Австро-Венгрией и Турцией. Постоянно колеблющиеся военные клятвы в верности добавляли неопределенности в вопросе, кто же настоящий враг. В таких обстоятельствах становилось проще обратиться внутрь страны, доверять знакомому и избегать всех и всего иностранного. «Шпионская лихорадка» 1914 года, популярные кампании против иностранных слов, а затем начало интернирования гражданских – все это были проявления таких опасений. Внутри немецко-еврейских сообществ такие же подозрения были направлены на восточноевропейских евреев, равно из-за их непохожести и из страха перед растущим антисемитизмом.
Как бы то ни было, точно определить врага Германии становилось тем сложнее, чем дольше шла война. Зимой 1915/16 года нужно было опознать не только внешнего противника, но и, вероятно, куда более опасного внутреннего врага1. Конца сражениям не было видно, и немцы – в том числе многие евреи – начали оглядываться в поисках объяснения, почему армия не способна закончить войну. Слухи и подозрения о саботаже или обмане распространялись с быстротой молнии. На тех, кто и без того занимал в обществе маргинальное положение, будь то евреи, эльзасцы, поляки или датчане, все чаще возлагалась вина за военные неудачи Германии. Широко распространялись армейские рапорты, где в отдельных провалах обвинялись именно польские солдаты или подразделения из Эльзаса-Лотарингии. Так, Фридрих фон Лебель, прусский министр внутренних дел, со знанием дела отмечал, что «значительное число» прусских солдат польского происхождения дезертировало, чтобы сражаться во вражеских армиях. Обратив свое внимание на войска из Эльзаса-Лотарингии, Людендорф потребовал, чтобы они перестали петь французские песни и воздержались от общения исключительно на французском2. Намек был ясен: поляки и другие национальные меньшинства были немецкими солдатами второго сорта, и их сомнительную лояльность следовало держать под присмотром.
Немецкие евреи тоже оказались вовлечены в эту ядовитую атмосферу подозрений и страха. Но процесс определения врага и выявления «чужих» всегда шел в обе стороны. И поэтому, пока еврейские общины сталкивались с враждебными расспросами о своей приверженности войне, в то же самое время другие немецкие евреи охотно участвовали в эксплуатации иностранцев. В немецких оккупационных зонах еврейские и другие немецкие промышленники вовсю извлекали прибыль из местного населения. Людей пересчитывали, классифицировали и записывали, прежде чем заставить работать, зачастую в ужасающих условиях, на немецких оккупантов. Военнопленных, интернированных в Германии, ждала та же участь. Некоторые заключенные даже становились предметом научных исследований, так как еврейские и другие немецкие антропологи искали различные способы категоризировать побежденного врага. Сведение человека к статусу категории сырья способствовало созданию атмосферы, в которой тех, кто за бортом, можно было вносить в списки и вешать на них ярлыки, и все это во имя оптимальной военной экономики3.
Подозрения по всем фронтам
Растущая склонность евреев и других немцев искать «чужих» основывалась на нескольких импульсах. Одним из критически важных факторов была хрупкость национального единства. В краткосрочной перспективе ситуация «гражданского мира» сумела прикрыть некоторые бросающиеся в глаза проблемы неравенства во властных структурах Германской империи, где старая элита главенствовала над слабой парламентской системой. Но даже соблазнительная политика национального единства, поддерживаемая кайзером, не могла скрыть реалии все более длительной и жестокой войны. И потому резня при Вердене и Сомме вывела на поверхность многие подспудно бурлившие проблемы. Сухопутные кампании 1916 года, которые Фалькенхайн продвигал как способ завершить конфликт, обернулись своей противоположностью; они привели не к капитуляции Франции с последующим миром, а к страшному кровопролитию с неощутимой выгодой. В августе 1916 года, когда Германия вступала в третий год войны, кайзер с трудом пытался найти слова утешения. Лучшее, что он мог предложить немецкому народу, – обещание «многих еще более тяжелых времен впереди»: такое послание вряд ли хотели услышать немцы4.
Раз даже кайзер не мог сказать ничего хорошего, неудивительно, что немецкий народ все больше разочаровывался в продолжающейся войне. Пожалуй, не было места, где утрата иллюзий была бы видна ярче, чем городской ландшафт Германии. На улицах, в переулках или на рынках по выходным женщины, вынужденные добывать пропитание и себе и семьям, ругали войну, критиковали растущие цены и жаловались на перебои с продовольствием. В 1916 году полки маленьких магазинов, когда-то полные хлеба, мяса и овощей, все чаще оказывались пустыми. Во Франкфурте острая нехватка муки даже привела к тому, что мацу пришлось выдавать по карточкам «в общих интересах родины и города»5. Куда бы ни прибывали новые поставки продовольствия, там собирались толпы. В Кельне достаточно было только слуха о новой поставке, как море людей уже толпилось у дверей магазинов, про которые в марте было сказано, что они будут продавать жиры и масло, а в июне – картофель6.
Все чаще единственным способом обеспечить адекватное питание становилось обращение к черному рынку. Таков был путь, который неохотно избрали Монки, еврейская семья из Мюнхена. Как и другие семьи, они отправлялись за город с товарами для обмена и возвращались с драгоценным грузом картофеля и мяса7. Однако Герде Люфт и ее семье в Кенигсберге повезло гораздо меньше. У них не было деревенских знакомых, что немедленно поставило их в невыгодное положение. Проблем добавлял тот факт, что больной отец Люфт был не в состоянии каждые выходные паковать рюкзак и отправляться на поиски пищи. Как раз тогда, когда они готовились к диете из «искусственного меда» и «яичного порошка», Люфт нашла собственный источник пищи. Она встретила молодого солдата, который пытался завоевать ее расположение мешками муки. Семья, благодарная за каждую крошку еды, смешивала муку с солью и водой, делая некое подобие хлеба. «Конечно, он был не слишком вкусен или питателен, но хотя бы унимал голодные боли», вспоминала она. В этом случае трудности военного времени вызвали быструю смену ролей поколений – теперь уже дочь заботилась о родителях8.
У государственных деятелей, кажется, были собственные подозрения, кто в ответе за постоянно сокращающееся меню немцев. Как и многие другие, еврейский политик Шарлотта Ландау-Мюзам возлагала ответственность на государство. Когда перебои с продовольствием стали вредить ее здоровью, она написала в совет своего родного города Любек, требуя более справедливого распределения пищи, основанного исключительно на размере семьи9. Тем временем немецко-еврейский социал-демократ Эмануэль Вурм в значительной степени возлагал вину на фермеров, якобы копивших мясо и зерно для себя. Единственное решение, которое он мог предложить, – распределение пищи должен возглавить «человек, который отнесется к городам справедливее, чем было до сих пор»10. Но один лишь взгляд в сторону сельской Баварии давал понять, что фермеры там отнюдь не живут в роскоши и изобилии, а сами страдают от перебоев с продовольствием. По мнению многих фермеров, виновата была в основном элита. «Пока кайзеру и другим большим шишкам хватает пищи, война не кончится», – гласила общая жалоба11.
Когда население уставало винить в лишении продовольствия блокаду Антанты, государство, жадных фермеров или кайзера, подозрение часто обращалось на немецких евреев. Еврейские общины стали легкой мишенью для все более разгневанного городского населения. Людям было очевидно, что поставки продовольствия не испарились полностью. И местная, и национальная пресса продолжали рекламировать широкий ассортимент восхитительных яств, доступных «в пределах наличия на складе». В универсальном магазине семьи Тиц было все – от лосося и сельди до лимонов и фиников по специальному предложению, – а его конкурент в розничной торговле A. Вертхайм рекламировал широкий ассортимент изысканных голландских сыров и свежую спаржу12. Тот факт, что магазинами «Tietz» и «Wertheim» владели еврейские семьи, казалось, только подтверждал подозрения, что немецкие евреи копят товары, наживаясь на несчастье других ради собственной выгоды. В Берлине некоторые политики обвиняли евреев, что те якобы продают худшие продукты, а лучшее, будь то яйца или птица, оставляют, чтобы впоследствии продать подороже13.
В идеале политическое руководство должно было быть выше мелких дрязг и эпидемии недоверия на улицах. Но в 1916 году политическая сцена оказалась ненамного лучше, чем общественность, поскольку и отдельные политики, и целые партии дотошно пытались выяснить, почему исход конфликта столь неясен. Хотя увязла в сражениях именно армия, большая часть критики в итоге оказалась направлена на канцлера. Неспособность Бетман-Гольвега возобновить неограниченную подводную войну, чтобы добиться дальнейших аннексий, разозлила правых, в то время как левые требовали от канцлера дополнительных шагов в сторону мирных переговоров. Пышно поименованный Германский национальный союз ради достойного мира (Deutscher Nationalausschuss für einen ehrenvollen Frieden), учрежденный в июне 1916 года, по общему мнению, занимал самую умеренную позицию по этим вопросам. Его руководители, среди которых был еврейский промышленник Эдуард Арнхольд, в целом поддерживали Бетман-Гольвега, следуя линии правительства. Кроме того, Национальный союз выступал против дальнейших подводных кампаний, по крайней мере официально, хотя в реальности отдельные его участники придерживались самых различных взглядов по этому и другим вопросам