я в регионе. Прошлой зимой немецкие власти уже запретили неквалифицированным еврейским рабочим наниматься в Германию47. И даже ужасные перебои с рабочей силой, породившие программу Гинденбурга, не заставили их изменить решение. Промышленные концерны Германии, включая AEG Ратенау, снова и снова возвращались к существующим стереотипам, заявляя, что производительность еврейских рабочих слишком низка, чтобы оправдать их наем на немецкие заводы48.
В восточноевропейском округе «Ober Ost» расовая составляющая трудовой политики Германии была намного более очевидной. Поздней осенью 1916 года немецкие власти требовали от мужчин и женщин являться на работу. Там, где их число было слишком небольшим, местная полиция попросту хватала людей на улицах или даже дома. Однако в этом водовороте насилия и репрессий не все этнические группы подвергались такому обращению. В то время как полякам, литовцам и белорусам легко находилось место в планах Гинденбурга и Людендорфа и их депортировали в Германию, для восточноевропейских евреев дело обстояло совсем иначе. Хотя некоторые еврейские рабочие в конце концов оказались в колоннах, направляющихся в Германию, намного больше их осталось на востоке. Кажется, скепсис немецких промышленников в отношении ценности труда восточноевропейских евреев был попросту слишком велик49.
И все же глубинное нежелание задействовать еврейский труд не означало, что восточноевропейских евреев попросту освободили от работы. Это было совсем не так. В обширных областях Восточной Европы под немецкой оккупацией евреи особенно тяжело страдали от политики насильственного найма со стороны военных властей. Мужчин от семнадцати до шестидесяти лет хватали, помещали в трудовые батальоны и направляли на работу непосредственно на востоке. Город Вильна – характерный пример того, как этот процесс работал на местах. Зимой 1916/17 года немецкий мэр Вильны Эльдор Поль – по-видимому, сам еврейского происхождения, – приказал всем «безработным» мужчинам явиться на работу. Когда число добровольцев иссякло, Поль распорядился, чтобы местная полиция хватала людей с улицы. Задержанные, в большинстве своем евреи, были направлены на работу в поля или на строительство дорог50.
По всем признакам ясно, что трудовая политика военной Германии была особенно суровой в отношении евреев, живших в «Ober Ost» и Польше. Им запрещали въезд в Германию, а затем задерживали их для работы в батальонах насильственного труда, в большем количестве, чем любые другие группы населения. Но открытое пренебрежение властей базовыми правами восточноевропейских евреев было симптомом гораздо более масштабного изменения мнения. Восхождение к власти Гинденбурга и Людендорфа, последующая «программа Гинденбурга» привнесли дух бессердечия в военную и гражданскую власть Германии. Планы насильно заставить бельгийцев и восточноевропейцев работать на немецкую военную экономику подразумевали ожесточенную позицию по отношению к другим группам населения. Теперь между теми, кто был признан лояльными немецкими гражданами, и изгоями была проведена черта. Крайне важно, что и евреи, и другие немцы сыграли свою роль в определении «чужих».
Другие пленные
Вальтер Ратенау, заявлявший, что «крайне рад» переменам Гинденбурга и Людендорфа, был не единственным немецким евреем, проявившим ожесточенное безразличие к обращению с иностранцами51. Эдуард Арнхольд и Франц Оппенгеймер стали убежденными сторонниками труда военнопленных, а Георг Сольмсен вцепился в возможность эксплуатировать бельгийскую промышленность. И хотя использование военнопленных и принудительного труда стало, возможно, самым показательным примером бессердечного презрения евреев и других немцев по отношению к поверженному врагу, это были не разовые случаи. Эксплуатация других групп населения в военное время происходила и более мягко. В ходе конфликта еврейские и другие немецкие антропологи снова начали интересоваться изучением этнического и расового происхождения пленных солдат, интернированных в Германии. Объединяло эти проекты то, что они были основаны на отчетливом чувстве национального превосходства. Немецкие антропологи относились к своим экземплярам, словно представители завоевателей, решивших исследовать все характеристики побежденного врага.
Мало где немецкое чувство национального и культурного превосходства ощущалось мощнее, чем в лагерях для военнопленных. В этих постоянно растущих загонах, большинство которых находилось в самой Германии, солдаты из армий союзников были принуждены провести остаток войны за колючей проволокой. Чем дольше тянулась война, тем обширнее и разнообразнее становилось население лагерей. В 1916 году немецкие власти содержали более 1,5 миллиона человек в системе лагерей по всей Германии. Когда показалось, что на этом можно сделать политический капитал, немецкие власти поделили лагеря по национальному и религиозному признаку. Украинские солдаты часто оказывались в лагерях под Вецларом, Раштаттом и Зальцведелем, а пленных мусульман содержали в Вюнсдорфе и Цоссене в Бранденбурге52.
Таким образом, особенности современной войны означали, что большой сегмент населения мира внезапно оказался на германской почве. Для немецких антропологов такое положение дел обеспечило настоящий прорыв в исследованиях. Теперь им больше не нужно было путешествовать в Африку или Азию, чтобы вести работу: достаточно было поездки на пригородном поезде. Лагеря Вюнсдорф и Цоссен, находившиеся менее чем в 40 километрах от центра Берлина, позволяли антропологам провести день, изучая целый спектр различных этнических и расовых групп, и в тот же день уехать домой в столицу. Как поспешил отметить один антрополог, ресурсы для исследований в лагерях были высочайшего качества. «Визит в лагеря, – сообщал он аудитории, – почти так же ценен для специалиста, как путешествие вокруг света»53.
Наиболее примечательным в этом антропологическом исследовании, пожалуй, был энтузиазм, который проявили многие немецко-еврейские ученые по отношению к этим проектам. Так, художник и убежденный сионист Герман Штрук объединился с одним из ведущих антропологов Центральной Европы Феликсом фон Лушаном для создания книги рисунков, отражающих жизнь заключенных в лагерях. Рудольф Маркузе, современник Штрука, известный скульптор, применил свои таланты к созданию серии скульптур различных людей, находящихся в плену в Германии. Наконец, Адольф Гольдшмидт работал вместе с проживающим в Берлине лингвистом Вильгельмом Дегеном над записью голосов военнопленных. Предполагалось, что Гольдшмидт будет только консультантом, но, похоже, любопытство взяло верх и он сам принялся посещать лагеря и фотографировать различные «образцы» Дегена54.
Воодушевление Штрука, Маркузе и Гольдшмидта отражало то место, которое они занимали в интеллектуальном сообществе Германии, – бывшее частью более обширного европейского колониального дискурса. Одним словом, идеи этих еврейских антропологов о «чужих» были сформированы немецким пониманием культурного превосходства. Несомненно, понятия «расы» и «национальности» были в то время довольно зыбкими, и оба термина часто оказывались взаимозаменяемы55. Как бы то ни было, многие немцы, в том числе Штрук, Маркузе и Гольдшмидт, смотрели на лагеря через призму расовых различий. Основной приток в лагеря – по крайней мере с точки зрения Гольдшмидта – составляли пленные из колоний. В его мемуарах зафиксирован мимолетный интерес к интернированным европейским солдатам, быстро испарившийся, когда он встретил группы африканских военнопленных. Теперь он находился уже не в знакомом и безопасном европейском мире, а во «враждебном обществе без какой-либо защиты». Гольдшмидт щедро наделял чернокожих пленных «анималистическими» характеристиками. Их жилой блок, как он вспоминал, напоминал «гигантскую обезьянью клетку», где пленные «спускались по шесту» к входу56.
Как и Гольдшмидт, Штрук, похоже, был приверженцем расовой категоризации. Его работа с Лушаном определенно не была актом «убежденного антирасизма», как предполагали некоторые историки57. Хотя рисунки Штрука в большинстве своем были сдержаннее, чем фотографический проект Гольдшмидта, они все же демонстрировали твердую веру в идею расы как маркера различия. Первым вопросом был вопрос отбора. Никогда не случалось так, чтобы Штрук просто вошел в лагерь для военнопленных с блокнотом в руке и зафиксировал увиденное – он тщательно отбирал объекты, чтобы убедиться, что запечатлел каждый «расовый» тип, будь то интернированный гуркх или пленный солдат из Северной Африки. Во вторую очередь, держа в руках готовый набросок, Штрук категоризировал происхождение каждого объекта внизу страницы. Так, его совместная с Лушаном книга содержала изображения сикха из Пенджаба рядом с кабильским алжирцем и «негром из Сенегала». В-третьих, Штрук оказался более чем сговорчив, когда Лушан просил его обозначить «расовые» стереотипы в рисунках. Он охотно «увеличивал череп и ухо» на рисунке русского военнопленного и наделял африканского солдата «отличными курчавыми негритянскими волосами»58. Целью этих поправок было добиться, чтобы военнопленные соответствовали готовым представлениям, как должны выглядеть разные этнические группы.
Скульптуры военнопленных, которые изготавливал Маркузе, следовали тому же шаблону, что и рисунки Штрука, – он пытался определить «типы людей» («Völkertypen»). Каталог, сопровождавший его скульптуры, перечислял множество различных групп, интернированных в Германии, от марокканцев и арабов до сомалийцев и румын. Как и у Штрука, подход Маркузе к лепке каждого натурщика крайне познавателен. Его скульптуры европейских военнопленных, будь то шотландские, итальянские или французские солдаты, изображали все тело человека, часто в полной военной форме. В африканских или азиатских исследованиях Маркузе предпочитал другой подход, фокусируясь только на очертаниях головы и как будто пытаясь выявить специфические «расовые» различия. Лишившись тел и вместе с ними военной формы, «негр из Либерии» или «японец» Маркузе становились не более чем примерами «расовых» типов, а не живых людей