92. Впоследствии обе организации от случая к случаю возвращались к вопросу переписи, но никогда не пытались инициировать изменения. Поскольку война продолжалась, в очередной раз оказалось проще жаловаться поменьше – из страха привлечь к немецко-еврейским общинам еще больше внимания.
Робость CV и сионистов позволила выдвинуться другим критикам. Как ни удивительно, учитывая общую слабость, которую Рейхстаг проявлял до сих пор, именно там развернулась наиболее полная гамма общественного недовольства. Третьего ноября парламентарии собрались, чтобы обсудить ряд военных проблем – от поставок продовольствия до отпусков солдат. Но самые страстные речи приберегались для переписи евреев, и Людвиг Хаас сорвал самые громкие аплодисменты. Явно искушенный в манипулировании аудиторией, он пустил в ход все театральные приемы. В военной форме, с Железным Крестом 1 степени на груди, Хаас, представлявший либеральную «Fortschrittliche Volkspartei», рассказал о пренебрежении отвагой и преданностью еврейских солдат. Он подчеркнул, что подсчет был не только оскорблением немецких евреев, – он нанес вред в то время, когда «мы все еще отчаянно нуждаемся… во внутреннем единстве». Хаас закончил патриотическим крещендо: «теперь превыше всего [нам нужны] единство и гармония в интересах родины»93.
Когда угас накал парламентских дебатов, стало очевидно, что на самом деле мало что изменилось. Немецкие евреи были все так же удручены, а военные упрямо гнули линию, что они провели перепись с наилучшими намерениями. В этот момент Оскар Кассель и Макс Варбург взяли дело в свои руки. Кассель, политик-либерал и юрист из Берлина, долгое время участвовал в защите евреев; Варбург, напротив, был лучше знаком с банковскими и деловыми кругами Гамбурга, чем с делами еврейского сообщества. Всю зиму эти двое вели согласованную кампанию в надежде вытянуть из Военного министерства полноценное извинение. Варбург и Кассель по отдельности отправляли письмо за письмом высокопоставленным чиновникам Военного министерства и Рейхсканцелярии; Варбург даже сумел организовать личную встречу с Максом Гофманом, стремясь добиться, чтобы военные объяснили свои действия.
К февралю ни Варбургу, ни Касселю похвастаться было нечем. Кассель сумел выдавить короткое ворчливое изменение из последнего военного министра Пруссии Германа фон Штайна. «Я установил, что поведение еврейских солдат и сограждан во время войны не давало повода для распоряжения моего предшественника», – утверждал Штайн. Он заявлял, что не было «никакого рода предубеждений против евреев». «Напротив, они хотели получить свидетельства для противодействия недовольным». Это с трудом могло сойти за уверенное подтверждение веры в еврейских солдат. Штайн и не осудил основной принцип подсчета, и не предложил оснований для восстановления серьезно поврежденной репутации еврейских общин. Тем не менее Кассель – видимо, уже устав от всего этого – принял извинения Штайна и прекратил свою личную кампанию. С другой стороны, Варбурга умиротворить было не так просто, и он продолжал почти в одиночку сражаться против переписи на протяжении всего 1917 года94.
Варбург был совершенно прав, требуя более полных извинений. В конце концов, перепись евреев была нападением одной группы немцев на другую. Однако это был не единственный пример внутренних разногласий. Перед самым подсчетом немецких евреев военные также усилили наблюдение за солдатами из Эльзаса-Лотарингии. Командиры получили инструкции ужесточить цензуру почты, чтобы гарантировать использование только немецкого языка в разговорах, и вести учет числа таких солдат в своих подразделениях95. С одной стороны, любовь военных к подсчетам отражала крушение внутреннего единства; теплый свет гражданского мира (Burgfrieden) к концу 1916 года почти угас. Однако, с совершенно другой стороны, эти дискриминирующие меры были также знаком все более небрежного отношения немцев к этническим и национальным меньшинствам. На западе Ратенау настаивал на депортации бельгийских рабочих, на востоке Поль налаживал принудительный труд, а в самой Германии Гольдшмидт и Штрук работали над записью расовых характеристик растущего числа военнопленных. Так немецкие евреи стали одновременно и мишенями и стрелками: жертвы военной переписи были вполне готовы подвергнуть тех, кто оказался за бортом, принудительному труду или антропологическому исследованию.
VII. Крушение
Эрнст Симон, выдающийся израильский педагог и философ, во времена Вердена был молодым и весьма неопытным добровольцем. В отличие от еще 143 000 немцев он выжил в тяжелом бою, но лишь случайно. Получив опасное ранение в ногу, он вначале отправился в военный госпиталь, а затем был переведен в Берлин на восстановление в течение зимних месяцев1. Раны Симона в конце концов зажили, но ужасы битвы при Вердене и последующая перепись евреев оставили в нем куда более глубокий след. Эти два эпизода оказали судьбоносное влияние на саму его личность. Сначала ранение, а затем пересчет уничтожили все его прежнее воодушевление конфликтом и оставили в раздумьях о подлинной своей принадлежности. Ответы на свои экзистенциальные вопросы Симон начал находить только после присоединения к сионистской молодежной группе в Берлине. Как он выразился впоследствии, после переписи «мы все стали сионистами»2.
Это «мы», употребленное Симоном, было не таким всеобъемлющим, как он подразумевал. То, что устроенная военными перепись необратимо изменила взаимоотношения немецких евреев с Германией, стало почти общим местом. Некоторые евреи, как Симон, стали сионистами, другие, по-видимому, глубже осознали свою еврейскую идентичность и дистанцировались от войны, которую вела Германия3. Однако, хотя свидетельства усиления «еврейского самосознания», несомненно, присутствовали, они были скорее исключением, чем правилом. Так, студенты «Kartell-Convent» продолжали издавать свою военную газету, и каждый выпуск гордо перечислял собратьев, погибших «смертью героя» или заслуживших в бою Железный Крест4. Рав Мартин Саломонский также, казалось, почти не растерял былых намерений поддерживать конфликт. Моменты особого патриотизма по-прежнему были свойственны ему. Например, когда в январе 1917 года кайзеру исполнилось пятьдесят восемь, Саломонский упивался масштабными военными торжествами в Сен-Кантене. «Мы хотим поблагодарить кайзера, – без тени иронии отмечал он, – за развитие наших вооруженных сил и создание великолепного немецкого флота»5.
На самом деле за армейской переписью евреев последовало не столько более отчетливое чувство еврейской солидарности, сколько новые, более глубокие разногласия. В то время как Эрнст Симон и ему подобные обратились за поддержкой внутрь общины, другие, такие как Мартин Саломонский, продолжали твердо отстаивать необходимость конфликта. Трещины, разверзшиеся внутри немецко-еврейских сообществ, отражали ситуацию в остальном социуме. В 1917 году Германия как единое целое начала раскалываться по все растущим региональным, социальным, политическим и религиозным фронтам. Даже военный фронт не был в безопасности от таких расколов. Там, где находился Виктор Клемперер, разговоры шли уже не о немецкой армии, а о боевой укрепленности ее различных сегментов. «Пруссаки потеряли позицию, теперь баварцам ее отвоевывать», – гласила одна общая жалоба6. Как предстояло узнать немцам в послевоенные годы, оказалось очень трудно залечить эти раны, раз нанесенные, и вернуть обществу его целостность.
Еврейская солидарность?
Не считая высказываний Эрнста Симона, наиболее сильно изменения в самосознании немецких евреев отразил писатель Арнольд Цвейг. В его красноречивом, но обличительном рассказе «Judenzählung vor Verdun» («Перепись евреев под Верденом») немецкие военные унижают и карают не только живых, но и мертвых. Евреев, погибших на войне, по одному вызывают из мест их последнего упокоения и заставляют сообщать, были они евреями или нет. Во время жуткого смотра мертвых из-под земли появляются разнообразные изувеченные тела: «Пулевые пробоины в головах, черепа, наполовину снесенные гранатами, отсутствующие руки и ноги, сломанные ребра, торчащие из лохмотьев униформы». В упорном сражении Цвейга с переписью евреев обещание национального единства растворилось, даже святость смерти на войне уже не была неуязвима для антисемитских нападок7.
Более личные, но не менее злые высказывания о положении немецких евреев после переписи исходили от Юлиуса Маркса и раввина Георга Зальцбергера. В своих часто цитируемых военных дневниках Маркс записал характерное: «Так вот зачем мы рискуем головой для этой страны»8. С этого момента Маркс с трудом сдерживал разочарование немецкой армией и конфликтом: «Холодные ноги, окопы и снаряды – надолго ли еще?» – жаловался он9. Зальцбергер, происхождение которого было таким же, как у Цвейга, нарисовал еще более унылую картину немецко-еврейской жизни. С его точки зрения, конфликт не объединял евреев и остальных немцев, а явственно разобщал их. «Пропасть между иудеями и христианами, через которую был переброшен мост, – писал он, – снова разверзлась. Евреи видят себя заклейменными», – с горечью заключил Зальцбергер10.
Однако в случае с Цвейгом, Марксом и Зальцбергером осознание еврейства углублялось постепенно; армейская перепись, возможно, ускорила их путь, но точно не была единственным катализатором. Задолго до рокового пересчета осенью 1916 года все трое уже пришли в отчаяние от ужасов войны и начали искать иное будущее. Подсчет лишь подтвердил верность уже принятых решений. Пусть Цвейг вступил в конфликт в 1915 году с такими возвышенными надеждами, но, как это было у стольких солдат, его надежды оказались быстро погребены под реалиями фронтовой жизни11. После того, как его подразделение было переведено с Восточного на Западный фронт, ужасы войны – и его собственное одиночество внутри нее – похоже, возымели деструктивную силу. Он открыто жаловался на холод и сырость, «грязь и угрюмость», подтачивающие его здоровье, а также на растрату своих талантов как «ученого» на фронте»