12.
Как и Цвейг, Георг Зальцбергер и Юлиус Маркс уже выражали сомнения относительно войны и положения евреев в ней. Маркс вспоминал историю, случившуюся на фронте ранее, когда новый командир вещал, что евреи – «трусливые псы». Со своей стороны, он с тоской смотрел на другие воюющие армии, где, по его убеждению, никто не видел никакой разницы между евреями и неевреями. Зальцбергера вернуло с небес на землю количество евреев, убитых или раненых «смертоносным оружием войны»13. Он превозносил богослужения и собрания, позволявшие еврейским солдатам быть «единым сообществом»14, видя в них противоядие этой беде.
Поскольку глубоко укоренившееся отчаяние Зальцбергера, Маркса и Цвейга смешалось с унижением переписи евреев, вряд ли удивительно, что все трое стали задаваться вопросами о своих отношениях с Германией. В частности, Цвейг, хотя родился и вырос в Германии, уже не был уверен, что действительно принадлежит ей. Его терзания проявились в письме к Мартину Буберу, где он ярко описал «боль Германии и нашу боль». Итогом этих терзаний стала констатация ощущения, что он больше не немец, а «пленный гражданский и иностранец без государства»15. Зальцбергер в похожих выражениях говорил о «глубокой внутренней перемене», которую после переписи ощутил он сам и еврейские солдаты. «Евреев рассматривали как ответвление человеческого рода», – нехотя заметил он16.
Если Германия отвергала своих верных еврейских солдат, то очевидным местом, куда могла обратиться отвергнутая группа, должны были стать еврейские общины. Там, в теории, они могли надеяться на обретение комфорта и поддержки от единомышленников. К сожалению, на практике организованная религия – как христианство, так и иудаизм – часто не могла дать ответы, которых искали люди, о войне, массовых смертях и политических неудачах. В начале конфликта существовало убеждение, что соблюдение религиозных ритуалов заметно возрастет, но, к отчаянию священников, пасторов и раввинов, произошло совершенно обратное, и посещение церквей и синагог часто резко снижалось17. Зальцбергер, всегда бывший главным оптимистом, все еще надеялся, что в результате сражений на фронте и разочарования от армейской переписи возникнет более сильное чувство еврейской идентичности. «Некоторое утешение мы, евреи, можем найти в том, – комментировал он, – что наши еврейские солдаты стали более еврейскими»18. Когда Зальцбергер писал эти слова, он явно не слышал о взглядах философа Юлиуса Голдштейна. Посетив одно из богослужений Мартина Саломонского в северной Франции, Голдштейн ушел из синагоги с жалобами на «банальность и пустоту». «Бедный мой иудаизм! – сокрушался он. – И таких людей посылают представлять нас»19.
Единственный реальный признак укрепления еврейского сообщества появился с началом издания давно запланированного журнала Мартина Бубера «Der Jude» в апреле 1916 года. По словам Бубера, журнал твердо опирался на опыт войны, который приобрели немецкие евреи. Конфликт, объяснял он, стал «самым трудным испытанием для еврейского народа», но он же оказался «началом подлинного [еврейского] слияния и единства»20. «Der Jude» излучал уверенность в себе, вполне подходящую для журнала, который стремился к новому возрождению еврейской культуры. Во всем – начиная с напечатанного жирным шрифтом заголовка «Der Jude» («Еврей») и заканчивая составом колумнистов – Франц Кафка, Арнольд Цвейг и Густав Ландауэр – это был журнал, стремившийся произвести впечатление. Однако понятие его успеха также нуждается в контекстуализации. Тираж «Der Jude» в 3 000–4 000 экземпляров, даже не покрывавший расходы, означал, что это было довольно маргинальное явление, охватывавшее лишь малую долю еврейского населения Центральной Европы21.
Перелистывая «Der Jude», читатели могли найти лишь одну относительно короткую статью об армейской переписи. Мартин Бубер написал несколько абзацев, призывавших еврейские сообщества не протестовать против подсчета, так как это работа «честных немцев», а не «честных евреев»22. Краткость освещения в «Der Jude» не следовало принимать за знак равнодушия к переписи и ее дальнейшему влиянию, дело обстояло совсем не так. Тем не менее довольно поверхностное ведение дискуссии «Der Jude» само по себе познавательно. Если оглянуться на ход немецкой истории в ХХ веке, перепись пользовалась неприглядной репутацией знакового события, навеки изменившего взаимоотношения евреев и остальных немцев, начиная с 1916 года23. Может быть, именно таков был опыт Цвейга, Маркса и Симона, но для многих других немецких евреев последствия переписи были отнюдь не очевидны. Вилли Кон, много позже присоединившийся к сионистскому движению, справедливо замечал, что армейский подсчет не произвел внезапной перемены в самосознании людей. Развитие более глубокого еврейского самосознания или даже специфически сионистских взглядов было намного более сложным процессом, требовавшим «очень долгой и серьезной умственной работы»24.
Держать позицию
В конце января Лига еврейских женщин провела пятую ежегодную конференцию в Берлине. Около восьмидесяти участниц со всей страны собрались в столице, чтобы услышать, чего добились их коллеги за прошедший год. Лейпцигская группа особо выделила свою работу по помощи еврейским беженцам из России и Галиции, а филиал организации в Бреслау представил свой новый детский дом для обездоленных сирот. Под конец заседаний Берта Паппенгейм собрала делегатов, чтобы утвердить одну заключительную резолюцию: «Конференция делегатов Лиги еврейских женщин как представительный орган 44 000 женщин… хочет напомнить, с какой глубокой болью еврейские женщины – матери, жены, невесты и сестры – пережили перепись евреев в немецкой армии».
Однако в следующем же предложении Паппенгейм заявила аудитории, что все члены организации продолжат «выполнять свой долг перед родиной» и бороться «ради победы и величия Германии»25. Последняя строка была больше чем просто риторикой. Она отражала тот реальный факт, что пока конфликт продолжается, какой-либо группе трудно полностью отстраниться от войны. Это само по себе было причиной, по которой армейская перепись крайне мало что изменила для большинства немецких евреев. Свистящие над головой пули на фронте или лишения в тылу означали, что у них, как и у всех немцев, нет иного выбора, кроме как жить дальше своей жизнью среди войны. Вот почему прагматизм правил бал.
Даже если бы немецкие евреи захотели отстраниться от конфликта, задача оказалась бы почти невыполнимой. Зимой 1916/17 года в конфликте не только не было передышек, но тяжесть военного положения на обоих фронтах и в тылу значительно возросла. На Западном фронте Гинденбург и Людендорф обратили вспять армию Фалькенхайна с ее наступательной стратегией и принялись обороняться. В рамках нового подхода тандем отвел часть сил к надежно укрепленной «линии Гинденбурга». На востоке, напротив, ситуация внезапно оказалась намного более благоприятной, хотя в этом повороте не было исключительной заслуги Германии. Уличные протесты из-за перебоев с продовольствием в столице России, Петрограде, быстро превратились в полномасштабную революцию, которая в итоге привела к отречению царя Николая II в марте 1917 года. Этот драматический поворот событий не стал неожиданной развязкой конфликта, но значительно приблизил его завершение. После революции русские солдаты, казалось, утратили жажду сражений. Как вспоминал позднее один немецко-еврейский солдат, русские часто кричали через линию фронта: «Мы хотим мира»26.
В тылу немцам мало что оставалось, кроме как продолжать жить своей жизнью в тени войны. Некуда было деться от экономической нестабильности, материальных ограничений и ужаса массовых смертей. Хотя Гинденбург и Людендорф предпочли оборонительную стратегию на западе, а на востоке российская армия испытывала трудности под напором революции, счет потерь Германии все увеличивался. Только за 1917 год лишились жизни где-то около 335 000 солдат. Может быть, некрологи в газетах и поминальные молитвы, читавшиеся как в христианских церквях, так и в еврейских синагогах, и стали нормой, но личное горе еще не сделалось привычным. В августе Максимилиан Горвиц, председатель CV, пополнил ряды понесших потери. Его единственный сын Герман Горвиц, служивший в армии с начала конфликта, погиб в столкновениях при Эне. И пусть Герман Горвиц был лишь одним из множества солдат, убитых в этот день и в этом месяце, это не успокаивало его безутешную семью. Неизвестно, не ускорили ли известия о смерти сына кончину самого Горвица-старшего. Но два месяца спустя и он обрел вечный покой и был с большой скорбью похоронен на еврейском кладбище в берлинском районе Вайсензее27.
На этом этапе конфликта угроза гибели на войне уже не ограничивалась полем боя. Перебои с продовольствием, вызванные морской блокадой союзников, неурожаи и недостаточное распределение доступных товаров привели к тому, что суточная калорийность рациона упала ниже 900 калорий – при том, что для нормального питания требуется приблизительно 1 985 калорий28. Когда холодная сырая зима 1916/17 года погубила большую часть урожая картофеля, правительство стало взамен превозносить достоинства скромной репы. Девиз домохозяек был прост: «Репа вместо картофеля»29. Какими бы яркими ни были эти лозунги, привлечь людей к этому грубому и безвкусному корнеплоду оказалось непросто. «Зима репы», как ее прозвали, вызвала значительный рост смертности среди гражданских. К концу войны только от недоедания умерло 700 000 немцев30. Маргарет Саллис, юная еврейская студентка, едва избежала той же участи. Жизнь в холодной берлинской квартире – угля для отопления больше не было – довела ее до ужасного кашля, быстро перешедшего в приступ коклюша. Саллис понадобился увеличенный курс лечения в Гейдельбергском санатории, чтобы частично восстановить здоровье31.