ризировал Арнольд Цвейг в своем романе о Великой войне «Спор об унтере Грише»; он добывал на черном рынке русскую военную форму, прыгал с поезда на ходу и пробирался по заснеженным ландшафтам, пока наконец не вышел к немецким позициям. Как сообщала пресса, восстановив силы в тылу, Адлер догнал свой батальон на западе; намек был на то, что, раз победа близка, немецкий солдат готов пройти пол-Европы, чтобы разделить этот момент43.
Воссоединившись со своим батальоном на Западном фронте, Адлер, вполне возможно, задумался, не поторопился ли он бежать от русских. Немецкая армия все еще шагала вперед, но сражения были кровавыми и жестокими. Вальтер Ферстер, молодой еврейский солдат из Тюрингии, рассказывал, как его роте приходилось использовать и артиллерию, и пулеметы, чтобы заставить «томми» отступить. В письмах домой Ферстер как-то ухитрялся не задерживаться на ужасах рукопашной схватки и вместо этого сосредотачивался на достигнутых успехах. «У каждого командира батареи, более того, у каждого отдельного солдата была лишь одна цель: “Вперед!”». Именно это чувство движения заставляло немецких солдат идти дальше – они надеялись, что каждая жертва приближает их к концу войны. Еще один еврейский солдат, Альфред Барух, делился похожими ощущениями от сражения. «Опять пролилось слишком много крови», – писал он, но ему удавалось утешить себя мыслью, что это «последний бой»44.
К несчастью для немецких солдат на фронте и для тех, кто приносил жертвы в тылу, мощное чувство движения вперед, которому, как всем казалось, они были свидетелями, оказалось чем-то вроде миража. На самом деле немецкое наступление стояло на очень зыбком фундаменте. Хотя армии удалось отбросить британцев и французов как минимум на 60 километров, в реальности она лишь отбила те земли, которые потеряла в прошлом году, когда немецкие силы отошли к линии Гинденбурга. Людендорф невозмутимо провел еще ряд наступательных операций в начале лета, но и с их помощью удалось лишь добиться захвата некоторых стратегически не значимых территорий. Более того, возвращение этих изуродованных сражениями ландшафтов далось ценой множества жизней – около 500 000 убитых и раненых за едва различимый выигрыш45. Рихард Адлер, чьи героические подвиги при побеге из русского плена попали в национальную прессу, был одним из убитых в наступательных операциях этого года. Его «наградой» за бегство от русских была смерть в последние месяцы войны и одинокая могила в Бельгии.
Когда в середине июля французы пошли в контратаку, уже не было сомнений, что весеннее наступление Людендорфа потерпело сокрушительный провал. Впрочем, многие немцы и так скептически оценивали шансы на успех. Политики, такие как канцлер Георг фон Гертлинг и министр иностранных дел Рихард фон Кюльман, упорно пытались убедить Людендорфа, что ему следует добиваться не полной победы, а мира путем переговоров. Но это было не то, что хотел слышать великий генерал46. Многие солдаты поняли, что с планами Людендорфа что-то не так, гораздо раньше. Когда они штурмовали британские и французские позиции, ожидая увидеть армию в разброде, они обнаружили совершенно противоположное. «О британцах хорошо заботились», – с изрядным удивлением отметил один еврейский солдат. «Теперь мы спим в больших британских палатках, защищаемся от вечерних холодов с помощью британских кожаных курток и носим британские плащи, когда идет дождь». Как бы ни были полезны эти материальные блага, они скорее говорили о том, что Антанта отнюдь не близка к крушению. Людвиг Хирш, солдат из Нюрнберга, столь же печально заметил о французских войсках: «Они выглядят такими сытыми, так хорошо одетыми и прекрасно экипированными!»47.
Как только уверенность на фронте начала падать, такой же пессимизм вскоре воцарился и в тылу. Письма от близких на фронте часто показывали неоднозначную картину немецкого продвижения, бросая вызов самым бодрым репортажам в прессе. Пережив злополучное наступление Людендорфа на Марне в июле, Виктор Эренберг доверил бумаге свои мысли о шансах армии. Наступление, писал он, «полностью провалилось». Он все еще надеялся, что что-то вернет немцам инициативу, но, «как бы то ни было, все подавлены», – мрачно заключил он48. Даже кайзер, который, как все, отчаянно ждал хороших новостей, уже не мог игнорировать масштабы трудностей армии. «Кайзер был в очень мрачном расположении духа за обедом», – сообщал один из его советников. Он «съел лишь шоколадный мусс»49. Весной евреи и другие немцы питали большие надежды продолжить успехи на востоке, одержав победу на западе, но их вера быстро померкла. Как только британские и французские войска перешли в июле от отступления к атаке, все, что осталось немцам, – отчаяние. Кайзер мог утешить себя шоколадным муссом, но ничто не могло утолить разочарование умирающего от голода немецкого народа.
В поисках ответов
Всего какие-то месяцы отделяли громкую победу немецкой армии на востоке от сокрушительной неудачи на западе. Столь быстрый поворот военной фортуны Германии создал плодородную почву для укоренения прочных мифов о поражении. Что было тревожнее всего в долгосрочной перспективе – то, что провал весеннего наступления добавил к этим зарождающимся мифам элемент вины; кто-то должен был отвечать за внезапное и стремительно нарастающее отчаяние. Летом 1918 года, словно капризные дети, немцы набросились на целый ряд разнообразных мишеней народного гнева. Некоторые критиковали власти за плохую организацию поставок продовольствия, другие возлагали вину на богатых капиталистов, еще некоторые обвиняли военное руководство Германии. По мере того как охота на подходящих козлов отпущения набирала обороты, крепло ощущение, что и еврейским общинам следует взять на себя часть ответственности. В народном воображении немецкие евреи были уклонистами, а восточноевропейские вообще ничего не сделали, кроме распространения болезней и ослабления тела нации. Эта взаимосвязь между военными проблемами Германии и еврейскими сообществами укрепилась во второй половине 1918 года, и немецкие евреи оказались опасно замешаны в предстоящем поражении.
На всем протяжении войны претензии к евреям в уклонении от обязанностей усиливались и вновь затухали вместе с приливами и отливами военных успехов. Трудности армии на западе подняли новую волну антисемитизма. Опыт Зигфрида Маркса, торговца скотом из Ландсхута, стал примером жестокости таких атак. В середине июля, как раз когда продвижение Германии натолкнулось на преграду, на стол заместителя командующего в Мюнхене легло анонимное письмо. В нем говорилось только о Марксе и о том, как он, по-видимому, провел всю войну дома в Ландсхуте, а не там, где ему следовало быть, то есть на фронте. Единственная причина, по которой Маркс сумел избежать сражений, объяснял автор, – он дал взятку своему фельдфебелю. Не удовлетворяясь столь огульным суждением о характере Маркса, автор продолжал характеризовать его в ядовитых выражениях. Маркс, утверждал автор письма, был «наглым», «уклонистом», «пустым местом» и предельно «высокомерным». А вместо этого «глупого еврея», добавлял он, «сотням отцов семейства пришлось отдать свои жизни на поле боя»50.
Эта злобная атака на Маркса и грубость использованной лексики были характерны для антисемитизма на последних стадиях войны. Примерно в то же самое время, когда Маркс терпел клевету в Ландсхуте, еще один писатель повел более масштабную атаку на еврейские общины. По этому случаю он, также укрывшись плащом анонимности, создал маленькое едкое стихотворение, озаглавленное «Евреи в мировой войне» («Die Juden im Weltkriege»). Его главным рефреном было: «Их ухмылки везде, / но только не там, где окопы» («überall grinst ihr Gesicht / nur im Schützengraben nicht») 51. Судя по слабости стиха, главную манипулятивную роль играло не качество рифмованных куплетов, а скорее способ распространения. Анонимный автор сделал так, чтобы стихотворение напечатали и затем распространили по Германии и на фронте. Как жаловалась CV, копии стихотворения начали появляться в привокзальных харчевнях и даже висели на уличных рекламных тумбах52.
Несмотря на протесты CV, что стихотворение вредит духу «гражданского мира», власти не смогли или не захотели помешать его распространению. Разумеется, запретить стихотворение не позволял тот факт, что оно было написано неизвестным поэтом из подполья. Но к тому же внутри CV росло подозрение, что армия не слишком стремится полностью искоренять антисемитизм. Из дискуссий в CV было ясно, что лидеры организации утратили веру в армию. И все же им хотелось найти способ восстановить «какое-то доверие между представителями военного министерства» и ими самими53.
Но не только сложившиеся еврейские общины подверглись большему давлению. По мере роста проблем армии на западе антипатия общества и власти к восточноевропейским евреям, работающим в Германии, также росла. С начала войны в Германию приехало около 30 000 еврейских рабочих, преимущественно чтобы возместить нехватку рабочей силы в основных видах военной промышленности54. Где бы ни селились восточноевропейские евреи, критика и жалобы шли следом за ними. Власти особенно охотно акцентировали внимание на случаях участия евреев в делах черного рынка и других видах нелегальной торговли. В Штутгарте полиция задержала русского еврея Исаака Бернштейна за продажу сардин без лицензии и за взвинчивание цен за счет сделок с подпольными посредниками («Kettenhandel»). Расследовав личные обстоятельства Бернштейна, полиция решила, что его следует заключить в тюрьму в Ульме до конца войны. Больше в этом наказании вызывало беспокойство отношение полиции. Для них Бернштейн был лишь «бесстыжим иностранцем», что означало «еврей, который пренебрег законом», а потому заключение его под стражу должно защитить немецкую экономику от внешнего вреда55.
Чувствуя, сколь недовольна общественность присутствием еврейских рабочих из Восточной Европы, правые воспользовались случаем, чтобы еще раз потребовать ужесточения пограничного контроля. В статье для «Deutsche Zeitung» Генриха Класса Георг Фриц намекнул, что «поток нравственно неполноценных чужаков» угрожает как немецкому обществу, так и экономике. Единственное решение, хитроумно аргументировал Фриц, «закрыть границы Рейха для иммиграции иностранных евреев»