56. Вольфганг Хайнце, один из товарищей Фрица по Пангерманской лиге, пришел к тому же выводу, пусть и выраженному в иносказательной форме. Он призывал не к полному запрещению иммиграции для восточноевропейских евреев, а к ограничениям для некоторых категорий: «бедные и нетрудоспособные, большие семьи», носители «инфекционных заболеваний» и люди «ниже определенного уровня образования». Очень кстати получилось так, что большинство восточноевропейских евреев легко можно было отнести к одной из этих категорий57.
Впервые Фриц и Хайнце призвали закрыть восточные границы Германии в 1915 году. Но в первые месяцы войны их аргументы не нашли признания; три года спустя дверь в дискриминацию распахнулась легче. В конце апреля 1918 года Министерство внутренних дел Пруссии закрыло государственные границы для восточноевропейских евреев под надуманным предлогом борьбы с распространением тифа. Разница между 1915 и 1918 годом явно заключалась в состоянии конфликта. Когда проблемы немецкой армии на западе привели к страху весьма реального поражения, оказалось намного проще наброситься на любого, кого сочли виновным в подрывании военной мощи. В дальнейшем решение закрыть границу оказало пагубное воздействие на собственные еврейские общины Германии. Оно узаконило популярное мнение, что евреи – будь то немецкие или восточноевропейские – не сделали все возможное и тем самым подорвали общую военную мощь.
Но наиболее явным образом закрытие границ сказалось на судьбах еврейских рабочих из Восточной Европы. Летом, когда война постепенно шла к концу, евреев нескончаемым потоком изгоняли с рабочих мест и отсылали обратно через восточную границу. Только в Берлине эта участь еженедельно настигала 50–70 человек58. Другие восточноевропейские евреи попались в еще одну законодательную ловушку. В мае Польское генерал-губернаторство внезапно постановило, что если еврейские рабочие вернутся домой – может быть, в отпуск или повидаться с друзьями и родными, – их не выпустят обратно через германскую границу. И снова весьма неправдоподобным объяснением такого декрета послужила борьба с распространением тифа59. Мозес Цитрон был одним из многих, кто попал в ловушку этого приказа. Он оставил работу металлиста в Позене ради, как он думал, нескольких дней дома в Варшаве. Но все оказалось совершенно иначе. Без права на возвращение Цитрон не только лишился работы, но и потерял депозит в полиции в размере 50 марок, а также «сменную одежду, белье, чемодан и карманные часы», которые остались в Германии. Для людей, и так находившихся у черты бедности, такие потери были опустошительны60.
Немецкие евреи с большой тревогой смотрели, как их единоверцы страдают от действий немецких чиновников. Но их реакция на закрытие границ, особенно со стороны либеральных еврейских сообществ, была весьма сдержанной. Единственным комментарием CV стала заметка в девять строк, где закрытие границы было названо «взрывоопасным вопросом»61. Это была крайне неподходящая реакция, особенно с учетом того, что организация прекрасно сознавала пагубный эффект от закрытия границы. Один делец написал в CV в конце мая о двух еврейских рабочих, застрявших в Польше. Закрыв границу, сокрушался он, власти продемонстрировали, что до сих пор относятся к евреям «как к гражданам второго сорта»62. Напротив, сионистская «Jüdische Rundschau» высказала намного более уверенную точку зрения на эту проблему. Воплощая свой еврейский национальный дух, она рассматривала действия властей как атаку на всех евреев, вне зависимости от того, были ли они из Германии или Восточной Европы. «Мы требуем немедленно остановить это унижение… и прекратить это оскорбление сейчас же», – заявляла газета63.
Относительно робкий ответ CV по сравнению с реакцией сионистов был связан с тем, что либеральная организация могла найти рациональные доводы в пользу решения закрыть границу. Когда власти заявили, что восточноевропейские евреи опасны для здоровья, многие немецкие евреи согласились, хотя и тихо, опасаясь еще больше разжечь пламя антисемитизма64. Аналогичной была реакция на утверждение властей, что из еврейских иммигрантов получаются плохие работники. Так, компания Ратенау AEG долгое время отказывалась нанимать восточноевропейских евреев по этой причине, и это мнение, по-видимому, также разделял производитель локомотивов «Orenstein & Koppel» (O&K). Комментируя свой опыт с еврейскими рабочими, руководство O&K лишь удрученно заметило: «Плохой опыт – в целом непригодны к тяжелой работе»65. Даже VJOD согласилась с этим пунктом. В докладе, который должен был отстаивать статус и достоинства восточноевропейских евреев, она признала, что опыт промышленности с этими рабочими «был неблагоприятным»66.
Но, как ни старались либеральные еврейские организации, они регулярно терпели поражение в попытках наложить ограничения. Да, неплохо было ограничить иммигрантов на основании навыков или гигиены, но подвергнуть абсолютному запрету конкретную группу, основываясь только на этнической принадлежности или религии, – совсем другое дело. Так, Франц Оппенгеймер заметил в частной беседе, что может понять необходимость ограничить иммиграцию либо по «культурным основаниям», либо для ограничения притока «массы неквалифицированных рабочих». Но он отказывался принимать идею запрета, направленного исключительно против евреев67. Вот почему потрясением стало известие, что Людвиг Хаас, отвечавший за еврейские вопросы в оккупированной немцами Польше, присутствовал на том самом заседании, где было принято решение изгнать только еврейских рабочих. К досаде других немецких евреев, Хаас пассивно сидел в стороне, пока восточноевропейских евреев характеризовали как «серьезную угрозу для общественного порядка» и «угрозу здоровья на родине». Вместо того чтобы бросить вызов этому консенсусу, Хаас, казалось, вполне охотно согласился с огульными суждениями окружающих68.
Хаас был не единственным, кто недооценивал серьезность решения властей закрыть восточную границу Германии. Герман Штрук, занимавший такую же административную должность, что и Хаас, только дальше, на востоке, в «Ober Ost», также предпочел сосредоточить внимание на других вопросах. Летом 1918 года Штрук посетил в Копенгагене заседание финансируемого американцами Комитета помощи евреям (Jüdisches Hilfskomitee), который намеревался поставлять продовольствие и медикаменты евреям в разоренной войной Восточной Европе. Учитывая, что споры вокруг закрытия границы все еще продолжались, легко было бы представить Штрука, который ставил этот вопрос во главу угла. Но вместо того чтобы углубляться в недавние события, Штрук принял сторону защиты немецкой оккупации в целом. Рассказывают, что когда его спросили о немецкой политике и условиях на востоке, Штрук стал «очень сердит». Его настроение только ухудшилось, когда речь зашла о ценах на продовольствие. «Я не знаю цен, – ответил он, – я не взял с собой моего повара»69. На этом этапе войны многим немецким евреям, даже сионистам вроде Штрука, удавалось обособиться от антисемитских инцидентов; они игнорировали размах растущего антисемитизма и сосредотачивались на более позитивных аспектах воюющей Германии. К сожалению, другие немцы не так легко отметали формирующуюся связь между неизбежным поражением и евреями.
Сражаться до конца?
Очень быстро дебаты о закрытии восточных границ сменились вниманием к событиям на Западном фронте. В конце сентября Людендорфу изменило мужество, и он внезапно признал истинный масштаб задачи армии. «О победе не может быть и речи, – писал он Паулю фон Хинцу. – Положение армии требует немедленного перемирия, если мы хотим избежать катастрофы»70. В этих нескольких строчках Людендорф действительно признал поражение, после которого стремительно настал финал. В последние отчаянные недели конфликта мифы о поражении укрепились еще сильнее, глубже запустив корни в общественное сознание. Их росту способствовало физическое состояние армии. Хотя к концу войны немецкая армия была вчистую разбита, ей все еще удавалось сохранять внешнее впечатление, что она во многом невредима. Небольшое количество немецких евреев содействовало – в основном невольно – этой фальшивой картине, подбадривая военных, когда все говорило о том, что война проиграна.
Людендорф впоследствии попытался взять назад свои жестокие слова о боевых качествах армии. В конце октября он вместе с Гинденбургом намекнул, что армия все еще сильна, а потому нет нужды просить о мире. Но реальность была иной71. Первоначальный анализ немецкой армии Людендорфом, хотя и преувеличенный, был гораздо ближе к истине. С середины июля немецкие войска находились исключительно в глухой обороне. При поддержке свежих американских войск силы Антанты наступали весь август и сентябрь, отбив большую часть территории, потерянной в начале лета. Людвиг Хирш, только что отметивший на фронте свой двадцатый день рождения, испытал на себе всю силу этого натиска. В сентябре противотанковая батарея, которой он командовал, попала под прямую атаку французов. В результате двое его солдат погибли, а остальные не снимали противогазов еще десять часов. «Я сам вдохнул немного газа», – буднично заметил Хирш. Семь дней спустя он скончался от последствий этой газовой атаки, пополнив ряды погибших на войне немецких евреев72.
В последние месяцы войны немецкую армию атаковали не только пули и бомбы, но еще и болезни. Наибольший кризис случился в середине – конце 1918 года, когда пандемия инфлюэнцы, известной как «испанка», бушевала в армиях обеих сторон. Плохие санитарные условия, тесно размещенные (и часто недоедающие) войска в постоянном движении – все создавало идеальные условия для распространения вируса. Гельмут Фройнд, еврейский военный врач, находившийся в Бельгии, вначале заметил несколько отдельных случаев этого заболевания, но вскоре ему пришлось иметь дело с тридцатью-сорока новым