15.
Не только отдельным людям пришлось справляться с возвращением в гражданское общество в конце войны – предприятиям тоже ничего не оставалось, кроме как пытаться разгрести наследие конфликта. Военные заказы на колючую проволоку, снаряды и ружья иссякли, и заводам нужно было вернуться к мирному производству. Альберт Баллин, великий судовой магнат, несомненно, осознавал громадную задачу, стоявшую перед его компанией. За время войны HAPAG утратила положение крупнейшей в мире судовой компании и съежилась до жалкого остова самой себя; многие огромные лайнеры компании были затоплены, конфискованы или встали на прикол. Мысль о восстановлении HAPAG с нуля оказалась для Баллина невыносимой. Восьмого ноября директор провел вторую половину дня в деловых встречах, но вскоре после них почувствовал слабость, головокружение и общее недомогание. На следующий день, 9 ноября, сообщили о смерти Баллина. Внезапность этой кончины дала почву для спекуляций – сначала говорили о сердечном приступе, затем о язве желудка, наконец, о самоубийстве16. Какова бы ни была причина, очевидно одно: Баллин, как и другие крупные дельцы, не видел пути назад после поражения Германии17.
Прочие немецко-еврейские предприятия в послевоенный переходный период чувствовали себя несколько лучше. Главная фирма Бонна по производству флагов, «Bonner Fahnenfabrik», принадлежавшая немецко-еврейской семье Мейеров с самого своего основания в 1866 году, продолжала расширять производство. Политические перемены послевоенных лет, повлекшие внезапный спрос на новые национальные флаги, несомненно, принесли столь нужный финансовый подъем. Концерн Вальтера Ратенау AEG также перескочил от проблем всеобщей войны к весьма разнообразным запросам послевоенного мира. Своим успехом AEG была обязана стратегии долгосрочного планирования. Даже когда конфликт еще продолжался, руководство AEG начало приготовления к концу войны, например, инвестируя часть весомой прибыли компании в механизмы гражданского назначения18.
Но экономический успех «Bonner Fahnenfabrik» и куда более крупной AEG достался дорогой ценой. И общественность, и отчасти другие предприниматели с подозрением смотрели на любые предприятия, про которые считалось, что они получили прибыль от войны. Дело Мейеров по производству флагов полоскали в прессе, пошел слух, что компания вагонами поставляла «французские, итальянские, американские, бельгийские и даже русские флаги» населению Лилля. Братания с врагом уже было достаточно, но обвинение гласило, что французы использовали флаги, чтобы отпраздновать недавнее поражение Германии. Рудольф Мейер, глава «Bonner Fahnenfabrik», выступил в местной прессе, чтобы опровергнуть обвинение как «грязную ложь» и «паутину сплетен». Он крайне раздраженно объяснил, что, поскольку в отношении ранее враждебных стран действовал запрет на экспорт, «не было ни малейшей возможности отправлять полные вагоны (!!!) вражеских флагов в Лилль»19.
Обвинение в незаконной наживе на войне, подкрепленное нездоровой дозой антисемитизма, которое присутствовало в слухах о фабрике флагов Мейера, всплыло и в некоторых нападках на Ратенау. Рейнхард Мумм, политик-консерватор и полемист не лучшей репутации, обвинил Ратенау в «диком капитализме», который привел к тому, что Германия оказалась «под контролем евреев»20. Большая часть этого сарказма была направлена на Корпорации военных ресурсов, созданию которых Ратенау содействовал в первые месяцы конфликта. Выступая в Рейхстаге, Вильгельм Брун, низенький и довольно пухлый политик чуть старше пятидесяти, разыграл зрелищную и хорошо отрепетированную политическую пьесу. В разыгрываемых дебатах о деятельности корпорации Брун подчеркивал возраст и предполагаемое жалованье некоторых руководителей этих организаций. После каждого описания соратники Бруна по националистически-консервативной DNVP (Немецкой национальной народной партии) кричали в унисон: «Так как его зовут?». В ответ Брун выкрикивал фамилию с узнаваемым еврейским звучанием: «Мейер через Y!». И спектакль продолжался21.
Ратенау и основные еврейские организации полностью опровергали разговоры о спекуляции и изо всех сил защищали Корпорации военных ресурсов. В серьезном исследовании, посвященном этому вопросу, CV вычислило, что лишь 11 % штата корпораций были евреями; тем временем Ратенау резко разъяснил самому Мумму, что Отдел поставок военных ресурсов всегда «дистанцировался от договорных и финансовых вопросов»22. Но в эпоху нестабильности, переворотов и перемен немецкие правые продолжали находить плодородную почву для антисемитских выступлений23. Людям хотелось возвращения к стабильности довоенного мира, к временам перед войной. Но вместо этого они получили совершенно другую Германию, навсегда измененную потрясениями всеобщей войны. И немецкие евреи, ложно объявленные финансовыми победителями в войне, в результате приняли на себя груз осуждения.
Революция
Разговоры о спекуляции, ходившие по разоренной войной Германии, свидетельствовали о глубоком расколе в немецком обществе. По мере того как война затягивалась, люди все больше разделялись по классовым, религиозным, политическим и региональным признакам. Баварцы обратились против пруссаков, SPD набросилась сама на себя, разбившись на две соперничающие фракции в 1916–1917 годах, а горожане направили свой гнев на землевладельцев за якобы запасенное продовольствие. Немецкие евреи испытали на себе все эти разногласия как немцы, но в то же время пострадали и как евреи – самыми наглядными примерами были растущий антисемитизм и перепись евреев в армии. Революция в Германии намного ухудшила положение дел, еще сильнее разделив и без того разобщенный социум. Немецкие евреи стали основной мишенью обвинений за бурный революционный период, но они и сами были так же разделены, как остальное немецкое общество.
Сама революция всерьез началась в первые дни ноября, когда моряки в Киле запротестовали против планов по отправке их в последнее сражение против британцев – по их мнению, бесполезное. Из этого северогерманского порта уличные демонстрации быстро перекинулись в Гамбург, Кельн, Франкфурт и Мюнхен и достигли Берлина 9 ноября. Кульминация революции произошла в тот же день, когда кайзер был вынужден отречься, и это событие послужило объявлению новой Германской республики. Учитывая, насколько массивные перемены за этим последовали, первая фаза революции прошла относительно мирно. В Берлине Теодор Вольф даже чувствовал себя настолько уверенно, что повел на улицу своих детей, «которым обязательно нужно [было] увидеть революцию»24. Как будто бы падение Гогенцоллернов было просто бесплатным семейным развлечением.
Вольфа явно захлестнули с головой эмоции революции. Эта «величайшая из всех революций», писал он в «Berliner Tageblatt», разнесла в клочья «глубоко укоренившуюся» систему: «Вчера утром все было на месте… Вчера вечером ничего не осталось»25. Но не все немецкие евреи разделяли этот восторг. И дело не столько в том, что немецкие евреи были глубоко преданы кайзеру – хотя некоторые, несомненно, были; скорее дело было в том, что революция, вынудившая его отречься, означала неуверенность в будущем. Макс Либерманн изо всех сил старался спрятать голову в песок. Он бросился в рисование просто чтобы не приходилось «думать обо всех несчастьях»26. «Allgemeine Zeitung des Judentums» лучше выразила опасения общественности, подчеркнув, что впереди ждут «трудные годы, более того, трудные десятилетия»27. Немецкие сионисты оказались перед той же дилеммой, одновременно радуясь падению дискриминирующей системы и опасаясь будущего. «Мы не можем предсказать, каких успехов добьется революция и как будет развиваться дальше», – объясняла сионистская «Jüdische Rundschau»28.
Вопрос о курсе революции не только внушал опасения многим людям – он также послужил основанием для усиления разногласий. После свержения кайзера внушительное большинство надеялось на строительство новой стабильной и демократической Германии, тем самым решительно отвергая любые мысли о полномасштабной социалистической революции. Основной движущей силой для этой цели был новый Совет народных комиссаров, которому принадлежала власть до избрания нового правительства страны. Из шести его членов двое – Гуго Гаазе (USPD) и Отто Ландсберг (SPD) – были евреями. Та же схема наблюдалась на региональном уровне, где многие немецкие евреи заняли ведущие позиции в новых правительствах. Пауль Хирш вошел в состав прусского правительства, Шарлотта Ландау-Мюзам была избрана в парламент Любека, а Людвиг Хаас, недавно вернувшийся из Польши, где был советником по делам евреев, занял пост министра внутренних дел в Бадене29. Хаас, так же как Хирш и Ландау-Мюзам, был умеренным революционером. Во время ноябрьских волнений он нахлобучил шляпу, схватил прогулочную трость и побежал ко дворцу эрцгерцога в Карлсруэ, чтобы обеспечить безопасность королевской семьи. Хаас явно скорее боялся социалистической революции, чем поощрял ее30.
Резко выделяясь на фоне этих умеренных голосов, намного менее многочисленная изначально группа, также включавшая в себя много евреев, надеялась подтолкнуть революцию в более радикальном направлении. Карл Либкнехт и Роза Люксембург, два лидера марксистской Лиги Спартака, лишь недавно вышли из тюрьмы и сыграли весьма небольшую роль в первоначальных событиях ноября 1918 года. Пусть 9 ноября Либкнехт и объявил Германскую советскую республику, – это был скорее эффектный жест, чем серьезный фундамент для новой Германии. Люксембург еще больше отстала от революции, так как приехала в столицу лишь 10 ноября, а к этому моменту события уже пошли своим путем. Но, несмотря на медленный старт, они вскоре набрали скорость. К декабрю и Либкнехт, и Люксембург отчаянно призывали к полномасштабной социалистической революции. «Пролетарии, вставайте! В бой!» – восклицали они31.