В то время как Либкнехт и Люксембург оказались несколько в стороне от событий соответственно в Берлине и Бреслау, в Мюнхене Курт Эйснер уже проводил в жизнь социалистическую повестку дня. Эйснер в совершенстве исполнял роль левого радикала. Даже его друг, мюнхенский юрист Филипп Левенфельд, насмешливо заявил, что Эйснера «можно перепутать с Карлом Марксом» из-за косматой седой бороды, спадающей на грудь32. Седьмого ноября Эйснер почти единолично начал и в тот же день завершил баварскую революцию. Выступив перед большой толпой в Мюнхене во второй половине дня, он повел шествие к казармам, где солдаты присоединились к революционному движению. Той же ночью, когда город фактически находился в руках Эйснера, была объявлена республика; еще до восхода солнца берлинский еврей Эйснер также был назначен первым республиканским премьер-министром Баварии33. Все произошло так быстро, что многие узнали о новой республике лишь проснувшись на следующий день. «Я не мог в это поверить. Я действительно проспал революцию?» – сострил немецко-еврейский ученый Мориц Бонн34.
Может быть, и так, но события, которые произошли в Берлине в начале 1919 года, проспать было невозможно. Пятого января в центре Берлина собрались огромные толпы, протестующие против отставки начальника полиции Берлина, который был преданным членом USPD. В течение дня демонстрация превзошла все ожидания, ее размер и яростные настроения только росли. К вечеру часть протестующих отделилась и захватила правительственные здания и редакции основных изданий; позднее в руки мятежников также попали центральные вокзалы Берлина. Георг Бернхард, крайне возмущенный оккупацией своего издательства, обозвал левых повстанцев «толпой дезертиров и тюремными отбросами»35.
Восстание спартакистов, как прозвали в народе мятеж, вывело под лучи революционного маяка все еврейское население Германии. Мало того, что еврейкой была Роза Люксембург, сооснователь движения спартакистов, но и другие выдающиеся его участники, такие как Лео Йогихес и Пауль Леви, были выходцами из еврейских семей. Крайние правые, которые не слишком нуждались в поводах для атаки, сокрушались, что революция «народа» оказалась лишь «диктатурой евреев»36. Но здесь практически не учитывалось, до какой степени на самом деле были разобщены евреи и остальные немцы. Политика крайних левых не слишком привлекала немецких евреев, которые чаще всего сочувствовали в лучшем случае умеренным силам. В самом деле, CV так решительно дистанцировалось от социалистов-революционеров, что попыталось напомнить о протестантском наследии Либкнехта. Под весьма некорректным заголовком «Арийские предки Либкнехта» организация напечатала копии его свидетельств о рождении и крещении37. Но крайние правые не слишком интересовались подробностями – они уже решили, что революцию организовали евреи, «прислужники Антанты»38.
Культура насилия
Эмиль Юлиус Гумбель, своевольный и крайне самоуверенный еврейский ученый, сделал краткую и непримечательную военную карьеру. Выйдя в отставку в 1915 году по состоянию здоровья, Гумбель провел остаток войны за изучением математики и заигрыванием с антивоенным движением39. В 1921 году Гумбель применил к делу свои пацифистские убеждения, опубликовав короткий памфлет под заголовком «Два года убийств». Бесстрастное заключение гласило: мало того, что сторонники правых совершили на 326 убийств больше, чем левые, но к тому же большинство убийц избегли правосудия40. Год спустя Гумбель переиздал свой памфлет под измененным заголовком «Четыре года политических убийств»; в этот раз он дополнил свои расчеты и продемонстрировал 354 политических убийства в правом крыле и лишь 22 в левом41. «Шесть лет политических убийств» Гумбель так и не опубликовал, хотя для этого нашлось бы достаточно оснований. Та же атмосфера разрушения, что и во время войны, пропитывала первые послевоенные годы. Но это не было простой преемственностью насилия и разрушения. Определенные нюансы касались и преступников, которые в целом стали намного моложе, и врага, которым была уже не Антанта, а коммунисты или даже, в некоторых случаях, евреи. Для крайне правых эти термины стали взаимозаменяемы42.
Во время восстания спартакистов немецкая революция вступила в смертоносную фазу. Спартакисты, ворвавшиеся в центр Берлина с пулеметами и артиллерией, ясно демонстрировали насильственные намерения. Но это было лишь начало цикла насилия. В попытке восстановить порядок временное правительство Германии одобрило создание добровольных воинских подразделений, известных как Фрайкор. Затем эти тяжеловооруженные отряды из молодежи и закаленных бойцов отправились громить Берлин, сокрушая спартакистов на своем пути. В конце концов 15 января 1919 года члены Фрайкора захватили Люксембург и Либкнехта и увели их на допрос в отель «Эден». Больше их не видели живыми: Либкнехта убили выстрелом в спину, а тело Люксембург после казни было извлечено из Ландвер-канала. В следующем месяце Курт Эйснер в Мюнхене не избежал той же участи – молодой аристократ-националист застрелил его на улице.
Все три убийства широко осуждались даже людьми вроде Георга Бернхарда, который ранее крайне сурово критиковал революционеров. Не испытывая особого сочувствия к самим жертвам, газета решительно осудила метод их устранения как жест «правосудие толпы»43. Семьи Либкнехта и Люксембург обратились к Зигфриду Вайнбергу и Курту Розенфельду, двум берлинским юристам, для расследования внезапной гибели их родных44. Тот факт, что Вайнберг и Розенфельд, так случилось, были евреями, чреват созданием совершенно ложного впечатления о простой дихотомии «преступник – жертва», где немецкие евреи находятся на стороне жертвы, а злобные неистовствующие немецкие правые – на стороне агрессора. Реальность была совершенно иной – в ходе революции в Германии, принимавшей все более насильственный характер, немецкие евреи были и жертвами, и преследователями.
Одним из самых печально известных преступников в этом отношении был Рудольф Липман, или «убийца Липман», как его называла коммунистическая газета «Die Rote Fahne»45. Был он или нет на фотографии, всплывшей вскоре после убийства Люксембург и Либкнехта, – убийцы сидят вокруг стола с напитками, словно на вечеринке после работы, – но он явно был причастен к их смерти46. Как и его сообщники, Липман сражался на войне, дослужился до лейтенанта, но, в отличие от остальных, он был выходцем из еврейской семьи среднего класса. На организованном самими военными допросе, превратившемся скорее в фарс, Липман признал свою причастность к смерти Либкнехта, сказав, что сделал один выстрел, но лишь потому, что этот «чрезвычайно опасный враг» пытался бежать47. Как и остальные ответчики, Липман отделался мягким приговором – шесть недель домашнего ареста. Не слишком взволнованный этими событиями, Липман продолжил воевать на улицах с левыми революционерами, пока весной 1920 года сам не попал под выстрел и не был тяжело ранен в ногу48.
Может быть, случай Липмана и был из ряда вон выходящим, но он был отнюдь не единственным среди немецких евреев, вовлеченных в насилие первых послевоенных лет. Бернхард Кан, берлинский предприниматель еврейского происхождения, вспоминал, как ему в то время угрожал другой немецкий еврей. Кан попал под подозрение просто потому, что был хорошим другом Либкнехта. Однажды утром, открыв дверь, Кан столкнулся с группой солдат, которых вел «очень наглый, громогласный и агрессивный сержант-еврей». Он потребовал у Кана денег – или его «чудесная коллекция керамики… [будет] разбита при обыске». Тысячи марок оказалось достаточно, чтобы отправить солдат своей дорогой49.
Вне столицы множество других немецких евреев записывались во Фрайкор и вовлекались в атмосферу антибольшевистского насилия. В Южной Баварии Фриц Дишпекер, недавно вернувшийся с фронта, вступил в группу Фрайкора в Ландсберге, а в Бохуме еще один ветеран еврейского происхождения – юрист доктор Коппель – помогал патрулировать улицы на пике восстания спартакистов50. Как и другие немцы, еврейские участники Фрайкора обладали разнообразными биографиями51. Во Фрайкор вступали не только ветераны войны, такие как Дишпекер, Коппель и Липман. Туда вступало и более молодое поколение немецких евреев, слишком юных, чтобы самим изведать насилие на фронте. В Мюнхене в эту категорию попал 17-летний Альфред Ноймайер, ставший участником отделения Фрайкора в начале 1919 года. Как он объяснял впоследствии, им двигало стремление «искоренить власть красных», но, как и другие юные немцы, «видя униформу и наблюдая уличные бои», Ноймайер также воодушевился авантюрным характером конфликта52.
Жизнь во Фрайкоре большую часть времени могла быть весьма унылой. Но рутинный ход жизни сменялся потоками насилия против крайне левых. Жестокое подавление январского мятежа в Берлине повторилось весной, когда Фрайкор переместился в Мюнхен. На этот раз мишенью была новорожденная Баварская Советская Республика (Räterepublik), которая оказалась на редкость недолговечным социалистическим государством. Как и в Берлине, в этом левом эксперименте вновь сыграли ведущую роль немецко-еврейские революционеры. Вначале это был высокий жилистый анархист Густав Ландауэр – именно его имя появилось на прокламациях новой республики. К Ландауэру присоединились другие немецкие евреи, представители интеллектуальной верхушки, такие как сценарист Эрнст Толлер и его коллега-анархист Эрих Мюзам (брат Шарлотты Ландау-Мюзам). Через неделю существования республики Евгений Левине, еврей русского происхождения и, по словам Морица Бонна, «весьма зловещая персона», попытался установить над мюнхенским правительством контроль коммунистов53.
Немецкие евреи присутствовали не только в революционном правительстве Баварии, но и в рядах тех, кто пришел свергнуть Советскую Республику. Так, когда во франконском городе Вюрцбург было создано отделение Фрайкора, туда заявились волонтерами и евреи, и другие немцы, включая нескольких студентов-евреев. Перед отъездом в Мюнхен вся группа выстроилась на центральном вокзале для фотографии, словно они отправлялись в развлекательную однодневную поездку. Кроме Бруно Гелльмана и Ойгена Кюрцингера, небрежно стоящих сзади, там есть еще один еврейский волонтер, Фриц Рушкевич, демонстрирующий немецкую форменную каску на переднем плане