В то время как Фрайкор претендовал на спорные территории на востоке, новое республиканское правительство в Берлине пыталось сделать то же самое путем дорогостоящей пропагандистской кампании. Подстегиваемый, без сомнения, тем фактом, что его угольная империя находилась в Верхней Силезии, немецко-еврейский промышленник Эдуард Арнхольд
нелегально перевел в регион государственные средства для тайной пропагандистской войны71. Большинство немецких евреев в приграничных регионах вслед за Арнхольдом также поддержало прогерманский лагерь. Как патриоты Германии, они не желали менять свою страну на Польшу. Их пугал не только польский антисемитизм, но и мысль о том, чтобы оказаться среди восточноевропейских евреев. Выступая как глава регионального представительства еврейского CV, Бертольд Гаазе прямолинейно разъяснил ситуацию. «Еврейская община в Позене, – объяснял он, – не только языком, но и культурным уровнем отличается… от евреев, живущих в Конгрессовой Польше и Галиции». Чтобы подчеркнуть этот момент, он добавил: «мысль о превращении в восточноевропейских евреев… наполняет нас ужасом»72.
К счастью для Гаазе и его приграничных соотечественников, еврейские сообщества по всей Германии, похоже, согласились с его анализом. Так, из берлинской реформистской общины поступило 1 100 марок для помощи немецкому делу в Верхней Силезии73. Все глубины еврейской поддержки выплеснулись наружу в ближайшие к голосованию дни. По спорному пункту Версальского договора немцы, родившиеся в Верхней Силезии, но живущие за ее пределами, обладали полным правом голоса. Правительство Германии стремилось извлечь из этого все преимущества, призывая всех возможных избирателей отправляться на восток. Как и следовало ожидать для каждого события национального масштаба, плакат Оппенгейма – на сей раз с изображением поезда, на всех парах мчащегося на референдум – вновь собрал поддержку. Подбадриваемые таким напором пропаганды, немецкие евреи почти всех политических и религиозных убеждений в назначенный срок двинулись голосовать на восток. Даже Кон, отличавшийся умеренностью в вопросе мирных договоров, отправился в путь74. Очутившись в зоне референдума, люди часто сталкивались с друзьями и родными, которых не видели многие годы. Эмануэль Киршнер, уехавший из Верхней Силезии в Берлин в 1870-х годах, встретился со своими семью братьями, сестрой и многочисленными кузенами – все они приехали на восток голосовать за Германию75.
К несчастью для всех заинтересованных, такие семейные встречи часто оборачивались долгой разлукой. Когда подсчитали голоса, немецкая кампания победила с небольшим перевесом. Но в окончательных решениях союзники решили уменьшить размер немецкой Верхней Силезии, отрезав некоторые области с наиболее развитой промышленностью, которым предстояло стать польскими. Неудивительно, что многие немцы, особенно те, кто вложил в референдум время и деньги, были возмущены окончательным решением. Выступая как председатель Рейхстага, Пауль Лебе выразил мнение многих, назвав это соглашение «тяжелым, возможно, сокрушительным ударом»76. Для немецких евреев потрясение было еще сильнее – они пострадали от крушения и как немцы, и как евреи. Так, Эдуард Арнхольд лишился контроля над значительной частью угольного концерта «Caesar Wollheim», преимущественно работавшего с польской стороны новой границы. Худший исход ждал другого немецко-еврейского предпринимателя – Феликса Гаазе из Рыбника. Гаазе, владевшему крупнейшим в городе кожевенным заводом, пришлось стать свидетелем, как его 15-летнего сына Рудольфа арестовали по подозрению в антипольской деятельности. Впоследствии тело Рудольфа вернули родителям с огнестрельной раной в спине77.
Рудольф Гаазе был убит за то, что был слишком немцем. Но в то же самое время страдали другие немецкие евреи – они, видимо, были недостаточно немцами. Так, антисемитские тенденции во Фрайкоре стали отчетливее, когда миссия по защите восточных границ Германии дала сбой. Местное еврейское население, рассматриваемое в качестве потенциальных врагов-большевиков, подвергалось издевательствам, дискриминации и насилию. Однажды немецкие офицер и его солдаты отхлестали плетьми местного еврея «по крючковатому носу», в процессе избив его «до полусмерти»78. Не довольствуясь нападениями на гражданских, движение Фрайкора обратилось даже на собственных участников. Курт Йозеф, командовавший подразделением Фрайкора на польской границе, был выделен другим отрядом, который «не хотел евреев во Фрайкоре». Справедливо опасаясь за свою жизнь, Йозеф бежал в Берлин и записался в местное ополчение79. Атмосфера отчаяния, царившая в Германии после референдума, лишь усилила страхи еврейских сообществ. Антисемиты, жаловалось CV, «пишут и кричат, что евреи продают Верхнюю Силезию полякам»80.
Несмотря на то, что на них возложили вину за потерю территории, многие немецкие евреи сохраняли крепкую связь с востоком. Это было особенно заметно в случае с недавно образованным Союзом евреев немецкой национальности (Verband nationaldeutscher Juden) Макса Науманна, твердо придерживавшимся правых взглядов. Движение в целом вело активные кампании против версальских соглашений, а многие отдельные участники были замечены в националистических ассоциациях «Heimat»81. Но для других правых немцев расторжение мирных договоров и закрепление Германии на востоке должно было стать проектом, исключающим немецких евреев. Так, новорожденное национал-социалистическое движение, на самых первых этапах принявшее идею завоевания «жизненного пространства» («Lebensraum») в Восточной Европе, понимало это исключительно в расовом смысле. Во время Первой мировой войны члены еврейских общин Германии сделали столько же, сколько и другие части немецкого общества, для поддержки заинтересованности в востоке как пространстве для колонизации. Но после революции и принуждения к сокрушительному мирному договору немецкие евреи стали рассматриваться как оппоненты, а не сторонники территориальной экспансии.
Создание изгоев
Йозеф Ланге много лет работал кантором в синагоге и учителем в западнопрусском городке Кульмзее, которому по условиям Версальского договора предстояло стать новоиспеченным польским городом Хелмжа. Несмотря на глубокую привязанность к общине, мысль о превращении в гражданина Польши не вдохновила его. Понимая, что «больше в Кульмзее оставаться нельзя», Ланге и его обширная семья решили перебраться на запад, в Берлин. Но переезд становился все сложнее. Ланге перенес личную утрату – смерть жены, одиночество, а затем выселение, когда домовладелец донес на него в жилищное управление. Кроме того, как признавал Ланге, у него были трудности с самоидентификацией и принадлежностью82. Как и другие немцы, Ланге внезапно оказался оторван от корней в собственной стране, без старых друзей и даже без собственного регионального наследия, на которое можно было бы опереться83.
Ланге прибыл в Берлин как немецкий беженец – один из примерно 850 000 бывших граждан Германии, которые предпочли начать с нуля в Веймарской республике, а не продолжать жить в новой польской нации84. Если для Ланге и других немцев адаптация к новому дому была достаточно сложной, другим группам, въезжавшим в послевоенную Германию, было еще труднее. Одной из самых обширных была новая волна восточноевропейских евреев, а также, на более короткий срок, – тысячи солдат, вступивших в Германию в составе оккупационной армии союзников. Обе группы стали мишенью выраженной враждебности общества. Отчасти здесь сказывалось продолжение неприязни военного времени к предполагаемым изгоям, будь то «враждебные чужаки», военнопленные или иностранные рабочие. Как бы то ни было, дестабилизирующее влияние поражения и революции лишь еще больше ужесточило восприятие иностранцев и маргиналов.
Войска союзников находились как на востоке, так и на западе Германии. В восточных приграничных регионах, где служили британцы, французы и итальянцы, чаще всего звучали публичные жалобы на связи военных и гражданских. Отношения между рядом итальянских офицеров и местными женщинами – включая дочь торговца зерном Мозеса – вначале вызывали возмущение85. С западной стороны Германии гнев общества в адрес оккупационных войск был намного яростнее. Основная причина жалоб касалась решения Франции разместить в немецком Рейнланде около 25 000 чернокожих солдат, в основном из Северной Африки. В Версале немецкая делегация просила, чтобы при оккупации не использовались «цветные войска», но, как побежденная держава, немцы были не в том положении, чтобы выбирать своих оккупантов. Бессилие общества в таких вопросах сделало чернокожие войска громоотводом всеобщего негодования. Впрочем, надо всем преобладали расовые опасения. Солдаты, которых немецкие антропологи еще недавно так тщательно изучали в лагерях для военнопленных, теперь стерегли (якобы более развитый) немецкий народ86.
Когда роли поменялись местами и чернокожие солдаты стали стражей Рейнланда, а не пленными в лагерях, воображение немцев разыгралось. Немцы делали высосанные из пальца заявления, обвиняя чернокожих солдат в преступности, запугивании и сексуальном насилии. Ряд женских организаций, решивших, по-видимому, оберегать моральный и гражданский облик немцев, объединились весной 1920 года в группу протеста: Союз рейнских женщин (Rheinische Frauenliga). Лига еврейских женщин, уже выразившая потрясение событиями в Рейнланде, быстро примкнула к новой Женской лиге, объединившись там с католическими и протестантскими организациями. Новая ассоциация повела страстную пропагандистскую кампанию, чтобы сообщить другим немцам и внешнему миру о «черном позоре» («Schwarze Schmach») в Рейнланде. Интерпретируя оккупацию с расовой точки зрения, Союз рейнских женщин противопоставлял немецкую культуру и предположительно более низкие стандарты «черных дикарей». Лига еврейских женщин, похоже, без особых проблем ассоциировала себя с такими расистскими нападками, охотно включаясь во многие оскорбительные кампании