87.
Борьба с этим кажущимся вторжением орды черных солдат шла в то же самое время, когда немцы столкнулись с новой волной иммиграции восточноевропейских евреев. После закрытия границ Германии для еврейских рабочих в апреле 1918 года власти проводили политику ограничений и репатриации. В результате к концу года количество восточноевропейских евреев, работавших в Германии, резко снизилось – например, во Франкфурте осталось всего 239 человек88. Но убрать всех еврейских рабочих военного времени оказалось невозможно. Проще говоря, их было некуда отправить. Новые восточноевропейские государства-правопреемники не только отказывались принимать обратно многих евреев – они изо всех сил пытались экстрадировать то еврейское население, которое у них уже было. В результате волны насилия, подобного погромам, особенно в контексте польско-украинской войны, евреев грабили, избивали и убивали более чем в 100 селениях Польши и Западной Галиции89. Восточноевропейским евреям не оставалось ничего, кроме бегства, и они начали продвижение на запад; к 1921 году в Германию прибыло около 70 000 человек. Восточноевропейские евреи пришли как преследуемые беженцы туда, куда когда-то приехали как рабочие90.
Число новоприбывших росло, и Йозеф Рот создал невероятно живой набросок восточноевропейских евреев. По своей журналистской традиции Рот бродил по берлинскому району Шойненфиртель, где жили многие беднейшие евреи, и записывал впечатления о тех, кого встречал. «Увядшая старуха», продающая шнурки, появилась в наброске Рота рядом с русским дельцом, опрокидывающим в себя шнапс «словно шар в кегельбане», и мужчиной, который «что-то бормотал самому себе», молясь в углу91. Но не все разделяли смесь любопытства и симпатии, присущую Роту. Там, где он видел яркую религиозность, другие немецкие евреи видели лишь деградацию и распад. Столь контрастные точки зрения достигли критической стадии из-за планов по учреждению нового еврейского религиозного суда, или бейт-дина, – структуры, которую очень хотели видеть евреи, в большинстве своем ортодоксы. Либеральная часть берлинского сообщества начала яростно спорить с этим предложением. Бейт-дин представлялся им ненужным вмешательством в установившийся порядок. Создание «организации только для восточноевропейских евреев», сокрушался один еврей-либерал, отбросит «нас назад в развитии на 50–100 лет»92.
Дебаты о бейт-дине в целом касались внутренних дел еврейских общин, но затрагивали также и вопрос внешнего восприятия. Как и во время войны, иммиграция большого количества восточноевропейских евреев заставила местное еврейское население задуматься о собственной репутации в обществе. Феликс Голдман, раввин общины Лейпцига и пламенный патриот, был не единственным, кто говорил о жесткой взаимосвязи между уровнем антисемитизма и объемом еврейской иммиграции. «Эта связь безошибочна», – объяснял он. Решение, как его видел Голдман, заключалось в том, чтобы беженцы селились в других странах, а не в такой «бедной стране», как Германия93. Другие немецкие евреи согласились. Союз евреев немецкой национальности Макса Науманна вполне ожидаемо дал понять, что не имеет ничего общего с восточноевропейскими евреями. Они «иностранцы», подчеркивал Науманн, «иностранцы и ничего более»94.
Голдман, Науманн и другие немецкие евреи не без оснований поглядывали с опаской на новую волну еврейской иммиграции. Продолжая с той же точки, на которой остановились в войну, правые группировки атаковали восточноевропейских евреев с еще большей злобой. Они обвиняли этих евреев в краже драгоценных ресурсов, которые и так поставлялись с ужасными перебоями. В центре нападок были проблемы с пищей и жильем – два вопроса, резонировавшие в душе многих немцев. Так, антисемитский Немецкий народный союз обороны и наступления (Deutschvölkischer Schutz- und Trutzbund) распространял миллионы листовок, где намекалось, что еврейские иммигранты устроились с комфортом, в то время как немцам осталось жить в «собачьих будках». Повсюду голос правых вливался во всеобщий хор жалоб. Мало того, заявляли они, что восточноевропейские евреи грозят заразить Германию болезнями, в частности холерой и туберкулезом, так они к тому же представляют сексуальную опасность для чистых и невинных немецких женщин95.
Враждебность к восточноевропейским евреям и чернокожим солдатам обладала разветвленными корнями, восходя к давней истории антисемитизма с одной стороны и к культуре европейского империализма с другой. Но в обоих случаях конфликт, где евреи и другие немцы вели войну культурного и морального превосходства, лишь укрепил ранее существовавшие взгляды. За время войны нации и народы, не являющиеся немецкими, превратились исключительно в опасных «чужаков». После такого очернения оказалось очень сложно восстановить более либеральное понимание человеческого разнообразия, тем более что и сама Германия скатывалась в послевоенный хаос.
Миф об «ударе в спину»
Знаковый образ печально известного мифа об «ударе в спину» появился на первой странице «Süddeutsche Monatshefte» в апреле 1924 года. Гигантский кинжал торчит из шеи поверженного солдата, неся ясное послание, что немецкую армию предали в тот самый момент, когда до победы, казалось, было рукой подать. Издатель «Süddeutsche Monatshefte», Пауль Николаус Коссман, явно одобривший этот рисунок, долгое время обвинял социалистов в тылу в поражении Германии. Его собственное еврейское происхождение, возможно, объясняет, почему он воздержался от открытого предъявления обвинений еврейским общинам. Но злополучное решение художника Коссмана не рисовать руку, держащую кинжал, означало, что аудитория может представить виновника по своему выбору. И нередко эта мрачная фигура оказывалась еврейской96.
Без особой фантазии мюнхенский юрист и ветеран войны еврейского происхождения Филипп Левенфельд намекнул, что «иудей» Коссман придумал миф об «ударе в спину»97. Но Левенфельд был дважды неправ. Во-первых, Коссман принял христианство в возрасте около тридцати пяти лет. А во-вторых, он никогда не был изобретателем этого мифа о поражении, хотя и охотно распространял его. Идея, что боевая мощь армии была каким-то образом подорвана изнутри, впервые возникла в 1917 году после мирной резолюции Рейхстага, когда генерал-майор Ханс фон Сект удрученно заявил, что «тыл нанес нам удар в спину»98. На этом фундаменте возвели свои построения Ратенау, Бернхард и Варбург, пытаясь весьма фантастичными способами сохранить боеспособность Германии в последние месяцы войны.
Основанием диагноза, который поставили Ратенау, Бернхард и Варбург, было их непоколебимое убеждение, что немецкая армия была в состоянии сражаться дальше. Одним словом, осенью 1918 года Германия была отнюдь не разбита. По иронии судьбы, когда в ноябре того же года перемирие положило конец сражениям, этот аргумент как будто подтвердился. Немецкие солдаты вернулись домой не грязной толпой, как можно было бы ожидать от разбитой армии, а строем, в форме и, по всем внешним признакам, невредимой боевой силой. Самми Гронеман с изумлением наблюдал в Брюсселе именно такую картину. Отступающий батальон немецкой пехоты промаршировал по улице мимо него под музыку «Дозора на Рейне». Это выглядело так, «как будто не было революции и с августа 1914 года ничего не изменилось», – заметил он99.
Раз эти «непокоренные» герои, как опрометчиво назвал их Фридрих Эберт в декабре 1918 года, смогли вернуться домой невредимыми, оставался вопрос: почему они были разбиты в первую очередь100? Макс Бауэр, бывший военный советник Людендорфа, точно знал, где искать ответ. Несмотря на странную и прискорбную ошибку, в основном вызванную действиями его бывшего господина, Бауэр заключил, что на самой армии нет вины. А потому логично, что слабое звено находится где-то еще. «Война была проиграна, – без тени сомнения заключил он, – единственно и исключительно по вине тыла»101. Когда в дискуссию включились другие весомые фигуры, в том числе несколько выдающихся немецких евреев, все они согласились, что революционные левые элементы вызвали крушение тыла. Людвигу Хаасу не следовало бы говорить, что Германию «ударили в спину» те, кто был «готов к любому роду мира»102. Зато выступление еврейского банкира-выкреста Георга Сольмсена было куда более характерным. В своей речи в Кельне Сольмсен продолжал развивать националистические темы, так хорошо служившие ему во время войны. Он радостно свалил всю вину за поражение Германии на SPD, которая, по всей видимости, «разрушила национальную честь Германии» и «нанесла доблестной немецкой армии удар в спину». Популистские темы Сольмсена, кажется, понравились толпе в «набитом битком» зале – судя по всему, люди ушли довольными103.
Ни Бауэр, ни Сольмсен никак не упоминали евреев в своих полемичных интерпретациях поражения. Даже Гинденбург и Людендорф оставили их в стороне, выступая перед особым парламентским комитетом в ноябре 1919 года. Перед полным залом политиков, журналистов и дипломатов тандем изложил свое мнение о крушении Германии в прошлом году. Но никто из них не хотел копать слишком глубоко – их основной целью было реабилитировать самих себя. Гинденбург – воплощение «живого трупа», по словам Морица Бонна, – и Людендорф – «желчный управляющий» – дали длинные, заранее заготовленные ответы, содержавшие направленные выпады одновременно в адрес тыла и революционеров. Гинденбург заключил свои бессвязные речи единственной строкой, которую кто-либо смог действительно запомнить в этот день: «Как справедливо заметил один английский генерал, германской армии нанесли удар в спину»104.
Не осуждая именно евреев за поражение Германии, Гинденбург и Людендорф сделали достаточно, чтобы посеять еще больше сомнений. Мало того, что свидетельства тандема скрепили печатью одобрения миф об «ударе в спину» – им удалось распространить крохи информации, которые могли намекать на некую внутреннюю измену, будь то измена со стороны тыла, революционеров или даже конкретных личностей. Так, Людендорф «неохотно» повторил замечание, которое приписал Ратенау: «День, когда кайзер и его окружение победоносно пройдут парадом через Бранденбургские ворота на белых конях, будет днем, когда мировая история утратит свое значение»