8.
Вообще говоря, евреям и другим немцам не было реальной необходимости записываться добровольцами на фронт, так как система воинской повинности в Германии в конце концов захватила бы их. Конечно, этих первых волонтеров не всегда вдохновлял порыв патриотизма – достаточной мотивацией была оплата, желание соответствовать идеалу мужчины или даже любовь к приключениям. Как бы то ни было, желание защищать свою страну, похоже, оказалось значимым фактором для многих евреев. Например, Отто Браун, которому едва исполнилось семнадцать, ушел в армию против воли родителей. Для этого мальчика-школяра доказать свою мужественность явно было важнее родительских страхов. «Я чувствую огромную гордость и счастье», – писал он9. Губерт Плаут, 25-летний еврейский студент, изучавший математику, так же отчаянно стремился попасть на фронт. Он «всей душой ждал приключения», как вспоминал он позже, и потому «попытался хотя бы завербоваться». Плаут кинулся к местному рекрутскому пункту в Гамбурге и присоединился к огромной толпе, «ломившейся» в двери. Но, как и во многих других городах, армия была переполнена рекрутами, и многим молодым людям попросту указывали на дверь. В их числе был и Плаут, так рвавшийся нести службу на фронте10.
Но другим волонтерам повезло больше. Повсюду были слышны рассказы о немецких евреях, которые в момент начала конфликта находились за морем и поспешили назад, чтобы отправиться на фронт. Исаак Гурвиц, проживший предыдущие девять лет в Аргентине, решил вернуться, чтобы служить своей «второй родине». «Я должен быть ее частью», – писал он в прошении11. Преодолев чуть меньшее расстояние, Отто Штерн ускользнул от французских властей, чтобы вернуться из Парижа в Ашаффенбург. Полный благодарности, что добрался домой, Штерн поклялся, что поможет защитить «землю Германии… от наших врагов нашей собственной кровью»12. Еврейские газеты быстро ухватились за любые истории о немецких евреях, вроде Гурвица и Штерна, последовавших за зовом долга, чтобы сражаться на войне. Они гордо объявили, что самый юный волонтер Германии – четырнадцатилетний еврейский мальчик из Кенигсберга, а также раскопали двоих старейших рекрутов в армии: 63-летнего из Ахена и 64-летнего из Вюрцбурга. Оба были евреями, ветеранами Франко-прусской войны, и жаждали еще раз выстрелить в старого врага13.
Всеобщее возбуждение в первую неделю войны принимало множество форм. Помимо стремящихся на войну волонтеров или толп любопытных на улицах, у «духа 1914 года» была и культурная сторона. Художники, журналисты и драматурги выстроились в очередь, чтобы запечатлеть момент национального единства. К примеру, Вальтер Триер не раз брался за блокнот в эти первые недели. У него было более чем достаточно причин праздновать видимое объединение немецкого народа. Триер, родившийся в Праге в еврейской семье среднего класса, в Германской империи был вдвойне аутсайдером. Но сейчас обстоятельства как будто бы изменились к лучшему. Самый, вероятно, известный из рисунков Триера военного времени основан на карте Европы. Каждая из воюющих сторон изображена в сатирическом свете: британцы – в виде шотландца в килте, ирландцы – в виде бульдога, готового укусить хозяина на том берегу Ирландского моря, а сербы – в виде грязной свиньи. В центре всего происходящего – немцы, противостоящие на западе беспорядочной груде тел, которая изображала французов, а на востоке – гигантской усатой голове, изображавшей русских. Среди царящего вокруг них хаоса аккуратные и ухоженные немецкие солдаты, по контрасту, воплощают единое тело нации.
Как и Триеру, Антону и Дорату Геррнфельдам, двум евреям – уроженцам Венгрии, было чему радоваться в «духе 1914 года». Как руководители Берлинской театральной труппы Геррнфельдов они были в состоянии перенести свое воодушевление на сцену. Не теряя времени, оба немедленно засели за особую, праздничную пьесу «Он вернется» («Er kommt wieder»). Действие пьесы происходит в селе на границе Австрии и Германии и вращается вокруг ухода на фронт молодого еврейского солдата Якоба. Но на самом деле сюжет служит лишь поводом для разворачивания на сцене череды ура-патриотических строк, превозносящих немецкие ценности и поносящих русские. В одной из сцен отец Якоба Мозес спрашивает: «Есть ли что-либо прекраснее, чем быть способным защищать кайзера и Рейх?». И пускается в разъяснения, как это «чувство долга» в свое время повело его сражаться в Австро-прусской войне 1866 года14.
Но при всем своем патриотическом духе пьеса Геррнфельдов касалась и некоторых самых глубоких страхов, терзавших в то время немецких евреев. В довоенные годы братья Геррнфельд чувствовали себя вполне уверенно, используя на сцене широкий спектр местных диалектов. Их театр на берлинской Командантенштрассе, чуть южнее центра, изо дня в день ставил популярные пьесы, где восточноевропейские евреи выходили на сцену и потчевали публику смесью немецкого, иврита и идиш. И все же ни одна из этих особенностей, еще недавно таких ярких, не пережила начала военных действий. «Он вернется» была чисто драматическим спектаклем, где все главные герои говорили на стандартном немецком языке, без следа диалекта. Пусть Мозес и был евреем, но ассимилированным, глубоко патриотичным. От более сложных персонажей восточноевропейских евреев из старых времен не осталось и следа15.
Столь выраженный сдвиг в работе Геррнфельдов происходил из самого «духа 1914 года». Может быть, его идея и символизировала вначале единство, но она же сеяла значительную разобщенность. Она воодушевляла немцев, но любой, кому выпала судьба негражданина, включая и восточноевропейских евреев, оставался в опасном положении – особенно по мере того, как страну охватывала шпионская лихорадка. Местные и национальные газеты посвятили не одну колонку разоблачению французских и русских шпионов, которые, если верить историям, уже ухитрились просочиться в каждый уголок страны. Многие из таких историй были раздутыми. Так, Фридрих Штампфер из SPD вспоминал, как на его глазах толпа накинулась на «русского шпиона» в центре Берлина. Однако при ближайшем рассмотрении их «шпион» оказался офицером из Баварии. Ему удалось вырваться, отделавшись легким испугом16.
Из сотен «шпионов», которых арестовывали каждый день, к шпионажу реально были причастны – если вообще были – единицы. Но проблема была в другом. Накал шпионской лихорадки создавал атмосферу глубокой подозрительности. Если уж на баварского офицера могли напасть в центре немецкой столицы за то, что он шпион, то у немецких евреев восточноевропейского происхождения шансов уцелеть было и того меньше. И действительно, многие из тех колонок, что газеты посвящали раскрытию шпионов, упоминали евреев – иностранных граждан. В Вюрцбурге одного еврейского бизнесмена обвинили в том, что он укрывает шпионов, полиция расследовала заявления, что какой-то еврей в Штеттине продавал немецкую военную форму русским, а в восточнопрусском городе Инстербурге семнадцатилетний еврей якобы заполнил погреб бомбами для атаки на Германию17.
Журнал «Israelitisches Gemeindeblatt» в Кельне жаловался, что пресса никогда не сообщала об аресте греко-католического шпиона, шпиона-протестанта или шпиона-кальвиниста: все, кто интересовал газеты, – «еврейские шпионы»18. Тем не менее реакция более широких кругов немецких евреев на эти инциденты была поразительно сдержанной. CV, главная проеврейская организация, фактически ограничилась тем, что писала правительству письма с выражением своей озабоченности. «В дальнейшем следовало бы исключить подробности о принадлежности [шпионов] к иудаизму из всех репортажей», – вежливо просила она19. Сообщества немецких евреев оставляли без внимания тот факт, что они, как предполагалось, шли на войну, чтобы помочь восточноевропейским евреям, таким же, как те, что сейчас подвергались атакам дома. Похоже, возбуждение августа 1914 года перевесило эти неудобные технические моменты. В первые недели войны евреи и остальные немцы расходовали большую часть энергии на публичную демонстрацию своей поддержки. Предполагалось, что это момент национального единства. Вместо того чтобы раскачивать лодку, немецкие евреи держали курс на большее «спокойствие» и разделяли всеобщее ликование по поводу войны.
Мобилизация тыла
На востоке мобилизацию объявили русские, на западе тем же занялась Антанта, и потому евреям и остальным немцам тоже пришлось мобилизовать тыл для военных целей. В течение всего августа общественность казалась возбужденной, охотно готовящейся к будущей битве. И снова немецкие евреи способствовали этому аспекту «духа 1914 года», будь то волонтерство в госпиталях или предоставление зданий общины для военных целей. И все же общее впечатление могло быть и обманчивым. По сути, мобилизация была знаком перемен. Она требовала от евреев и остальных немцев изменить повседневные привычки, адаптироваться и чем-то пожертвовать, чтобы подготовить страну к войне. Как очень быстро стало понятно, все это было совсем не просто.
Скорость перемен застала многие семьи врасплох. В Кенигсберге отец Герды Люфт только недавно принял внезапное решение уйти на пенсию. Он продал свое дело по импорту и экспорту и был полностью готов посвятить свои последние годы тихому существованию в науке. Однако начало военных действий в один момент изменило его планы: цены выросли, и инфляция смела его сбережения, вынудив пойти на незначительную должность в банке. «Больно было видеть», вспоминала впоследствии его дочь, как отец каждое утро отправляется на работу «медленным шагом, опираясь на трость, останавливаясь, хрипло переводя дыхание»20. В первые недели войны подобные истории жизненного переворота встречались в каждом уголке страны. Оглядываясь на период мобилизации, еврейская благотворительная организация во Франкфурте вспоминала, как много людей в результате оказались за чертой бедности. «Мобилизация лишила многие семьи кормильцев, арендаторов или квартирантов», – отмечала она. «Дела буксовали, владельцы недостаточно крепких предприятий попадали в финансовые затруднения, служащие теряли работу или переходили на полставки»