при самом нехорошем раскладе Эмме достаточно было поговорить с Еленой, чтобы убедить ее в том, что никакого преступления я не совершала, что дело молодое и что такими вот скандалами она, тетка, ничего не добьется, и что я, ее любимая племянница Верочка, рано или поздно все равно выйду замуж, но не за первого же встречного! Поэтому девочке надо выбрать самого достойного из всех. Она точно найдет, как мне помочь наладить отношения с теткой.
А вот Оля запросто может вылететь из квартиры под ее горячую руку. С другой стороны, она-то здесь при чем?! Германа-то Елена нашла в моей постели.
Словом, ждали мы, ждали санкций, ждали, но их, слава богу, не последовало. Я узнала, что Герман закрутил роман с какой-то питерской художницей, которая тусовалась в Москве у своих друзей, где они с ним и встретились. Вроде они познакомились на ее выставке. Бедный студент, увидев, за какие деньги покупают ценители живописи картины этой Зоси (кажется, так ее зовут, дылда, некрасивая, с розово-зелеными волосами и длинным носом!), прилепился к ней как банный лист. Кажется даже, она забрала его с собой в Питер. Говорят, у нее там огромная квартира с каминами и комнатой для прислуги.
Вот так и получилось, что после февральского скандала первое время мы просто тихо и мирно жили, каждый раз вздрагивая от телефонного звонка Елены, не зная, чего от него ждать. Теперь мы чаще мыли полы и вытирали пыль, даже вымыли все ее фарфоровые безделушки в горке, в теплой воде с мылом. Квартира, заполненная дорогими коврами, картинами, посудой, сверкала чистотой. Все окна были вымыты, плита даже внутри вычищена.
Мы ждали ее как ревизора, как человека, от настроения которого теперь во многом зависело практически все наше будущее. Когда я вспоминала, с какой злостью она выталкивала из моей спальни Германа, разве что пинка ему не дала под зад, мне становилось не по себе. Да какое она имела право так грубо вмешиваться в мою личную жизнь?! Да, конечно, она моя благодетельница, но не хозяйка же моей жизни. Ну не имела она права так вести себя, поставить меня в такое положение. А что, если бы это был не альфонс и бабник Герман, а мой жених, достойный человек? Какими глазами я посмотрела бы на него после такого скандала и унижения?! Не слишком ли много она на себя взяла?
Оля, безусловно, все понимала, злилась на тетку и жалела меня. Подливала ли она масла в огонь? Безусловно. Она – чужой для Елены человек, и, получая через меня ее деньги на обучение и пользуясь всеми благами, она все равно не могла в полной мере оценить ее как человека. Для нее она была, во-первых, каким-то картонным персонажем, поскольку она ее практически не знала, во-вторых, той самой злобной фурией, деспотом, тираном, которую она увидела в День святого Валентина.
Про убийство мы сначала говорили со смехом, представляя себе, как зажили бы, если бы Елена исчезла. Однажды мы так расфантазировались, что, вскрыв бутылку шампанского, стали представлять себе этот день – день ее смерти. Помнится, мы даже танцевали, дурачились, хохотали. Две дуры.
Помнится, я остолбенела, замерла, когда на мою карту впервые после скандала упали деньги. Денег было в два раза больше, чем обычно, и я поняла, что тетка извиняется. Мы, конечно, обрадовались, покрыли все наши долги, заплатили за учебу, сделали продуктовые запасы и даже поужинали в ресторане. Кажется, жизнь налаживалась. Но потом мы посмотрели (не помню, как называется) какой-то душераздирающий фильм про любовь. Долго разговаривали с Олей о любви и ревности. О том, стоит ли выходить замуж и рожать детей. Потянем ли мы это. И скажут ли нам за это спасибо наши дети.
Разговор не получился глубоким. Оля, во всяком случае, надолго вперед не загадывала. Она иногда напоминала мне голодного зверька, который держится за кость и боится ее потерять. Но разве можно было ее за это осуждать? Если бы были живы ее родители, если бы она жила в нормальной семье, где ее любили бы и баловали, разве ж оказалась бы она в том холодном вагоне электрички, изнасилованная хозяином паршивой комнаты, за которую не могла вовремя заплатить, униженная, голодная? А что было бы со мной? Разве не потому я и подошла к ней, что увидела в ней себя? Весь ужас от того, что я представила себе, не будь у меня доброй родственницы, грязью начал подниматься со дна моей души…
Жили мы с Олей дружно. Она постоянно мне во всем уступала. Оно и понятно – она же зависела от меня, старалась выполнять всю самую грязную работу по дому, и я молча принимала это. Она таким образом расплачивалась со мной за крышу над головой и за все то, что получала от меня. Точнее, от Елены. Но все равно, тот февральский день изменил наше с ней отношение к моей тете, которая ясно дала нам понять, что мы должны ей подчиняться. Она и потом не поинтересовалась, кто этот молодой человек, какие между нами отношения (имеется в виду не только ведь постель, в которой она нас застала!), быть может, серьезные и мы собирались пожениться?
Получалось, что она сама собиралась найти мне мужа? Нет, я не против, возможно у них с Эммой уже был кто-то для меня на примете, они, эти умудренные жизнью женщины, кое в чем разбираются. И моей тетке было не все равно, кому после ее смерти достанутся все ее богатства. Одно дело я, и совсем другое – мой будущий муж. Конечно, к нему были особые требования. Он должен быть из хорошей семьи, умен, образован, при должности. Как-то так. Герман не подходил ни по одному пункту, это было ясно. Но Елена же об этом знать не могла. Или же она думала, что ее будущий зять не полезет ко мне под юбку, в постель?
Мы с Олей много разговаривали о моей тетке. И, вспоминая какие-то подробности моей жизни с ней, я зачем-то старалась подчеркнуть свою зависимость от нее, зачем-то все чаще и чаще произносила избитое слово «свобода». И, словно настраивая себя и Олю против тетки, пыталась вспомнить какие-то наши с ней мелкие ссоры, серьезные конфликты. Получается, что я уже на подсознании, готовясь к преступлению, собирала осколки мелких обид, чтобы, заранее оправдывая себя, сложить их в мощный мотив убийства. Получается, что я дразнила и себя, и Олю. Олю особенно, ведь ей же предстояло сделать, повторяю, самую сложную, грязную работу – совершить убийство.
Время шло, мы учились, в свободное время ходили в кино и очень редко в театр или на концерты. Оля очень любила цирк. Она говорила, что только там она чувствует себя ребенком. И это при том, что в цирке она была, быть может, в глубоком детстве пару раз. Надо было видеть, как сияли ее глаза, когда начиналось представление и под бравурную музыку на арену высыпала пестрая толпа артистов!
План с убийством Елены приобрел более реальные очертания после нашей поездки в Жаворонки. Елена встретила нас как близких и родных людей, накрыла на стол. Похвалила наши пироги. Притащился ее сосед, сел рядом с ней, ухаживал за ней так активно, словно напоказ, мол, смотрите, я просто обожаю вашу тетю. А она, словно ее подменили, была не похожа на себя, охотно принимала его знаки внимания, разве что не мурлыкала. Получалось, что нам, точнее мне, она внушала, что мужики – это зло и от них одни проблемы, а то, что у нее прямо перед носом в лице соседа нарисовалась большая, прямо-таки огромная, уже дурно попахивающая криминалом проблема – не замечала!
– Пойду к нему и заберу нож, – шепнула мне Оля, когда парочка сладких голубков удалилась на кухню, чтобы вдвоем (в четыре руки, как же иначе?!) достать из холодильника торт.
Я сразу все поняла и кивнула. Оля недолго отсутствовала, во всяком случае никто этого не заметил. Возможно, потому, что торт так и не был принесен, получалось, что на кухне эта пара пожилых людей целовалась и им было точно не до нас!
Когда я представила себе эту сцену, меня чуть не вырвало. Да, моя тетка хоть куда, конечно, симпатичная, морщин почти нет, к тому же одета была в красивый кружевной костюм розового цвета. Но этот Шаров! Низенький, с толстыми ляжками, с круглой головой с блестящей лысиной. На нем были широченные голубые брюки и белая рубашка. Когда он улыбался, его губы напоминали две жирные розовые полоски из толстой резины.
Оля вернулась, шепнула мне, что все в порядке, и добавила: «Он бедный как церковная мышь, его кастрюлям лет по пятьдесят».
Вот так реально все и началось. Мы забрали у него нож, которым он пользовался, быть может, каждый день и на котором тысяча его отпечатков.
Я до конца не представляла себе, до чего мы дойдем в желании избавиться от нашего цербера. Это Олино выражение. Я знала только одно – всю грязную работу возьмет на себя Оля.
Испытывала ли я чувство жалости к той, что сделала меня на долгое время счастливой? Да, безусловно. Но в моем сознании жили как бы две Елены. Одна – та самая тетя, которая забрала меня к себе из интерната и закормила, условно говоря, конфетами, и другая – та, что прогнала из моей постели парня, а сама проводила все время в кровати с противным Шаровым.
– Да она просто позавидовала тебе, – произнесла как-то Оля, и мне показалось, что она попала в самую точку. – Завидует твоей молодости, понимаешь? Ее-то молодость прошла. Вот она теперь потихоньку и ненавидит тебя за то, что у тебя все впереди, а у нее-то все в прошлом.
Оля манипулировала мною. Это я сейчас понимаю. Она умело разжигала во мне ненависть к Елене, хотя на самом деле думала, конечно, в первую очередь о себе. Убив тетку, я стану богатой и подарю ей квартиру. И она будет устроена в этой жизни. Крыша над головой, профессия, деньги, мужчина, который станет ее мужем, дети. Вот таков был ее жизненный план.
Время шло, мы обдумывали каждый шаг, чтобы обеспечить себе алиби. Потом еще несколько раз навещали тетку на даче. А один раз приехали без предупреждения и застали ее в халате, с розовым лицом, растерянную, испуганную, а в кресле сидел, нахохлившись, Шаров в домашних штанах, футболке и шлепанцах на босу ногу. Дверь в спальню предательски приоткрылась, поскольку ее просто не успели впопыхах закрыть, одеваясь и приводя себя в порядок, и мы увидели разобранную постель, смятые простыни и два комочка темных носков на коврике у кровати.