В какой-то момент я вдруг понял, что готов простить ей даже измену, и от этого просто ошалел. Когда я стал таким? Что со мной вообще стало? Получается, что любовь сделала меня слабым.
Однажды Женька сказала, мол, как хорошо, что люди еще не научились читать мысли друг друга. Да уж. Если бы прочли мои, то я от стыда бы сгорел.
И вот с таким сложным набором любовных инструментов, включая готовность простить измену, я со своим болезненным великодушием вдруг оказался брошенным! Как так случилось? Словно моя жена почувствовала мою слабость и нанесла удар. Но я и это ей простил. И молил Бога только об одном – чтобы она вернулась.
И она вернулась. Вот почему я так счастлив. И теперь сделаю все возможное, чтобы этого не повторилось. Да, я готов впрячься в любое расследование, только чтобы быть рядом с ней, помогать ей. Пусть она почувствует это.
А Журавлев?.. Конечно, я спросил Реброва, что ему известно об их отношениях, и он уверил меня, что с Женькиной стороны это всего лишь свойственное всем женщинам кокетство, со стороны же Павла – восхищение. Что ж, пусть. Я и здесь не стану чинить препятствия, пусть свободно общаются, занимаются делами. Я так решил.
После ресторана мы поехали на «Павелецкую» – надо было поближе познакомиться с хозяевами этого странного театра и попытаться посмотреть все записи видеокамеры как внутри него, так и снаружи, чтобы понять, как преступник проник в квартиру Калининой.
И хотя в тот вечер накануне убийства в театре было не так уж и много зрителей, но разве можно было что-то разглядеть в полумраке зала? Я лично искал там мужчин, хорошо одетых, представительных, словом, любовников Калининой. Но не нашел. И хотя эта маленькая толпа была разношерстная и в ней можно было увидеть старушку в платьице с кружевным воротничком (явно кто-то из жильцов дома, кому полагалась пятидесятипроцентная скидка на билеты), все-таки в основном это был скромно одетый джинсоногий молодняк в худи и куртках оверсайз, словом, их одежда просто кричала о гендерной нейтральности.
То есть любовников Калининой ни в подъезде, возле входа в театр, ни в самом театре я не нашел. Зато приметил одно существо, не сразу понял, парень это или девушка, как раз в худи с натянутым на лицо капюшоном. Может, мне, конечно, показалось, но это существо сильно смахивало на Олю Чеснокову, подружку Веры Голубевой, племянницы убитой Елены Погодкиной.
Я сказал об этом Жене, потом мы все внимательно рассмотрели девушку (все-таки мы все сошлись на том, что это существо женского пола), сравнили ее с присланной Плоховой фотографией Чесноковой. Конечно, полумрак и наполовину скрытое капюшоном лицо затрудняли опознание, но что-то общее с этой бандиткой Олей было. Но если там действительно была она, значит, убийство – точно дело ее рук. И это она зарезала Калинину. Но получается, что они были знакомы или же эта девка каким-то невероятным образом присвоила себе ключи от Ларисиной квартиры, вошла туда, когда женщина спала, и, фатально обознавшись, вместо следователя Следственного комитета Ларисы Плоховой прирезала ее, Ларису Калинину, шлюху, спасаясь, типа, от преследования, от тюрьмы!
Я предложил Реброву задержать ее. Но перед этим еще раз хорошенько проверить ее алиби, причем поминутно! Но это в случае с убийством Погодкиной у обеих девчонок было крепкое алиби, а вот со вторым убийством я так пока и не понял, успели проверить или нет.
На мгновение я вдруг осознал, что втянулся в расследование, и тотчас сопоставил это свое чувство с тем, которое, вероятно, испытывает моя жена, увлекшись очередным «ребровским» делом. Точно, это было как ребус, который хочется разгадать во что бы то ни стало. И не просто разгадать, а блеснуть своими способностями, продемонстрировать свою интуицию и знание психологии. Думаю, что для Жени это важно (впрочем, как и для всех нас).
Теперь, ко всем прочим моим страстям и увлечениям (а их немало, просто о них мало кто знает, это, во-первых, моя работа, во-вторых, наблюдение за жизнью моего фантастического брата, в-третьих, еще куча всего интересного!) прибавилась еще одна: изучение феномена моей жены. Хочу проследить каждый ее шаг, каждую ее версию и алгоритм движений к поставленной цели.
И я снова пригласил наших верных друзей, Реброва и Журавлева, на ужин. Пусть приедут, даже если это будет очень поздно, и принесут в клювах информацию по делу, а я понаблюдаю за женой, послежу за ходом ее мыслей, понаслаждаюсь тем, что она, такая удивительная, интересная, переполненная чувствами и мыслями, эта чудесная молодая женщина с огненными волосами принадлежит все-таки мне. И только мне.
Собственник ли я? Несомненно!
18. Июль 2024 г.
Оля
Вера не всегда была искренна со мной. Хотя, быть может, она на самом деле сомневалась, принимая участие в разработке плана. Думаю, что в отличие от меня ее куда чаще одолевало сомнение. Возможно, она даже любила Елену и, планируя убийство своей благодетельницы, не представляла себе других последствий, кроме того, что разбогатеет и избавится от опеки престарелой маразматички. Хотя нет, думаю, она не считала, что тетка с придурью, что у нее не все в порядке с головой. Она понимала ее. Понимала, что ей не все равно, кому достанется все ее богатство.
На самом деле, если бы дурочка Вера, не дай бог, вышла замуж за Германа, то стала бы самой несчастной женщиной на свете. Во-первых, Герман изменял бы ей, что само по себе уже убийственно. Во-вторых, промотал бы все, что осталось бы Вере по наследству от Елены. Обманул бы ее, присвоил бы деньги и женился на куда более перспективной и богатой невесте. Таким представлялся мне их брак. Вот чего так боялась Елена. И наверняка подыскивала племяннице хорошую партию. Потому и действовала так грубо, выдворяя Германа, даже не задумываясь о том, что унижает Веру. Или же вовсе не думала о ее замужестве, считая это преждевременным. Но потом-то извинилась, правда, деньгами. Да и вообще была рада помириться с племянницей, постоянно звала нас в гости к себе на дачу.
Понимала ли Елена, как дразнит Веру своей связью с Шаровым? Думаю, ей было все равно, она жила как хотела и делала что хотела. Да и Шаров ей по большому счету не был нужен, это она так, развлекалась, понимая, что годы уходят и уже очень скоро даже такой, как Шаров, не обратит на нее внимания как на женщину. Может, этот старикан был ласков с ней, может, такие сладкие слова говорил, что она и таяла. И вообще, что мы, молодые, знаем об отношениях между стариками? Возможно, в такие минуты она ощущала себя моложе и привлекательнее.
Я все чаще стала задумываться о том, планировала ли Вера убийство тетки до встречи со мной. И каждый раз приходила к выводу, что она и ко мне-то подошла там, в электричке, словно зная наперед, как будет использовать меня. Хотя, может, я и ошибаюсь. Разве она сможет мне в этом признаться?
Она-то говорит, что просто увидела во мне себя. Лукавит? Возможно.
Я не знала, справлюсь ли, смогу ли сделать то, что мы задумали. Но если бы это получилось, то Вера никогда бы не бросила меня и выполнила все то, что обещала. Подарила бы мне квартиру. Может, и деньжат бы подкинула. Она же не дура, понимает, что мы с ней потом будем повязаны кровью. И что никуда-то она от меня уже не денется. Как понимала и то, что я уже одним своим существованием буду напоминать ей о преступлении, буду отравлять ей жизнь.
Были ли у меня сомнения? Могла ли я отказаться от затеи? Затея… Какое легкое слово. Убийство. Преступление. Мы собирались зарезать ее тетку. И сделать это должна была я. Сначала я мыла полы и унитаз, выносила мусор, ходила в магазин, если мы по каким-то причинам отказывались заказывать продукты на дом, а теперь вот должна была научиться убивать.
Мы остановились на ноже. Вера посоветовала мне учиться колоть кожаную сумку. Типа, она когда-то училась делать уколы, прокалывала сумку иглой. Я тоже попыталась поупражняться с ножом. Но потом поняла, что тело человека – это настоящая засада, что и кожа человеческая не такая грубая, как кожа, из которой сшита сумка, да и внутри можно наткнуться на кости. От этой мысли меня затошнило.
Однажды мне приснился кошмарный сон, словно я уже делаю это, бью ножом, но женщина, лица которой я не видела, спит под одеялом, и куда бы я ни ударяла, натыкалась на что-то жесткое, словно тело ее было деревянным. Я проснулась и заплакала. Мне захотелось уйти и никогда больше не возвращаться к Вере. Я не хотела уже жить на Арбате, да мне уже было наплевать на то, что я не доучилась и что я, по сути, возвращусь снова в ту холодную электричку… Но войдя в ванную комнату, остановив свой взгляд на ванне с золочеными лапами, на огромном зеркале, в котором отражались наши с Верой халаты и полотенца, на красивых пузырьках и баночках с кремами на полочке, вот на всю эту, по сути, мелочь, ерунду, на которую, может, другой человек и не обратил бы внимания, я поймала себя на том, что для меня эта ванная комната – как олицетворение самого комфорта, чистоты, тепла и красоты. И когда-нибудь, возможно, и у меня будет такая же ванна, может без золоченых ножек, но такая же чистая, и в ней будет тепло. Но чтобы это случилось, чтобы у меня появился свой угол, своя квартира, которую я буду любить и за которой буду ухаживать, мне нужно просто нанести пару-тройку ударов в живот или грудину женщины.
Ясно было, что трезвой я этого не сделаю. Никогда. Поэтому я давно уже припрятала для себя бутылку водки. Это раз.
Второе – я купила на рынке баранью ногу, самую большую из всех, что нашлась у мясника. Привезла домой и уже на ней упражнялась в ударах. Вера, конечно, все видела. Ходила по квартире бледная, прислушиваясь к звукам, доносящимся из моей комнаты, потом не выдержала и сказала, что не может больше выносить запах свежего бараньего мяса. Истерзанную, с растрепанными мышцами красно-белую жирную ногу я, уложив в большой черный пакет, выволокла из квартиры и выбросила на помойку. Мы потом долго проветривали квартиру, брызгали духами. Вера сказала мне, что не может зайти в мою комнату, ей кажется, что там лежит мертвая Елена.