Поверх его головы Нина одними губами спрашивает:
– Ты его арестовал?
Калеб опускает руки на плечи сына, разворачивая его к тарелке с тающим мороженым.
– Похоже, вам двоим нужно поговорить… и здесь явно не лучшее для этого место. Может быть, сходите куда-нибудь? Мне перескажете, когда Натаниэль уснет.
– Но разве ты не хочешь…
– Нина, – вздыхает Калеб, – ты понимаешь, о чем говорит Патрик. А мне необходимо все разжевать. Ты могла бы взять на себя роль переводчика. – Он смотрит, как Натаниэль кладет в рот последний кусочек мороженого. – Давай, дружок, посмотрим, лопнула ли у того парня из Румынии вена на шее.
На пороге кухни Натаниэль выпускает руку отца, подбегает к Нине, едва не сбивая с ног, и обнимает ее колени.
– Спокойной ночи, мама, – улыбается он, и на его щечках появляются очаровательные ямочки. – Свадких снов.
«Поразительное неправильное употребление слов», – думает Патрик. Если бы Нина могла, она бы оградила Натаниэля от всей этой грязи. Он наблюдает, как она целует сына на ночь. Натаниэль спешит к Калебу, а Нина втягивает голову в плечи и закрывает глаза, чтобы не так заметны были слезы в глазах.
– Идем, – говорит она.
Чтобы увеличить выручку в ленивые воскресные вечера, в «Текиле-пересмешнике» организовали вечер караоке с песнями Джимми Баффета и из фильма «Ки-Ларго», а в довершение устроили бургерфест: спел – получи бутерброд со всевозможными начинками. Когда мы с Патриком входим, то тонем в гуле и свете. Бар украшают гирлянды в форме пальм, с потолка свисает попугай, вырезанный из гофрированной бумаги, а сильно накрашенная девушка в чересчур короткой юбке завывает «Ветер под моими крыльями». Стейвесант, завидев нас, улыбается:
– Вы никогда не заглядывали сюда по воскресеньям.
Патрик смотрит на бедолагу официантку, которая дрожит в бикини от холода, пока сервирует стол.
– И сейчас мы понимаем почему.
Стейвесант кладет перед нами две салфетки.
– Первая «Маргарита» за счет заведения, – предлагает он.
– Спасибо, но нам нужно что-то менее…
– Праздничное, – заканчиваю я.
Стейвесант пожимает плечами:
– Как пожелаете. Выбирайте.
Он отворачивается, чтобы приготовить коктейли и бутерброды. Я чувствую на себе взгляд Патрика. Он готов к разговору, а я нет. Пока не готова. Как только слова повиснут в воздухе – обратной дороги не будет.
Я смотрю на певицу, которая держит микрофон, как волшебную палочку. У нее абсолютно нет голоса, но она все равно здесь, горланит, фальшивя на каждой ноте, выдавая свою интерпретацию песни, которая и в оригинале звучит дерьмово.
– Что заставляет людей вытворять подобные вещи? – рассеянно спрашиваю я.
– Что вообще заставляет людей поступать так, как они поступают? – Патрик поднимает свой бокал и делает глоток. Когда девушка спускается с импровизированной сцены, раздаются редкие аплодисменты – вероятно, в благодарность за то, что она перестала петь. – Слышал, что караоке считается способом самопознания. Как йога, понимаешь? Человек поднимается на сцену, собирается с духом, чтобы сделать то, на что, как ему казалось, никогда не решится, а когда все позади – становится лучше благодаря своей смелости.
– Да уж, а остальным присутствующим нужно принять экседрин. Когда-нибудь я смогу пройтись по горячим углям. Ах да, я уже по ним прошлась! – К моему стыду, на глаза наворачиваются слезы, и, чтобы никто их не заметил, я делаю большой глоток виски. – Знаешь, когда я разговаривала с ним, он посоветовал мне подумать о прощении. Только представь, Патрик, он решился сказать это мне! Мне!
– Он все отрицал, – негромко отвечает Патрик. – Смотрел на меня так, будто понятия не имеет, о чем я говорю. Особенно когда я сказал о белье, о засохшей сперме – он был шокирован.
– Патрик, – я смотрю ему прямо в глаза, – а мне что делать?
– Если Натаниэль даст показания…
– Нет.
– Нина…
Я качаю головой:
– Я не стану так поступать со своим сыном.
– В таком случае подождем, пока он окрепнет.
– Он никогда не будет к этому готов. Мне дождаться, пока памяти удастся стереть воспоминания об этом… а потом усадить его за свидетельскую трибуну и опять все оживить? Скажи, разве это в интересах Натаниэля?
Секунду Патрик молчит. Он знает систему не хуже меня и понимает, что я права.
– Может быть, если результаты спермы совпадут, адвокат священника сможет уговорить его на компромисс.
– Компромисс… – повторяю я. – Детство Натаниэля обмениваем на компромисс.
Ни слова не говоря, Патрик берет бокал с виски и протягивает мне. Я делаю осторожный глоток. Затем еще один, уже больше, хотя в горле все горит.
– Это… ужасно, – хриплю я, откашливаясь.
– Зачем же тогда заказала?
– Потому что ты всегда заказываешь виски. А сегодня я сама не своя.
Патрик усмехается.
– Может, тебе стоит выпить, как обычно, белого вина, а потом пойдешь и споешь нам.
Словно по его сигналу, помощница человека, сидящего за караоке, подходит к нам с папкой-скоросшивателем. Обесцвеченные волосы падают ей на лицо, под мини-юбкой пестрые колготки.
– Дорогуши, – обращается она к нам, – не хотите спеть дуэтом?
Патрик качает головой:
– Не думаю.
– Да бросьте! Есть несколько прелестных песен для такой пары, как вы. «Летние ночи», помните, из «Бриолина»? А как насчет той, которую исполняют Аарон Невилль и Линда Ронстадт?
Меня здесь нет, это происходит не со мной. Эта женщина не уговаривает меня спеть в караоке, когда я пришла обсудить, как засадить за решетку насильника своего сына.
– Уходите, – отвечаю я.
Она смотрит на мой нетронутый бутерброд.
– Может, вы хоть у него научитесь правилам хорошего тона, – говорит она и отправляется назад к сцене.
Я чувствую на себе тяжелый взгляд Патрика.
– Что? – спрашиваю я.
– Ничего.
– Нет, ты явно что-то хочешь сказать.
Он делает глубокий вдох-выдох.
– Возможно, ты никогда не простишь Шишинского, Нина, но ты не сможешь это пережить… не сможешь помочь Натаниэлю жить дальше… пока не перестанешь его проклинать.
Я допиваю свой виски.
– Я буду проклинать его до самой его смерти.
Повисшее между нами молчание заполняет голос новой исполнительницы. Тучная женщина с волосами, доходящими до задницы, начинает раскачивать крутыми бедрами, едва звучит вступление следующей песни на караоке.
Это занимает всего минуту…
Чтобы жизнь прошла перед глазами…
– Что она здесь делает? – бормочу я.
– О да… она на самом деле хороша.
Мы отворачиваемся от сцены, наши взгляды встречаются.
– Нина, – говорит Патрик, – больно не только тебе. Когда я вижу тебя такой… это убивает меня. – Он смотрит на свой бокал, взбалтывает его содержимое. – Жаль, я не…
– Я тоже. Но можно сожалеть до скончания мира, это ничего не изменит, Патрик.
Сегодня уже была рассказана история…
Пока был подходящий момент…
Хорошие парни, детка, всегда погибают.
Патрик переплетает свои пальцы с моими, лежащими на столе. Пристально смотрит на меня, как будто хочет запомнить малейшие черточки на моем лице. Потом, похоже, с величайшим усилием отворачивается.
– Правда заключается в том, что такой ублюдок, как он, недостоин справедливости. Таких людей, как он, нужно убивать.
Наши сцепленные пальцы напоминают сердце. Патрик сжимает мою руку, я отвечаю на рукопожатие. И нам не нужны слова, нужен лишь этот единый пульс, мой ответ.
На следующее утро самой насущной проблемой становится вопрос, куда пристроить Натаниэля. Ни мне, ни Калебу до настоящего момента это не приходило в голову, и лишь когда на горизонте маячит здание суда, я понимаю, что Натаниэлю нельзя присутствовать на вынесении приговора… но и одного его оставить нельзя тоже. Он стоит между нами и держит нас за руки – такой живой мостик.
– Я мог бы посидеть с ним в коридоре, – с готовностью предлагает Калеб, но я тут же отклоняю такое решение. Калеб смотрит на Натаниэля и продолжает: – Разве у вас нет секретаря, который мог бы присмотреть за ним?
– Это не мой округ, – отмечаю я. – Я не оставлю его с незнакомым человеком.
Конечно же нет, больше никогда в жизни! Хотя, как оказывается, бояться нужно не чужих людей.
Мы оказываемся в тупике, когда появляется ангел-хранитель. Натаниэль первым замечает ее и бежит по коридору.
– Моника! – вопит он, а она поднимает его на руки и кружит.
– Это самое волшебное слово, которое мне доводилось слышать, – смеется Моника.
Натаниэль так и светится радостью:
– Я уже умею разговаривать!
– Доктор Робишо мне говорила. Она сказала, что теперь, когда ты входишь в ее кабинет, она не может вставить ни слова. – Она пересаживает Натаниэля на другую руку и поворачивается к нам. – Как вы? Держитесь?
Как будто сегодня существует ответ на этот вопрос.
– Тогда, – продолжает Моника, как будто услышав наш ответ, – мы пойдем в игровую комнату возле суда по семейным делам. Как тебе предложение, Натаниэль? – Она удивленно приподнимает брови. – Или у вас другие планы относительно сына?
– Нет… совсем никаких, – бормочу я.
– Так я и подумала. Сегодня утром забота о ребенке, вероятно, не входит в число ваших… приоритетов.
Калеб касается золотистых волос сына.
– Веди себя хорошо, – велит он и целует его в щеку.
– Он всегда ведет себя хорошо. – Моника ставит малыша на пол и уводит по коридору. – Нина, ты знаешь, где нас найти, когда закончите.
Секунду я сморю им вслед. Две недели назад я терпеть не могла Монику Лафлам, теперь я у нее в долгу.
– Моника! – окликаю я, и она оборачивается. – Почему у тебя нет детей?
Она пожимает плечами и слабо улыбается:
– Никто не приглашает на свидание.
Наши взгляды встречаются – и прошлых недопониманий как ни бывало.
– Они много потеряли, – улыбаюсь я.
Томас Лакруа сантиметров на пять ниже меня и уже начал лысеть. Это, разумеется, ничего не меняет, но я ловлю себя на том, что во время заседания постоянно смотрю на Уолли, недоумевая, почему он не мог найти более совершенного кандидата в качестве обвинителя, такого же лощеного снаружи, как и изнутри, чтобы присяжные не смогли ни к чему придраться.