Нина закрывает глаза и шагает вперед. На ее лице то же самое выражение, какое было, когда ей исполнилось одиннадцать: они поднялись на полметра в кабине горнолыжного подъемника, и Патрик убедил механика выпустить Нину, пока она не лишилась чувств.
Не следовало ему приходить, но, с другой стороны, Патрик понимает, что не смог бы остаться в стороне.
Мне предъявляют обвинение в том же зале суда, где я вчера убила человека. Пристав кладет руку мне на плечо и выводит меня в зал. Руки закованы сзади в наручники. Я иду там же, где шел священник. Если вглядеться попристальнее, я смогу различить его следы.
Мы минуем место прокурора. Сегодня журналистов раз в пять больше; некоторых, например, из «Дейтлайн» и Си-эн-эн я узнаю́. Вы не замечали, что звук одновременно щелкающих камер напоминает пение цикад? Я поворачиваюсь к галерке, чтобы увидеть Калеба, но за спиной у Фишера Каррингтона только пустые места.
На мне тюремная роба и туфли-лодочки на низких каблуках. В тюрьме обувь не выдают, поэтому носишь то, в чем тебя арестовали. А вчера – целую жизнь назад – я была деловой женщиной. Когда каблуки застревают в коротком ворсе ковра, я спотыкаюсь и опускаю глаза.
Мы на том самом месте, где вчера лежал священник. Где, вероятнее всего, уборщицам, которые убирали этот зал суда, не удалось начисто вытереть следы крови, поэтому пол застелили куском ковра.
Внезапно я не могу сделать и шага.
Пристав крепче сжимает мое плечо и тянет меня через ковер к Фишеру Каррингтону. «Пришли», – стряхиваю я оцепенение и сажусь на то самое место, где вчера сидел священник, когда я подошла и убила его. Место теплое – то ли благодаря свету, льющемуся с потолка, то ли это заблудшая душа, которой не хватило времени покинуть этот мир. Как только пристав отступает, я чувствую, как на затылке зашевелились волосы, и резко оглядываюсь, уверенная, что там меня ждет пуля.
Нет никакой пули. Никакой внезапной смерти. Просто взгляды всех собравшихся прожигают мне затылок, словно кислота. Чтобы доставить им удовольствие, я начинаю грызть ногти и ерзать на месте. Нервозность сойдет за безумие.
– Где Калеб? – шепотом спрашиваю я у Фишера.
– Понятия не имею, но сегодня утром он приезжал ко мне в контору, заплатил гонорар. Не вешайте нос!
Я не успеваю ответить, как судья стучит молоточком, призывая к тишине.
Этот судья мне незнаком. Скорее всего, его пригласили из Льюистона. Прокурора, сидящего на моем обычном месте, за столом обвинения, я тоже не знаю. Он огромный, лысый, внушающий ужас. Он всего раз взглянул на меня, а потом его взгляд перемещается дальше – я для него уже не коллега, раз переметнулась на темную сторону.
Больше всего в этот момент мне хочется подойти к этому прокурору и потянуть его за рукав. «Не судите меня, – сказала бы я, – что вы можете отсюда увидеть? Человек непобедим ровно настолько, насколько ничтожны его слабости. А они могут быть совсем малюсенькими – как ресница спящего ребенка, детская ладонь. Жизнь сужается до монеты в десять центов, и… оказывается… то же происходит и с совестью человека».
– Обвинение готово начинать? – спрашивает судья.
Помощник генерального прокурора кивает:
– Да, ваша честь.
– Защита готова?
– Да, ваша честь, – отвечает Фишер.
– Подсудимая, встаньте!
Сперва я продолжаю сидеть. Это не сознательный бунт; я просто не привыкла вставать в этой части предъявления обвинения. Пристав рывком поднимает меня с места.
Фишер Каррингтон продолжает сидеть, и я холодею. Это его шанс мне отомстить. Когда подсудимый встает, а адвокат продолжает сидеть, это ясно дает понять присутствующим, что адвокату совершенно наплевать на своего клиента. Я вздергиваю подбородок и решительно отворачиваюсь, и только тогда Фишер медленно поднимается со своего места. Он – нерушимая укрепленная стена справа от меня. Фишер поворачивается и приподнимает бровь, выражая сомнение в моем доверии.
– Представьтесь, пожалуйста.
Я собираюсь с духом.
– Нина Морье Фрост.
– Секретарь, зачитайте обвинение, – приказывает судья.
– Штат Мэн сим обвиняет подсудимую Нину Морье Фрост в том, что она тридцатого октября две тысячи первого года в Биддефорде, округ Йорк, штат Мэн, лишила жизни Глена Шишинского. Вы признаете себя виновной?
Фишер разглаживает галстук:
– Моя подзащитная не признаёт свою вину, ваша честь. Защита намерена уведомить сторону обвинения и многоуважаемый суд, что собирается просить оправдать мою клиентку, поскольку в указанный день она была невменяема.
Судья совершенно не удивлен. Равно как и я, хотя мы с Фишером не обсуждали защиту со ссылкой на невменяемость.
– Мистер Браун, – обращается судья к прокурору, – когда вы предлагаете назначить слушание о невозможности выпустить подсудимую под залог?
Это также ожидаемый ход. В прошлом я считала дело «Штат против Харниша» удачным прецедентом, который помогает хоть временно держать преступников в тюрьме, пока я работаю над тем, чтобы оставить их там пожизненно. В конце концов, разве вы хотели бы, чтобы человек, совершивший тяжкое преступление, разгуливал по улицам?
С другой стороны, раньше я никогда не была в роли этого преступника.
Квентин Браун смотрит на меня, потом поворачивается к судье. Его глаза цвета вулканического стекла ничего не выражают.
– Ваша честь, на этот раз, учитывая тяжесть преступления и неприкрытую дерзость, с которой оно было совершено в этом самом зале суда, обвинение просить назначить залог в сумме пятьсот тысяч долларов с поручительством.
Судья таращится на прокурора. Изумленный Фишер поворачивается к Брауну. Я тоже хочу взглянуть на него, но не могу, потому что тогда он поймет, что я не настолько безумна, чтобы не понимать, какой нежданный подарок свалился мне на голову.
– Я правильно понимаю, мистер Браун, что обвинение отказывается воспользоваться своим правом не отпускать подсудимую под залог? – уточняет судья. – Что вы желаете назначить залог по этому делу, а не отказать в залоге?
Браун натянуто кивает.
– Мы можем к вам подойти?
Он делает шаг к судье, так же поступает и Фишер. По давней привычке я тоже делаю шаг вперед, но стоящие за спиной приставы хватают меня за руки.
Судья прикрывает рукой микрофон, чтобы журналисты не подслушали разговор, но я все слышу, даже находясь на некотором расстоянии.
– Мистер Браун, я понимаю, что улики обвинения по этому делу довольно серьезные.
– Ваша честь, откровенно говоря, я не знаю, удастся ли ей добиться оправдательного приговора по причине невменяемости… но я не могу, по правде говоря, просить суд отказать ей в залоге. Она десять лет проработала прокурором. Не думаю, что она собирается бежать, не думаю, что она представляет угрозу для общества. При всем моем уважении, ваша честь, я поделился своими соображениями с ее и моим начальством и прошу суд удовлетворить наше ходатайство и не подкидывать прессе лакомый кусочек.
Фишер с вежливой улыбкой говорит:
– Ваша честь, я бы хотел от себя и своей подзащитной поблагодарить мистера Брауна за его деликатность. Это очень трудный случай для всех заинтересованных сторон.
Мне же хотелось танцевать. Чтобы обвинение отказалось от своего права отклонить ходатайство о залоге – это маленькое чудо!
– Обвинение просит установить залог в полмиллиона долларов. Мистер Каррингтон, что связывает подсудимую с этим штатом? – спрашивает судья.
– Ваша честь, она всю жизнь прожила в штате Мэн. Здесь у нее маленький ребенок. Моя подзащитная с готовностью отдаст свой паспорт и не будет покидать пределы штата.
Судья кивает:
– Учитывая то, что она долго проработала прокурором, в качестве условия залога я запрещаю ей до окончания дела общаться с действующими сотрудниками конторы окружного прокурора округа Йорк, чтобы исключить утечку информации.
– Хорошо, ваша честь, – от моего имени отвечает Фишер.
Тут вступает Квентин Браун:
– В дополнение к залогу, ваша честь, обвинение настаивает на психиатрическом освидетельствовании.
– Для обвинения принципиально, будет это частный или государственный психиатр, мистер Браун? – уточняет судья.
– Мы настаиваем на государственном психиатре.
– Отлично. Я включу это в перечень условий залога. – Судья что-то записывает. – Но я считаю, что полмиллиона долларов – не такая уж необходимая сумма, чтобы удержать эту женщину в пределах штата. Я назначаю залог в сто тысяч долларов с поручительством.
Дальше все как в водовороте: руки на моих плечах, меня подталкивают назад к камере предварительного заключения; лицо Фишера, который обещает мне, что позвонит Калебу и расскажет о залоге; журналисты в проходах, спешащие в коридор, чтобы позвонить в свои корпункты. Я осталась в компании помощника шерифа, тощего как жердь. Он запирает меня в камере и утыкается в иллюстрированный спортивный журнал.
Я выйду отсюда. Я вернусь домой, пообедаю с Натаниэлем, как вчера и обещала Фишеру Каррингтону.
Я подтягиваю колени к груди и плачу. И позволяю себе поверить, что мне все может сойти с рук.
Когда это произошло в первый раз, они проходили историю о ковчеге. Миссис Фьор объясняла Натаниэлю и остальным, что ковчег – это огромная лодка. Достаточно большая, чтобы на ней поместились они все, их родители и домашние любимцы. Она раздала всем карандаши и листы бумаги, чтобы дети нарисовали любимое животное.
– Посмотрим, что у нас получится, – сказала она, – а потом покажем отцу Глену перед тем, как он начнет рассказывать свою историю.
Натаниэль сидит рядом с Амелией Андервуд, девочкой, от которой всегда пахло соусом для спагетти и всякой всячиной, которая засоряет водосток в ванной.
– А слоны поместятся в лодке? – спрашивает она.
Миссис Фьор кивает:
– Все поместятся.
– Барсуки?
– Тоже.
– Нарвалы?
Это спрашивает Орен Уитфорд, который уже умеет читать толстые книги, в то время как Натаниэль даже не уверен, в какую сторону писать буквы «с» и «з».