– Угу.
– Тараканы?
– К сожалению, – улыбается миссис Фьор.
Фил Филберт поднимает руку:
– А как же святые мухи?
Миссис Фьор хмурится:
– Филипп, это называется Святой Дух, и это разные понятия. – Она задумывается. – Надеюсь, Он тоже там будет.
Натаниэль поднимает руку. Учительница улыбается ему.
– А ты какое животное придумал?
Но он думает совсем не о животных.
– Мне хочется пи́сать, – говорит он, и остальные дети смеются.
Его лицо пылает от стыда, он хватает деревяшку, которую миссис Фьор дает ему в качестве пропуска в туалет, и выбегает из класса. Туалет находится в противоположном конце коридора, Натаниэль посидел там подольше, несколько раз смыл туалет только для того, чтобы услышать звук льющейся воды, и вымыл руки с таким количеством мыла, что мыльная пена в раковине напоминает снежный пик.
Он не спешит возвращаться на урок в воскресную школу. Во-первых, все будут над ним смеяться, а от Амелии Андервуд воняет хуже, чем от крошечных «лепешек» в унитазе. Поэтому он бредет дальше по коридору, к кабинету отца Глена. Дверь кабинета обычно закрыта, но сейчас она приоткрыта настолько, что такой, как Натаниэль, вполне может просочиться внутрь. Не колеблясь ни секунды, он забирается в кабинет.
В кабинете пахнет лимонами, как и в основной части церкви. Мама Натаниэля говорила, что так происходит оттого, что большинство женщин готовы натирать скамьи до блеска, поэтому он решил, что скорее всего эти женщины были и в кабинете и все здесь начистили. Однако тут нет скамеек, только ряды книг. На корешках книг оттиснуто столько букв, что у Натаниэля начинает кружиться голова, когда он пытается их разглядеть. Он обращает внимание на висящую на стене картину – мужчина на белом жеребце пронзает дракона в самое сердце.
Возможно, драконы не поместились на ковчеге, именно поэтому их больше никто не видел.
– Святой Георгий был очень храбрым, – раздался голос за его спиной, и Натаниэль понимает, что он в кабинете не один. – А ты? – с медленной улыбкой произносит священник. – Ты тоже храбрый?
Если бы Нина была его женой, он сидел бы в первом ряду. Он не спускал бы с нее глаз с того момента, как она вошла в зал суда, он дал бы ей знать: что бы ни произошло, он здесь ради нее. К нему не понадобилось бы посылать домой человека, который бы разжевал результат предварительного слушания.
К тому времени как Калеб открывает дверь, Патрик вне себя от злости на Фроста.
– Ее выпускают под залог, – без предисловий начинает он. – Ты должен выписать в суд чек на десять тысяч долларов. – Он окидывает Калеба взглядом с ног до головы, руки он держит в карманах куртки. – Думаю, с этим ты справишься. Или ты собираешься дважды за сегодняшний день бросить свою жену в беде?
– Именно это она и сделала, – парирует Калеб. – Я не мог прийти. Не с кем было оставить Натаниэля.
– Ерунда! Мог бы попросить меня. Кстати, я присмотрю за ним, а ты поезжай и забери Нину. Она ждет.
– Я никуда не поеду, – отвечает Калеб и не успевает и глазом моргнуть, как Патрик припечатывает его к дверному косяку.
– Что с тобой, черт побери? – стиснув зубы, спрашивает он. – Ты ей нужен.
Калеб, который выше и сильнее, отталкивает Патрика. Сжимает кулак – и Патрик летит на живую изгородь на тропинке.
– Не смей указывать, что нужно моей жене!
В глубине дома раздается детский голосок, зовущий папу. Калеб поворачивается и уходит, закрыв за собою дверь.
Патрик, распластавшись на кустах, пытается перевести дух. Медленно поднимается, стряхивая листья с одежды. И что ему теперь делать? Он не может оставить Нину в тюрьме, но у него нет денег, чтобы внести за нее залог.
Неожиданно дверь дома открывается. На пороге с чеком в руке стоит Калеб. Патрик берет чек, Калеб кивает в знак благодарности. Оба молчат о том, что всего минуту назад готовы были поубивать друг друга. Это способ просить прощения, уговор, заключенный во имя женщины, которая вывела из равновесия жизни обоих мужчин.
Я уже готова высказать Калебу все, что думаю о том, что он не пришел на слушание, но это может подождать – сначала я крепко прижму к себе Натаниэля, чтобы он чуть ли не слился со мной. Я суетливо жду, пока помощник шерифа отопрет камеру и выведет меня в приемную департамента. Там я вижу знакомое лицо, но не то.
– Я внес залог, – говорит Патрик. – Калеб выписал мне чек.
– Он… – начинаю я, а потом вспоминаю, кто передо мной стоит. Хоть это и Патрик, но все же… Я удивленно смотрю на него, а он ведет меня к служебному входу, чтобы избежать внимания прессы. – Он действительно умер? Ты клянешься, что он мертв?
Патрик хватает меня за руку и разворачивает к себе.
– Прекрати! – Боль сковывает его лицо. – Нина, пожалуйста, прекрати!
Он знает, конечно, он знает. Это же Патрик. В некотором роде я испытываю облегчение: больше не нужно притворяться, наконец-то появилась возможность поговорить с человеком, который тебя поймет. Он выводит меня через служебный вход и усаживает в свой «Форд-Таурус». На стоянке много фургончиков прессы; спутниковые тарелки, словно невиданные птицы, сидят на крышах. Патрик швыряет мне на колени что-то тяжелое – толстый экземпляр «Бостон Глоуб».
«НАД ЗАКОНОМ», – гласит заголовок. И подзаголовок: «В Мэне застрелен священник. Библейское правосудие окружного прокурора». И цветное фото, когда меня схватили Патрик и судебные приставы. В правом углу снимка в луже собственной крови лежит отец Шишинский. Я с трудом различаю зернистый профиль Патрика.
– Ты знаменитость, – негромко говорю я.
Патрик молчит. Он смотрит на дорогу, сосредоточившись на том, что впереди.
Раньше я могла говорить с ним обо всем. Мой поступок не мог ничего изменить. Но когда я смотрю в окно, то вижу все в ином свете: по улице бегут двуногие кошки, на подъездных дорогах кружатся цыгане, в двери стучатся зомби. Почему-то я забыла о Хеллоуине – сегодня все не те, какими были еще вчера.
– Патрик… – начинаю я.
Он обрывает меня и качает головой:
– Нина, достаточно уже. Каждый раз, когда я думаю о том, что ты наделала, я вспоминаю ту ночь в «Текиле-пересмешнике». Вспоминаю свои слова.
«Таких людей нужно отстреливать». До этого мгновения я не вспоминала его слова. Или вспоминала? Я тянусь через сиденье к плечу Патрика, чтобы успокоить его – это не твоя ошибка! – но он уклоняется.
– Что бы ты там ни подумал, ты ошибаешься. Я…
Патрик сворачивает на обочину дороги.
– Пожалуйста, ничего мне не говори. Я буду выступать свидетелем на суде над тобой.
Но я всегда доверяла Патрику. Забиться снова в скорлупу невменяемости кажется еще безумнее, как в костюм на два размера меньше. Я поворачиваюсь к нему с немым вопросом в глазах, и, как обычно, он отвечает раньше, чем я успеваю озвучить свой вопрос.
– Поговори лучше с Калебом, – советует он и снова вливается в струю полуденного движения.
Иногда, когда берешь на руки своего ребенка, чувствуешь под ладонями свои собственные косточки, запах собственной кожи у него на затылке. Самое удивительное в материнстве – найти частичку себя самой, обособленную, но без которой ты прожить не в состоянии. Натаниэль бросается в мои объятия с силой урагана и с такой же легкостью сбивает меня с ног.
– Мамочка!
«Да, – думаю я, – это того стоило!»
Поверх головы сына я замечаю Калеба. Он с невозмутимым лицом стоит поодаль. Я говорю:
– Спасибо за чек.
– Ты знаменитость, – сообщает мне Натаниэль. – Я видел твою фотографию в газете.
– Парень, может, возьмешь какой-нибудь фильм и посмотришь в моей комнате? – предлагает Калеб.
Натаниэль качает головой:
– А мамочка придет?
– Скоро приду. Сначала мне нужно с папой поговорить.
Мы занимаемся своими родительскими обязанностями: Калеб укладывает Натаниэля на нашей огромной кровати, пока я жму на кнопки, включаю диснеевский мультфильм. Кажется естественным, пока он лежит в спальне, погрузившись в мир фантазии, что мы с Калебом идем в спальню сына, чтобы осознать, что такое реальность. Садимся на узкую кровать, которую окружает аппликация – стая амазонских древесных лягушек и радуга ядовитого цвета.
– Что, черт побери, ты наделала, Нина? – без экивоков нападает на меня Калеб. – О чем ты думала?
– С тобой беседовала полиция? У тебя неприятности?
– С чего бы это?
– Потому что полиция не знает, не планировали ли мы это с тобой заранее.
Калеб обхватывает себя руками за плечи.
– Значит, вот что ты сделала? Спланировала все?
– Я хотела, чтобы все выглядело как спонтанное решение, – объясняю я. – Калеб, он обидел Натаниэля. Он сделал ему больно. И собирался остаться безнаказанным.
– Ты этого точно не знаешь…
– Знаю. Я вижу такое каждый день. Но на этот раз речь идет о моем сыне. Нашем сыне. Сколько лет, как ты думаешь, Натаниэля будут мучить кошмары? Сколько лет ему придется принимать успокоительное? Наш сын уже никогда не станет прежним. Шишинский отнял частичку нашего сына, и мы никогда не сможем ее вернуть. Почему же мне не ответить ему тем же?
«Мы должны отвечать ударом на удар, – вспоминаю я, – чтобы навсегда отучить людей бить нас».
– Но, Нина, ты… – Он даже не в силах этого произнести.
– Когда ты все узнал, когда Натаниэль назвал его имя, что первое пришло тебе в голову?
Калеб опускает взгляд:
– Мне хотелось его убить.
– Да.
Он качает головой:
– Шишинского ждал суд. Его бы наказали за то, что он сделал.
– Слишком мягко. Нет такого наказания, которое могло бы искупить то, что он сделал, и тебе это прекрасно известно. Я поступила так, как хотел бы поступить любой родитель. Мне просто приходится разыгрывать из себя сумасшедшую, чтобы это сошло мне с рук.
– Почему ты думаешь, что тебе все сойдет?
– Потому что мне известно, что значит, когда тебя по закону признают невменяемой. Я вижу, как приходят такие подсудимые, и сразу могу сказать, кого осудят, а кто уйдет восвояси. Я знаю, что нужно говорить, что делать. – Я смотрю Калебу прямо в глаза. – Я юрист. Но я застрелила человека прямо на глазах у судьи, перед всеми собравшимися в зале. Разве я поступила бы так, находясь в здравом уме?