– Нет.
– Вы когда-нибудь принимали лекарства из-за проблем с психикой?
– Нет.
– У вас раньше из-за стресса случались эмоциональные срывы?
– Нет.
– У вас раньше был пистолет?
Я качаю головой.
– Вы когда-нибудь обращались к кому-либо за психологической помощью?
Вопрос заставляет меня задуматься.
– Да, – признаюсь я, вспоминая свою исповедь в церкви Святой Анны. – Это было самой большой ошибкой в моей жизни.
– Почему?
– Когда я узнала, что моего сына изнасиловали, я пошла исповедаться в церковь. Побеседовала об этом со своим священником. А потом узнала, что он и есть тот ублюдок, который это сделал.
От моей грубости его шею над воротничком застегнутой на все пуговицы рубашки заливает краска стыда.
– Миссис Фрост… Нина… я должен задать вам несколько вопросов о том дне… когда все случилось.
Я начинаю тянуть рукава своего свитера. Не сильно, только чтобы закрыть ладони. Опускаю глаза.
– Я должна была это сделать, – шепчу я.
А в актерстве я начинаю преуспевать!
– Как вы себя чувствовали в тот день? – спрашивает доктор Сторроу. В его голосе слышится сомнение, ведь всего мгновение назад я была совершенно разумна.
– Я должна была это сделать… вы же понимаете. Я так часто видела, как это происходит. Я не могла допустить этого. – Я закрываю глаза и вспоминаю все успешные защиты, которые слышала в суде и которые гнули линию невменяемости. – У меня не было выбора. Я не могла сдержаться. Было такое чувство, что это не я, что это делает кто-то другой.
– Но вы осознавали, что делаете, – заключает доктор Сторроу, и мне приходится прикусить язык. – Вы же обвиняли людей, которые совершили ужасные вещи.
– Я не делала ничего ужасного. Я спасала сына. Разве не для этого нужны матери?
– А что, по-вашему, должны делать матери? – спрашивает он.
«Не спать ночами, если ребенок заболел, как будто можно дышать за него. Научиться «поросячьей латыни»[7] и согласиться говорить так весь день. Испечь хотя бы один пирог со всеми ингредиентами из кладовой, чтобы посмотреть, каким он будет на вкус. Каждый день еще чуть больше любить своего ребенка».
– Нина! – окликает доктор Сторроу. – Как вы себя чувствуете?
Я поднимаю голову и киваю. В глазах стоят слезы.
– Мне очень жаль.
– Правда? – Он подается вперед. – Вам искренне жаль?
Дальше мы говорим каждый о своем. Я представляю, как отец Шишинский отправился в ад. Думаю, как все объяснить словами, и тут встречаю взгляд доктора Сторроу.
– А ему?
«Нина всегда была слаже любой другой женщины», – думает Калеб, когда его губы скользят по изгибу ее плеча. На вкус как мед, солнце и карамель – от нёба до впадины под коленкой. Временами Калеб верит, что мог бы упиваться своей женой бесконечно и никогда бы не пресытился.
Ее руки сжимают его плечи в полутьме, ее голова откидывается назад, и становятся видны очертания горла. Калеб зарывается лицом в ее шею и пытается двигаться на ощупь. Здесь, в постели, она все та же женщина, в которую он влюбился целую вечность назад. Он знает, где и как она коснется его. Может предсказать каждое ее движение.
Ее ноги обхватывают его, и Калеб прижимается к жене. Выгибает спину. Представляет то мгновение, когда войдет в нее, как давление будет все нарастать, а потом он взорвется, словно граната.
В эту секунду рука Нины скользит между их телами и обхватывает его плоть, и Калеб тут же обмякает. Пытается тереться об нее. Рука Нины играет на его члене, как на флейте, но ничего не происходит.
Калеб чувствует, как ее руки вновь ложатся ему на плечи, и его яички тут же ощущают, как без этой руки становится холодно.
– Это в первый раз, – говорит Нина, когда он переворачивается на спину.
Он таращится в потолок, только бы не смотреть на эту чужую женщину рядом. «И не только это», – думает он.
По пятницам мы с Натаниэлем ходим за покупками. Супермаркет «Пи-энд-Си» – гастрономический праздник для моего сына. Я двигаюсь от отдела с деликатесами, где Натаниэля угостили кусочком сыра, к бакалее, где мы выбирает коробку с зоологическим печеньем, потом к хлебу, где Натаниэль тянется за обычным бубликом.
– Что скажешь, Натаниэль? – спрашиваю я, протягивая ему несколько ягод винограда, гроздь которого только что положила в тележку. – Стоит потратить почти пять долларов на нектар?
Беру дыни и нюхаю. Если честно, никогда не умела выбирать фрукты. Знаю, что фрукт должен быть мягким и пахнуть, но, по моему мнению, существуют такие, что снаружи твердые, как скала, а внутри – сочнейшая мякоть.
Неожиданно из рук Натаниэля падает недоеденный бублик.
– Питер! – восклицает он, сидя в тележке и размахивая руками. – Питер! Привет, Питер!
Я поднимаю голову и вижу, как по проходу идет Питер Эберхард с пакетиком чипсов и бутылкой шардоне. Я не видела Питера с того дня, как аннулировала ордер на арест Калеба. Мне так много нужно ему сказать, расспросить его, ведь теперь я не хожу на работу и ничего не могу узнать сама, но судья однозначно запретил мне общаться с коллегами – условие, при котором меня выпустили под залог.
Натаниэль, разумеется, этого не знает. Он всего лишь понимает, что Питер – человек, который продолжает хранить на своем письменном столе леденцы на палочке, который умеет крякать, как настоящая утка, которого он не видел несколько недель, – стоит всего в двух метрах от него.
– Питер! – опять восклицает Натаниэль и протягивает к нему руки.
Питер мешкает. Я вижу это по его лицу. С другой стороны, он обожает Натаниэля. А перед улыбкой моего сына не устоит даже скала. Питер кладет пакет с чипсами и бутылку вина на верхнюю витрину с яблоками сорта «ред делишес» и заключает Натаниэля в объятия.
– Только послушайте! – шумно радуется он. – Этот голосок вновь на сто процентов исправен, я ведь не ошибаюсь?
Натаниэль хихикает, когда Питер открывает ему рот и заглядывает внутрь.
– А громкость тоже работает? – спрашивает он, делая вид, что крутит ручку настройки на животе у Натаниэля, и малыш смеется все громче и громче.
Потом Питер поворачивается ко мне:
– Он отлично говорит, Нина.
Всего четыре слова, но я знаю, что он хочет сказать на самом деле: «Ты поступила правильно».
– Спасибо.
Мы смотрим друг на друга, взвешивая, что можно, а чего нельзя говорить. Из-за того что мы слишком заняты этим, я не замечаю, как подъезжает еще одна тележка. Она ударяется о мою мягко, но достаточно громко, чтобы я подняла голову и увидела рядом с морем апельсинов улыбающегося Квентина Брауна.
– Так-так-так! – произносит он. – А здесь, похоже, поспелее. – Он достает из нагрудного кармана телефон и набирает номер. – Пришлите немедленно наряд. Я арестовываю подозреваемую.
– Вы не понимаете… – упираюсь я, когда он убирает телефон.
– А разве это сложно понять? Вы беззастенчиво нарушаете условия залога, миссис Фрост. Разве это не ваш коллега из окружной прокуратуры?
– Квентин, ради Бога! – вмешивается Питер. – Я разговаривал с ребенком. Он меня позвал.
Квентин хватает меня за руку:
– Я дал вам шанс, а вы выставили меня дураком.
– Мамочка!
Голос Натаниэля окутывает меня, как дым.
– Все в порядке, милый. – Я поворачиваюсь к помощнику генерального прокурора. – Я пойду с вами, – сквозь зубы шепотом обещаю я. – Но потрудитесь не травмировать моего ребенка еще сильнее.
– Я не разговаривал с ней! – кричит Питер. – Вы не можете так поступить!
Квентин поворачивается. Глаза у него темные, как сливы.
– Мне кажется, мистер Эберхард, вы буквально произнесли: «Он отлично говорит, Нина». Нина. Вы назвали по имени женщину, с которой не разговаривали? И если уж на то пошло, даже если вы по глупости подошли к миссис Фрост, она должна была взять свою тележку и уйти.
– Питер, все в порядке. – Я говорю торопливо, потому что слышу вой сирен на улице. – Отвези Натаниэля домой к Калебу, ладно?
По проходу уже бегут двое полицейских, держа руки на рукоятках пистолетов. От этого зрелища глаза Натаниэля округляются, но тут он понимает, что они задумали.
– Мамочка! – кричит он, когда Квентин приказывает надеть на меня наручники.
Я с улыбкой поворачиваюсь к Натаниэлю – улыбка такая натянутая, что, кажется, лицо вот-вот треснет.
– Все в порядке. Вот видишь, со мной все хорошо. – Когда мне выворачивают руки за спину, волосы рассыпаются из-под заколки. – Питер, уведи его. Немедленно!
– Идем, приятель, – уговаривает Питер, вытаскивая Натаниэля из тележки.
Тот цепляется ногами за металлические перекладины, отчаянно пинается, тянет ко мне руки и рыдает до икоты:
– Ма-а-а-амочка!
Меня ведут мимо застывших от удивления покупателей, мимо разинувших рот складских рабочих, мимо кассиров, руки которых застыли в воздухе над кассами. И я все время слышу голос сына. Его крики преследуют меня даже на стоянке, даже в полицейской машине. На ее крыше вращаются мигалки. Когда-то, очень давно, Натаниэль тыкал в едущую за нами полицейскую машину и называл ее праздником на колесах.
– Прости, Нина, – говорит один из полицейских, усаживая меня в машину.
Через окно я вижу стоящего скрестив руки Квентина Брауна. «Апельсиновый сок, – думаю я. – Ростбиф, нарезанный американский сыр. Спаржа, крекеры, молоко. Ванильный йогурт». Это моя молитва на пути назад в тюрьму: содержимое моей брошенной тележки, которое медленно будет портиться, пока какая-нибудь добрая душа не вернет все на место.
Калеб открывает дверь и видит рыдающего сына на руках у Питера Эберхарда.
– Что с Ниной? – спрашивает он, протягивая руки к Натаниэлю.
– Все этот идиот… – в отчаянии бросает Питер. – Он поступает так нарочно, чтобы оставить о себе память в нашем городе. Он…
– Питер, где моя жена?
Тот морщится:
– Снова в тюрьме. Она нарушила условия залога, и помощник генерального прокурора ее арестовал.