На секунду Натаниэль кажется тяжелым, как свинец. Калеб спотыкается под весом сына, но потом твердо становится на ноги. Натаниэль продолжает плакать, но уже тише – по его рубашке на спине словно река течет. Калеб поглаживает сына по спинке.
– Снова… Расскажи, что произошло.
Калеб улавливает отдельные слова: бакалея, продукты, Квентин Браун. Он едва слышит голос Питера из-за шума в голове, где бьется единственный вопрос: «Нина, что ты опять натворила?»
– Меня окликнул Натаниэль, – объясняет Питер. – Я так обрадовался, услышав, что он опять заговорил, что не смог просто отмахнуться от него.
Калеб качает головой.
– Ты… Так это ты к ней подошел?
Питер на голову ниже Калеба, и в эту секунду ощущает каждый сантиметр этой разницы. Он отступает назад.
– Я бы никогда не стал навлекать на нее неприятности, Калеб, и тебе это известно.
Калеб представляет, как кричал его сын, когда Нину схватили полицейские. Как в потасовке рассыпались по полу фрукты. Он понимает, что виноват не только Питер, не только он один. Чтобы завести разговор, нужны двое. Нина должна была просто уйти.
Но, как сказала бы Нина, в тот момент она вообще ни о чем не думала.
Питер нежно гладит Натаниэля по ножке. От его прикосновения ребенок еще больше расстраивается; крики рикошетом отскакивают от крыши, звенят между густыми ветвями голых деревьев.
– Боже мой, Калеб, прости! Это просто смешно. Мы же ничего не сделали.
Калеб поворачивается, и Питер видит вздрагивающую от страха спину Натаниэля. Калеб касается мокрых волос на макушке сына.
– Вы ничего не сделали? – с вызовом бросает он и оставляет Питера на улице.
На негнущихся ногах я опять шагаю к одиночным камерам, но не знаю, от чего оцепенела – от собственного ареста или от холода. В тюрьме сломалось отопление, и надзиратели надели теплые бушлаты. Заключенные, обычно одетые в шорты или сорочки, натянули свитера. За мной закрывается дверь камеры. Поскольку ничего теплого у меня с собой нет, я сижу и дрожу.
– Дорогуша!
Я закрываю глаза и поворачиваюсь к стене. Сегодня я не хочу общаться с Адриенной. Сегодня мне нужно понять, почему Квентин Браун обманул меня. Когда меня отпустили под залог первый раз – это было чудом, а удача редко улыбается дважды.
Как, интересно, там Натаниэль? А Фишер уже поговорил с Калебом? На этот раз, когда меня регистрировали, единственный гарантированный телефонный звонок я сделала своему адвокату. Так поступают только трусы.
Калеб скажет, что я во всем виновата. Скажет, если вообще будет со мной разговаривать.
– Дорогуша, у тебя зубы такую чечетку отбивают, что достучишься до корневого канала. Держи. – Что-то с шорохом пролетает у решетки. Я поворачиваюсь и вижу, что Адриенна швырнула мне свитер. – Это ангора. Смотри не растяни.
Я резкими движениями натягиваю свитер, который не могла бы растянуть даже при огромном желании: Адриенна на голову выше меня и на пару размеров больше в груди. Я продолжаю дрожать, но, по крайней мере, сейчас понимаю, что холод тут ни при чем.
Когда надзиратели гасят свет, я пытаюсь думать о чем-то теплом. Вспоминаю, как Мейсон, еще будучи щенком, лежал у меня в ногах, мягким брюхом согревая мои голые ноги. Как на пляже в Сент-Томасе в наш медовый месяц Калеб закопал меня по шею в горячий песок. Как пахла сном теплая пижама, которую я рано утром снимала с Натаниэля.
Через проход Адриенна ест бело-зеленые леденцы. В полутьме они поблескивают зеленым, как будто женщина научилась испускать молнии.
От тишины я почти оглохла, но все равно, кажется, слышу, как вскрикивает, когда мне надевают наручники, Натаниэль. Ему стало гораздо лучше – он почти вернулся к нормальному состоянию, – но как на нем отразится мой арест? Будет ли он ждать меня у окна, даже когда я не приду домой? Будет ли спать рядом с Калебом, чтобы не мучили кошмары?
Я прокручиваю в голове свое поведение в гастрономе, как видео с камер наблюдения: что я сделала, как должна была поступить. Возможно, я взвалила на себя роль защитника Натаниэля, но сегодня я с этой ролью не справилась. Решила, что разговор с Питером не повредит… а в результате один поступок может привести к тому, что Натаниэль в мгновение ока вернется в прежнее состояние.
В паре метров от меня в камере Адриенны, словно светлячки, танцуют искорки. Первое впечатление обманчиво.
Например, я всегда верила, что знаю, что лучше для Натаниэля.
А что, если окажется, что я ошибалась?
– Я добавил шоколада тебе во взбитые сливки, – избито шутит Калеб, когда ставит перед Натаниэлем на прикроватную тумбочку чашку. Мальчик даже не поворачивается. Он лежит лицом к стене, завернувшись в одеяло, как в кокон, и у него такие красные от слез глаза, что он совершенно на себя не похож.
Калеб снимает туфли, опускается на кровать и крепко обнимает сына.
– Натаниэль, все в порядке.
Он чувствует, как вздрагивает маленькое тельце. Калеб привстает на локте и мягко переворачивает сына на спину. Он улыбается, изо всех сил стараясь сделать вид, что все совершенно нормально, что мир Натаниэля не похож на стеклянный шар со снегом внутри, который кто-то встряхивает всякий раз, когда все налаживается.
– Что ты сказал? Хочешь какао?
Натаниэль медленно садится. Вытаскивает из-под одеяла руки, прижимает к телу. Потом поднимает ладонь с растопыренными пальцами и приставляет большой палец к подбородку. Хочу к маме.
Опять язык жестов. И так три раза.
– Ты можешь это произнести, дружок? Я знаю, ты хочешь к маме. Скажи это.
В глазах Натаниэля блестят слезы. Калеб хватает сына за руку.
– Скажи это! – умоляет он. – Пожалуйста, Натаниэль!
Но Натаниэль не произносит ни слова.
– Ладно, – бормочет Калеб, отпуская руку сына. – Все хорошо. – Он посылает ему свою лучшую улыбку и встает с кровати. – Я сейчас вернусь. А ты пока попей горячего шоколада, договорились?
Вернувшись в свою спальню, Калеб берет телефон и набирает номер, написанный на карточке, которая лежит в его бумажнике. Звонит на пейджер доктору Робишо, детскому психиатру. Потом кладет трубку, сжимает кулак и бьет рукой в стену.
Натаниэль знает, что он во всем виноват. Питер утверждал обратное, но он обманывал, как обычно обманывают взрослые посреди ночи, когда хотят, чтобы ты перестал думать о чудовище, которое живет у тебя под кроватью. Взрослые взяли из магазина бублик, не пробив покупку в кассе, и отвезли его домой на машине, где не было детского автомобильного кресла. Даже сейчас папа принес ему наверх какао, хотя никогда раньше есть в постели не разрешалось. Мамы нет, и все правила нарушаются. И всему виной Натаниэль.
Он увидел Питера и сказал: «Привет!» – это оказалось плохим поступком. Очень, очень, очень плохим.
Натаниэль знает одно: он заговорил, и плохой человек схватил маму за руку. Он заговорил, и приехала полиция. Он заговорил, и его маму забрали.
Поэтому он больше никогда не произнесет ни слова.
К субботнему утру отопление починили. Котел работает так хорошо, что в тюрьме стало двадцать семь градусов жары. Когда меня приводят в совещательную комнату к Фишеру, на мне только майка и тюремные штаны. Я обливаюсь пóтом. Фишер, естественно, выглядит свежо даже в костюме с галстуком.
– Я смогу добиться у судьи слушания об изменении меры пресечения не раньше понедельника, – сообщает он.
– Я должна увидеть сына.
Лицо Фишера остается невозмутимым. Он рассержен, как сердилась бы я на его месте, – я непоправимо усложнила все дело.
– Часы посещений с десяти до двенадцати.
– Позвоните Калебу, Фишер. Пожалуйста, сделайте все возможное, но заставьте его привести сюда Натаниэля. – Я опускаюсь на стоящий напротив стул. – Ему всего пять лет, и он видел, как меня уводит полиция. Он должен убедиться, что со мной все в порядке, пусть даже здесь, в тюрьме.
Фишер ничего не обещает.
– Стоит ли говорить, что мера пресечения – выход под залог – изменена. Подумайте о том, что мне сказать судье, Нина, потому что больше шансов у вас нет.
Я жду, пока наши взгляды встретятся.
– Вы позвоните мне домой?
– А вы признáете, что адвокат здесь я?
Какое-то время ни один из нас не отводит глаз, но я сдаюсь первой. Сижу опустив голову, пока не слышу, как за Фишером закрывается дверь.
Адриенна видит мое беспокойство, когда заканчиваются часы посещений: почти обед, а меня так и не вызвали на свидание. Она, лежа на животе, красит ногти в флуоресцентный оранжевый цвет. По ее словам, в честь охотничьего сезона. Когда мимо проходит надзиратель с регулярным, раз в пятнадцать минут, обходом, она встает.
– Уверены, что никто не приходил?
Надзиратель качает головой и идет дальше. Адриенна дует на ногти, чтобы высох лак.
– Еще остался, – говорит она, поднимая вверх пузырек. – Хочешь, подтолкну к тебе по полу?
– У меня ногтей нет. Все изгрызла.
– Вот в этом-то и ирония! Некоторым не хватает ума ценить то, чем наградил нас Господь.
Я смеюсь:
– Уж кто бы говорил!
– В моем случае, дорогая, когда пришло время наделять телом, у Господа нашлись дела поважнее. – Она садится на нижнюю койку и снимает теннисные туфли. Вчера вечером она делала педикюр, рисовала крошечные американские флаги. – Вот черт! – ругается Адриенна. – Размазала.
Стрелки не двигаются. Клянусь, даже секундная!
– Расскажи о своем сыне, – просит Адриенна, когда видит, что я опять вглядываюсь в глубь коридора. – Я всегда хотела иметь ребенка.
– Наверное, ты бы хотела иметь девочку.
– Милая, мы, девушки, слишком дорого обходимся. А с мальчиком всегда точно знаешь, что имеешь.
Я пытаюсь подобрать слова, чтобы лучше описать Натаниэля. Это как вместить океан в бумажный стаканчик. Как мне объяснить, что это мальчик, который выбирает еду по цвету? Который будит меня среди ночи, потому что ему необходимо узнать, почему мы дышим кислородом, а не водой. Который разобрал диктофон, чтобы найти свой голос, спрятанный внутри. К своему удивлению, я настолько хорошо знаю сына, что одним словом о нем не расскажешь.