– Что? – с вызовом бросаю я.
Он медленно качает головой:
– Нина, ты поступила неправильно. Сама в этом призналась. Если ДНК из крови подозреваемого совпадает с уликами, обвинительный приговор гарантирован. Если бы ты не спешила, он бы получил по заслугам.
– А Натаниэлю пришлось бы сидеть в зале суда, вновь и вновь переживая каждую минуту того, что с ним произошло, потому что без его показаний результаты экспертизы ничего не значат. – К моему стыду, на глаза у меня наворачиваются слезы. – Я подумала, что Натаниэль и без этого достаточно настрадался.
– Знаю я, что ты подумала, – негромко отвечает Калеб. – В этом и проблема. А как насчет того, с чем пришлось столкнуться Натаниэлю из-за того, что ты сделала? Я не говорю, что ты поступила несправедливо. Даже не стану отрицать, что сам об этом думал. Но даже если это было единственным выходом… заслуженным наказанием… Нина, все равно это было неправильно.
Он натягивает сапоги и открывает дверь кухни, оставляя меня одну с результатами анализов. Я подпираю голову рукой и делаю глубокий вдох. Калеб ошибается, он не может не ошибаться, потому что если он прав, тогда…
Мыслями я далеко, когда мое внимание привлекает конверт. Кто тайно мне его передал? Из лаборатории его прислали в прокуратуру. Вероятно, его переслал Патрик или кто-то из сочувствующих помощников прокурора, решив, что это может стать мотивом для оправдания на основании невменяемости. В любом случае эти документы не должны были ко мне попасть.
Следовательно, о них я не могу рассказать Фишеру.
Я снимаю трубку и звоню адвокату.
– Нина, – приветствует он. – Ты видела утренние газеты?
– Такое сложно пропустить. Послушайте, Фишер, вы видели результаты анализа ДНК священника?
– Вы имеете в виду, спермы на белье? Нет. – Он делает паузу. – Это дело уже закрыто. Вероятно, кто-то сказал в лаборатории, чтобы с анализом не трудились.
Маловероятно. В прокуратуре дел по горло, чтобы еще обращать внимание на подобные мелочи.
– Знаете, я бы хотела ознакомиться с результатами, если честно. Если они пришли.
– Говоря откровенно, они не имеют никакого значения в вашем деле…
– Фишер, – твердо говорю я. – Пожалуйста, попросите своего помощника позвонить Квентину Брауну, чтобы он переслал результаты по факсу. Я должна с ними ознакомиться.
Он вздыхает.
– Хорошо. Я перезвоню вам.
Я кладу трубку на рычаг и усаживаюсь за стол. Калеб на улице колет дрова, с каждым тяжелым взмахом топора высвобождая свое разочарование. Вчера ночью, нащупав под одеялом теплую руку, он коснулся пластмассового края моего электронного браслета. И все – отвернулся от меня, лег на бок…
Я беру кофе и еще раз перечитываю строчки-близнецы в отчете. Калеб ошибается, тут же все черным по белому написано. Все эти буквы и цифры – доказательство того, что я герой.
Квентин в очередной раз бросает беглый взгляд на отчет из лаборатории и кладет его на край письменного стола. Ничего удивительного; все понимают, почему она застрелила священника. Но суть в том, что больше это не имеет никакого значения. Сейчас суд рассматривает дело не об изнасиловании, а об убийстве.
Секретарша, издерганная тусклая блондинка по имени Ронда или Ванда (или что-то в этом роде), просовывает голову в кабинет.
– В этом здании никто не умеет стучать? – хмурится Квентин.
– Вы забрали ответ из лаборатории по Шишинскому? – спрашивает она.
– Он здесь. А что?
– Только что звонил адвокат. Он хочет, чтобы ему по факсу сбросили копию. Еще вчера.
Квентин протягивает ей бумаги.
– А чего вдруг такая спешка?
– Кто знает.
Для Квентина это лишено смысла. Фишер Каррингтон должен понимать, что эта информация никак не может повлиять на исход дела. С другой стороны, для обвинения она вообще бесполезна – Нину Фрост ждет обвинительный приговор, он в этом уверен, и никаким результатам анализов мертвого человека этого не изменить.
Как только за секретаршей закрывается дверь, Квентин выбрасывает просьбу Каррингтона из головы.
Марчелла Вентворт ненавидит снег. Она достаточно повидала снега за детство, проведенное в Мэне, а потом за те десять лет, что работала там. Она терпеть не может просыпаться и знать, что придется доставать лопату и расчищать себе дорожку к машине. Она ненавидит, когда скользят ноги, ненавидит неконтролируемое чувство, когда колеса заносит на черном льду. На самом деле самым лучшим днем в жизни Марчеллы стал тот, когда она уволилась из экспертной лаборатории штата Мэн и переехала в Вирджинию, выбросив свои зимние сапоги в мусорный контейнер у «Макдоналдса» на автостраде.
Сейчас она уже три года работает в «Селл-Кор», частной лаборатории. У Марчеллы круглый год загар и одна легкая зимняя куртка. Но на рабочем столе она хранит открытку от Нины Фрост, окружного прокурора, которую та прислала на Рождество в прошлом году. На открытке в форме рукавицы изображен ее родной штат, который невозможно ни с чем спутать, с шутовским колпаком и мячиками вместо глаз. «Рожденный в Мэне остается его жителем навсегда», – гласит надпись.
Марчелла смотрит на открытку и думает, что там уже землю припорошило снежком. И тут как раз звонит Нина Фрост.
– Ты не поверишь, – восклицает Марчелла, – но я только что о тебе думала!
– Мне нужна твоя помощь, – отвечает Нина.
Исключительно по делу. С другой стороны, Нина ничуть не изменилась. Пару раз с тех пор, как Марчелла уволилась из государственной лаборатории, Нина звонила проконсультироваться по делу, чтобы просто подтвердить или опровергнуть предположения.
– Мне необходимо проверить один анализ ДНК.
Марчелла бросает взгляд на внушительную пачку дел в ящике.
– Без проблем. О чем дело?
– Растление малолетних. Есть образец крови и сперма на белье. Я не эксперт, но результаты выглядят слишком банальными.
– Наверное, результаты не совпадают и ты думаешь, что в лаборатории напортачили?
– Если честно, то результаты идентичны. Просто мне необходимо быть уверенной на сто процентов.
– Полагаю, ты не хочешь, чтобы этот тип избежал наказания, – говорит Марчелла.
Повисает молчание.
– Он уже мертв, – отвечает Нина. – Я его застрелила.
Калебу всегда нравилось колоть дрова. Ему нравится, словно Гераклу, поднимать топор и опускать его, будто измеряя свою силу, как на аттракционах. Ему нравятся звук раскалывающегося бревна, сухой треск, а потом глухой стук, когда половинки падают в противоположные стороны. Ему нравится этот ритм, который отгоняет все мысли и воспоминания.
Может быть, когда бревен не останется, он будет готов вернуться в дом и посмотреть в глаза жене.
Нинина откровенность всегда подкупала – особенно человека, который во многих вопросах по природе своей нерешителен. Но сейчас эта черта проявилась настолько, что кажется гротескной. Она просто не может успокоиться.
Однажды Калеба наняли возвести каменный забор в городском парке. За время работы он привык к одному бездомному, который жил под шатром для проведения дней рождения. Его звали Коулспот (по крайней мере, так сказали Калебу). Он шизофреник, но безобидный. Иногда Коулспот сидел в парке на скамейке, пока Калеб работал. Он часами расшнуровывал туфлю, снимал ее, скреб пятку, а потом обувался снова.
– Ты видел? – спрашивал бездомный Калеба. – Видел дыру, через которую просачивается яд?
Однажды прибыли из соцзащиты, чтобы отвезти Коулспота в приют, но он не поехал. Он настаивал на том, что всех там заразит смертельным ядом. Через три часа чиновница была уже на грани нервного срыва.
– Мы пытаемся им помочь, – со вздохом говорила она, – а что получаем в результате?
Поэтому Калеб присел рядом с Коулспотом. Снял свой рабочий сапог, носок и указал на пятку.
– Видишь? – сказал он. – У всех такое есть.
После этого бездомный позволил себя увести легко, как котенка. И не имеет значения, что никакой ядовитой дыры нет, ведь Коулспот искренне верил в ее существование. И на секунду Калеб убедил этого бедолагу в своей правоте.
Сейчас Нина ведет себя точно так же. Переоценивает свои поступки, чтобы они имели смысл для нее самой, даже если остальным кажутся неразумными. Утверждает, что она убила человека, чтобы защитить Натаниэля. Что ж, какую бы травму малыш ни получил, выступая в роли свидетеля, она даже приблизительно не может сравниться с травмой, которую ребенок получил, видя, как на мать надевают наручники и уводят ее в тюрьму.
Калеб знает, что Нина ждет оправдания, но он не может помочь ей так, как помог Колуспоту, – взглянуть ей в глаза и сказать: «Да, понимаю». Он просто не может смотреть ей в глаза. И точка.
Неужели он воздвигает между ними стену только для того, чтобы, когда ее посадят, ему было проще ее отпустить?
Калеб берет очередное бревно и ставит его на край колоды. Когда топор опускается, дерево раскалывается на две аккуратные половинки, а посредине остается истина. По умолчанию то, что сделала Нина, заставляет Калеба чувствовать ее моральное превосходство. Он превращается в труса, потому что ему не хватило духу пересечь эту тонкую грань и перейти от слов к делу.
Кое-что Натаниэль не помнит – например, что тот ответил, когда Натаниэль в первый раз отрицательно покачал головой, и кто расстегнул его джинсы. Что он вспоминает до сих пор, даже когда старается об этом не думать, – каким холодным был воздух, когда он остался без трусиков, и какой горячей после этого показалась чужая рука. Как было больно… Было так больно, хотя он обещал: больно не будет. То, как сильно Натаниэль сжимал Эсме – так, что она закричала. И в зеркале ее золотистых глаз он увидел маленького мальчика – это был уже не он.
«Нина обрадуется».
Это первая мысль Марчеллы, когда она читает результаты анализа ДНК и видит, что ДНК спермы и крови священника совершенно идентичны. Ни один ученый никогда во время дачи показаний этого не скажет, но цифры – статистика – говорят сами за себя. Это преступник, нет никаких сомнений.