– Патрик, – шепчу я. – Я облажалась. Отец Шишинский… он не… он не…
Он успокаивает меня и заставляет все ему рассказать. Когда я заканчиваю, он целых полминуты таращится на меня, прежде чем заговорить.
– Ты серьезно? – спрашивает Патрик. – Ты застрелила не того человека?
Ответа он не ждет, просто встает и начинает мерить шагами комнату.
– Нина, подожди секунду. В лаборатории что-то напутали, такое бывало и раньше.
Я хватаюсь за спасательный круг:
– Может быть. Какая-то врачебная ошибка.
– Но нам назвали преступника еще до того, как мы получили пятно спермы в качестве улики. – Патрик качает головой. – Почему Натаниэль назвал его имя?
Время может остановиться, сейчас я это точно знаю. Можно услышать, как прекращает биться сердце, как в венах останавливается кровь. И охватывает ужасное, непреодолимое чувство, что ты застрял в этом временном континууме и выхода нет.
– Расскажи мне еще раз. – Мои слова скатываются с губ, как камни. – Расскажи, что он тебе сказал.
Патрик поворачивается ко мне.
– Отец Глен, – отвечает он. – Правильно?
Натаниэль вспоминает, каким грязным себя ощущал, – таким грязным, что, казалось, он не отмоется, даже тысячи раз приняв душ. А все потому, что эта грязь была у него под кожей; пришлось бы тереть до мяса, чтобы отмыть ее.
Там все горело, и даже Эсме к нему не подходила. Она промурлыкала, вскочила на большой деревянный стол и стала пристально его разглядывать. «Ты сам виноват», – говорила она. Натаниэль попытался натянуть штаны, но руки его не слушались, не могли ничего удержать. Когда ему все-таки удалось ухватить свои трусы, они оказались мокрыми, что совершенно необъяснимо, потому что Натаниэль не писался в штаны. Он точно это знал. А священник рассматривал его трусики, держал их в руках. Ему понравились бейсбольные рукавички.
Натаниэль больше никогда не хотел надевать эти трусы.
– Мы можем все исправить, – сказал священник мягким, как подушка, голосом и на минуту исчез.
Натаниэль досчитал до тридцати пяти, потом начал с начала – он умел считать только до тридцати пяти. Ему хотелось уйти. Хотелось спрятаться под стол или в шкафу. Но ему нужны были трусы. Без трусов нельзя одеваться, первыми надеваем трусы. Так всегда говорила мама, когда он что-то забывал надеть, и заставляла идти наверх переодеваться.
Священник вернулся с детскими трусиками, но не такими, как у папы (папины похожи на шорты). Натаниэль был уверен, что священник достал их из большой коробки, где хранились засаленные куртки и вонючие кроссовки, которые люди оставляют у церкви. Натаниэлю всегда хотелось узнать, как можно уйти без кроссовок и не заметить этого. А в данном случае: как можно забыть свои трусы?
Трусы были чистыми, с нарисованным на них Человеком-пауком. И хотя оказались слишком узкими, Натаниэлю было все равно.
– Надень другие, – сказал священник. – А твои я выстираю и верну.
Натаниэль покачал головой и засунул мокрые трусы в карман толстовки, свернув так, чтобы не касаться их мерзкого края. Он почувствовал, что священник гладит его по голове, и замер, как статуя, как и тогда, когда внутри было что-то прямое и толстое.
– Тебя отвести назад?
Натаниэль молчал. Он дождался, пока священник забрал свою Эсме и ушел, и отправился в котельную. Внутри было страшно – света не было, только паутина и даже скелет дохлой мыши. Сюда никогда никто не заглядывал, именно поэтому Натаниэль пришел сюда и засунул грязные трусы за большую машину, которая гудела и изрыгала тепло.
Когда он вернулся в класс, отец Глен продолжал читать историю из Библии. Натаниэль сел и попытался слушать. Он не отвлекался, даже когда почувствовал на себе чей-то взгляд. Потом повернул голову. В коридоре с Эсме на руках стоял и улыбался другой священник. Он прижал палец свободной руки к губам: «Тс-с… Никому не рассказывай».
И в этот момент Натаниэль утратил речь.
В тот день, когда мой сын перестал говорить, мы ходили в церковь. После службы устроили дружеское чаепитие, Калеб называл его «библейское мздоимство» – обещание получить пирожок в обмен на присутствие на службе. Натаниэль крутился вокруг меня, как у шеста, изворачивался и так и сяк, ожидая, когда же отец Шишинский позовет детей, чтобы прочесть им сказку.
Это чаепитие было в некотором роде торжеством: в церковь Святой Анны прибыли два священника для католических наставлений и теперь собирались возвращаться назад к своим паствам. У основания поцарапанного стола развевался плакат с пожеланиями счастливого пути. Поскольку мы посещали церковь нерегулярно, я, если честно, не заметила священников, занятых своими делами. Пару раз видела одного со спины, но решила, что это отец Шишинский, и только когда он обернулся, поняла, что ошиблась.
Мой сын разозлился, потому что не осталось присыпанных сахаром пончиков.
– Натаниэль, перестань меня дергать, – прошу я.
Я отцепила его от себя, смущенно улыбнувшись паре, с которой беседовал Калеб, – мы несколько месяцев не видели этих знакомых. У них не было детей, хотя мы были с ними ровесниками. Мне кажется, Калебу нравится общаться с ними по той же причине, что и мне: потом мы вели удивительно проникновенные разговоры типа «А если бы…», как будто Тодд и Маргарет были зеркалами из комнаты смеха, в которых мы с Калебом могли видеть, кем бы мы стали, если бы я не забеременела. Тодд рассказывал о грядущей поездке в Грецию и о том, что они наймут лодку, чтобы плавать между островами.
Натаниэль по непонятной причине вдруг вцепился мне в руку зубами.
Я подскочила скорее от изумления, чем от боли. Я оказалась в том ужасном положении, ограниченном рамками правил, когда ребенок делает нечто, за чем, несомненно, должно последовать наказание, но ему удается его избежать, потому что неприлично прилюдно отшлепать сына, хотя он этого и заслуживает.
– Никогда больше так не делай, – сквозь зубы говорю я, пытаясь улыбаться. – Ты меня слышишь?
Я заметила, как остальные дети поспешили вниз по лестнице за отцом Шишинским.
– Ступай, – велю я. – Ты же не хочешь пропустить историю.
Натаниэль прячется мне под свитер, и от его головы свитер растягивается на животе – ложная беременность.
– Перестань. Все твои друзья уже пошли.
Мне пришлось силой отрывать его от себя, подталкивать в нужном направлении. Он дважды обернулся, я дважды ободряюще кивнула.
– Прости, – улыбнулась я Маргарет. – Ты рассказывала о Корсике?
До настоящего момента я и не вспоминала, что один из пришлых священников, тот, что повыше, который носил с собой кошку как часть своего церковного облачения, поспешил по лестнице за детьми. Когда он догнал Натаниэля, то положил ему руку на плечо с уверенностью человека, который поступал так и раньше.
Натаниэль назвал его имя.
Вспыхивает воспоминание и глазам становится больно:
Противоположный левому?
Пгавый.
А противоположный белому?
Чегный.
Я вспоминаю священника на похоронах отца Шишинского, который вглядывался через мою вуаль, когда причащал, как будто ему было знакомо мое лицо. И вспоминаю слова, которые были аккуратно напечатаны на плакате, свисающем со стола, в тот день, когда Натаниэль перестал разговаривать: «Мир тебе, отец О’Тул! Мир тебе, отец Гвинн!»
Я попросила Патрика дословно повторить то, что ему сказал Натаниэль.
Отец Глен.
Может быть, это Патрик так расслышал. Но Натаниэль произнес совершенно иное.
– Он сказал не «отец Глен», – бормочет Нина. – Он сказал «отец Гвинн».
– Да, но ты же знаешь, как говорит Натаниэль. Он неправильно произносит звук «л».
– Только не в этот раз, – вздыхает Нина. – В этот раз он произнес его правильно. Гвен. Гвинн. Звучит так похоже.
– Кто, черт побери, этот Гвинн?
Нина встает, взъерошивает волосы:
– Он тот самый, Патрик. Тот, кто изнасиловал Натаниэля, и может изнасиловать еще сотню других мальчишек, и…
Она поникает, наткнувшись на стену. Патрик поддерживает ее одной рукой, чтобы она не упала, и вздрагивает, почувствовав, как сильно она дрожит. Его первым порывом было обнять Нину. Вторым, более разумным, – отступить.
Она соскальзывает по стенке холодильника, пока не оказывается сидящей на полу.
– Он – донор костного мозга. Он должен им оказаться.
– Фишер уже об этом знает? – Она качает головой. – А Калеб?
В это мгновение он вспоминает историю, которую прочел давным-давно, еще в школе, о том, как началась Троянская война. Парису был предоставлен выбор стать самым богатым человеком на земле, самым умным или полюбить жену другого. Патрик, оказавшись дураком, совершил бы ту же ошибку. Нина со спутанными волосами, с красными, опухшими глазами, убитая горем была для него так же прекрасна, как и Елена в те далекие времена.
Она поднимает взгляд на Патрика.
– Что мне делать?
– Ты, – четко произносит Патрик, – не будешь делать ничего. Сиди дома, потому что тебя судят за убийство человека. – Когда она открывает рот, чтобы возразить, Патрик поднимает руку. – Тебя уже сажали за решетку, и посмотри, что случилось с Натаниэлем. Что, по-твоему, будет с ним, если ты покинешь этот дом, чтобы свершить суд Линча? Единственный способ защитить Натаниэля – оставаться рядом с ним. Позволь мне… – Он колеблется, понимая, что балансирует на краю обрыва и нужно выбирать: либо отступить, либо прыгать. – Позволь мне самому обо всем позаботиться.
Она отлично понимает, что он только что поклялся сделать. Это означает пойти против коллег, против собственного кодекса чести. Это означает отвернуться от системы, как это сделала Нина. И это означает столкнуться с последствиями, как столкнулась Нина. Он видит на ее лице изумление, и блеск в ее глазах говорит о том, насколько соблазнительно поймать его на слове.
– А как же риск потерять работу? Сесть в тюрьму? – спрашивает она. – Я не могу позволить тебе совершить такой глупый поступок.