«А почему ты считаешь, что я его уже не совершил?» – Патрик не произносит эти слова вслух, но в этом и нет необходимости. Он присаживается и кладет руку Нине на колено. Ее ладонь ложится сверху. И он видит все в ее глазах: она знает, и всегда знала, как он к ней относится. Но сегодня впервые она была близка к тому, чтобы это признать.
– Патрик, – негромко говорит она. – Мне кажется, я уже разрушила жизни людей, которых люблю. Хватит!
Когда распахивается дверь и в кухню в вихре холодного воздуха вваливается Натаниэль, Патрик поднимается. От малыша пахнет попкорном, а под зимней курткой он несет плюшевую лягушку.
– Никогда не догадаетесь! – радостно объявляет он. – Папа водил меня в игровые автоматы.
– Повезло тебе, – отвечает Патрик, и даже для собственных ушей его голос звучит слишком слабо.
Входит Калеб, закрывает за собой дверь, переводит взгляд с Патрика на Нину и натянуто улыбается:
– Я думал, у тебя Марчелла.
– Ей пришлось уехать. Была с кем-то назначена встреча. Когда она уезжала, заглянул Патрик.
– Да… – Калеб потирает затылок. – И… что она сказала?
– Сказала?
– О ДНК.
Нина меняется на глазах у Патрика. Она одаривает мужа безукоризненной улыбкой.
– Полное совпадение, – лжет она. – Идеальное.
Мир кажется волшебным с того момента, как я выхожу на улицу. Воздух довольно прохладный, так что у меня дух захватывает; солнце дрожит, как холодный желток; небо настолько бескрайнее и голубое, что глаз не оторвать. На улице пахнет по-другому, но ты этого не замечаешь, пока тебя не лишат чего-то одного.
Я еду в контору к Фишеру, поэтому мой электронный браслет деактивировали. Так здорово быть на улице, и эта радость едва ли не вытесняет тайны, которые я храню внутри. Я останавливаюсь на светофоре и вижу члена Армии Спасения, размахивающего колокольчиком, его корзина едва заметно покачивается. Сейчас время милосердия, непременно и мне немного достанется.
Предложение Патрика, словно дым, проплывает у меня в голове – трудно видеть отчетливо. Он самый добропорядочный, самый честный человек, которого я знаю, – он не стал бы раздавать пустые обещания стать моим карающим мечом правосудия. Конечно, я не могу этого допустить. Но я не в силах перестать надеяться, что он, возможно, наплюет на меня и поступит по-своему. И я тут же начинаю себя ненавидеть за то, что даже мысль об этом допускаю.
Еще я уговариваю себя, что не хочу, чтобы Патрик мстил Гвинну и по другой причине (хотя в этом я признаю´сь только в самой глубине душе). Я хочу отомстить сама. Потому что это мой сын, моя обида – я должна вершить правосудие.
Когда я стала такой – женщиной, способной на убийство, женщиной, снедаемой желанием снова убить, готовой добиваться своей цели, наплевав на то, что может разрушить в процессе? А если я всегда была такой, только скрывала свою натуру глубоко внутри, ждала? Вероятно, даже в самых честных людях есть зерно преступности, например в Патрике, которое прорастает, если обстоятельства складываются определенным образом. И как только это зерно пустит корни, оно разрастается, как репейник, душит наши здравые мысли, убивает жалость.
Хватит о праздничном настроении.
Контора Фишера тоже украшена к празднику. Камин увешан гирляндами, омела висит в аккурат над письменным столом секретарши. Рядом с кофейником стоит кувшин горячего сидра с пряностями. В ожидании, пока адвокат примет меня, я поглаживаю кожаную диванную подушку только для того, чтобы испытать новизну прикосновением к чему-то другому, а не к старому гобеленовому дивану в моей гостиной.
Слова Патрика о лабораторной ошибке не выходят у меня из головы. Я не стану говорить Фишеру о доноре костного мозга, пока не удостоверюсь на сто процентов, что Марчелла права. Нет причин думать, что Квентин Браун станет копать этот малозначительный вопрос о ДНК, следовательно, нет пока причин делиться с Фишером информацией, которая, возможно, ему никогда и не понадобится.
– Нина! – Ко мне выходит хмурый Фишер. – Вы похудели.
– Это считается шиком, когда ты как из концлагеря.
Я следую за ним, оценивая размеры коридора и алькова просто потому, что здесь раньше не была. В его кабинете я выглядываю в окно – пальцы голых веток, прижимаясь к стеклу, образуют татуировку.
Фишер ловит мой взгляд.
– Хотите прогуляться? – негромко спрашивает он.
На улице холодно, около нуля. Но не в моих правилах отказываться от подарков.
– С удовольствием.
Мы направляемся на стоянку с тыльной стороны юридической конторы. Ветер поднимает небольшие торнадо из жухлой листвы. Рукой в перчатке Фишер сжимает пачку бумаг.
– Мы получили результаты осмотра государственного психиатра. Вы увиливали от прямых ответов, да?
– Ой, перестаньте! «Вам известна роль судьи в процессе?» Ради бога!
На губах Фишера играет улыбка.
– Тем не менее он счел вас дееспособной и вменяемой в момент совершения преступления.
Я останавливаюсь. И что теперь? Разве это не безумие – испытывать непреодолимое желание завершить начатое, узнав, что в первый раз не получилось? Или это самый разумный поступок на свете?
– Не волнуйтесь. Думаю, мы сможем пожевать этого парня и оставить от его отчета одни клочки. Однако мне необходимо, чтобы вас признал невменяемой судебный психиатр, но только не сейчас. Меньше всего я хочу, чтобы присяжные думали, что вы продолжаете представлять собой угрозу.
Это именно так. Я представляю, как стреляю в отца Гвинна, на этот раз делая все так, как дóлжно. Потом поворачиваюсь к Фишеру, и мое лицо совершенно ничего не выражает.
– К кому вы хотите обратиться?
– Что скажете о Сидвелле Макки?
– Мы в конторе над ним подшучиваем, – признаюсь я. – Любой прокурор справится с ним за пять минут.
– Питер Казанофф?
Я качаю головой.
– Напыщенный индюк.
Мы поворачиваемся спиной к ветру, пытаясь принять самое логичное решение о том, к кому сможем обратиться, чтобы признать меня невменяемой. Возможно, в конечном итоге все будет не так сложно. Разве разумная женщина, которая видит кровь невинно убиенного человека на своих руках каждый раз, когда опускает взгляд, будет целый час стоять под душем, представляя, как застрелит виновного?
– Ладно. Что скажете об О’Брайене из Портленда? – предлагает Фишер.
– Я обращалась к нему пару раз. Он, кажется, подходит, хотя и немного дерганый.
Фишер согласно кивает:
– Он будет выступать в роли ученого, а мне кажется, это то, что вам нужно, Нина.
Я одариваю Фишера своей самой учтивой улыбкой.
– Как скажете, Фишер. Вы здесь главный!
Он бросает на меня настороженный взгляд и протягивает отчет психиатра.
– Его мне прислало обвинение. Вам необходимо запомнить все, что вы говорили, до того как встретитесь с О’Брайеном.
Итак, адвокаты защиты все-таки велят своим клиентам запоминать все, что они сказали государственному психиатру.
– Кстати, у нас председательствует судья О’Нил.
Я морщусь:
– Вы, наверное, шутите?
– А что?
– Его считают невероятно доверчивым.
– Значит, вам повезло, ведь вы подсудимая, – сухо отвечает Фишер. – И раз уж заговорили… Я думаю, вам не следует выступать в качестве свидетеля.
– Я так и предполагала. Будут ведь показания двух психиатров. – Но на самом деле я думаю: «Я не могу выступать в суде, зная то, что знаю».
Фишер останавливается и поворачивается ко мне лицом:
– Прежде чем вы, Нина, станете мне рассказывать, какой видите свою защиту, я хотел бы напомнить, что вы рассматриваете невменяемость с точки зрения прокурора, а я…
– Знаете, Фишер, – перебиваю я, бросая взгляд на часы, – сегодня я не могу это обсуждать.
– Сейчас карета превратится в тыкву?
– Простите, просто не могу. – Я отвожу взгляд.
– Нельзя постоянно откладывать этот разговор. В январе суд, а на праздники я с семьей уезжаю.
– Давайте я сначала все изучу, – предлагаю я компромисс, – а потом сядем и обсудим.
Фишер кивает. Я думаю об О’Брайене: удастся ли мне убедить его в своей невменяемости? Интересно, будет ли к тому моменту и это игрой?
Впервые за десять лет Квентин берет большой перерыв на обед. В конторе окружного прокурора этого никто не заметит; там с трудом терпят его присутствие, а в его отсутствие, наверно, спляшут у него на столе. Он сверяется с адресом, который загрузил из компьютера, и сворачивает к стоянке у старшей школы. Подростки, втиснутые в теплые спортивные куртки, бросают на него любопытные взгляды. Квентин, не замедляя шаг, проходит мимо гоняющих мяч и дальше за угол школы.
За школой убогое футбольное поле, такая же дрянная беговая дорожка и баскетбольная площадка. Гидеон отлично справляется с защитой своего кольца от вертлявого центрального нападающего, который на целую голову ниже его. Квентин засовывает руки в карманы пальто и наблюдает, как его сын уводит мяч и безо всяких усилий выполняет трехочковый бросок.
Последний раз сын звонил ему, когда попал за решетку: его арестовали за хранение наркотиков. И хотя это стоило множества ехидных обвинений в кумовстве, Квентину удалось добиться для Гидеона смягчения наказания – принудительного лечения в реабилитационном центре. Однако для Гидеона это оказалось неприемлемым: он хотел, чтобы его отпустили безнаказанным.
– От тебя в качестве отца пользы как от козла молока, – заявил он Квентину. – Следовало бы знать, что и как адвокат ты полный ноль.
Сейчас, год спустя, Гидеон «дает пять» второму игроку, оборачивается и замечает Квентина.
– Вот черт! – бормочет он. – Пора.
Остальные ребята расходятся по боковым линиям, присасываются к бутылкам с водой, стягивают с себя груды одежды. Гидеон со скрещенными на груди руками подходит к отцу.
– Ты приехал, чтобы я напи´сал тебе в баночку для анализов?
Квентин пожимает плечами:
– Нет, я приехал повидаться. Поговорить.
– Мне нечего тебе сказать.
– Странно, – медленно говорит Квентин, – за шестнадцать лет я этого заслужил.