– Мистер Каррингтон! – вежливо приветствует он. – Меня ищите?
Фишер достает из нагрудного кармана бумаги, которые получил сегодня утром. Ходатайство об эксгумации.
– Что это?
Квентин пожимает плечами:
– Вы сами должны знать. Ведь это вы, в конце концов, попросили меня поторопить лабораторию с анализом ДНК.
Если честно, Фишер понятия не имел зачем. Анализы ДНК были запрошены по требованию Нины, но будь он проклят, если покажет Брауну свою неосведомленность.
– Что вы собираетесь делать, прокурор?
– Простой тест, который докажет, что священник, которого застрелила ваша клиентка, и человек, изнасиловавший ее сына, – разные люди.
Взгляд Фишера суровеет.
– Увидимся завтра утром в зале суда, – бросает он и к тому моменту, как машина подъезжает к дому Нины, начинает понимать, как обычный человек может быть доведен до такого отчаяния, что способен убить.
– Фишер! – восклицаю я.
Я и на самом деле рада видеть адвоката. Удивительно, но либо я на самом деле «сплю с врагом», либо слишком долго просидела под домашним арестом. Я распахиваю дверь, чтобы впустить адвоката в дом, и вижу, что он вне себя от злости.
– Вы знали, – произносит он спокойным голосом, что звучит еще более пугающе. Он протягивает мне ходатайство, поданное в суд помощником генерального прокурора.
У меня внутри все начинает мелко дрожать, я чувствую себя совершенно разбитой. С величайшим усилием я сглатываю и смотрю Фишеру в глаза – лучше позже, чем никогда.
– Я не знала, стоит ли вам говорить. Я не знала, важна ли эта информация для моего дела.
– Это моя работа! – взрывается Фишер. – Вы не зря платите мне деньги, Нина. Вы наняли меня, потому что где-то в глубине души, хотя и не на сознательном уровне, понимаете, что я способен сделать так, чтобы вас оправдали. Если откровенно, у меня это получается лучше, чем у любого другого адвоката в Мэне… включая и вас.
Я отвожу взгляд. В душе я прокурор, а прокуроры никогда всего адвокатам защиты не рассказывают. Они танцуют вокруг друг друга, но ведет всегда прокурор, а адвокату приходится приспосабливаться.
Всегда.
– Я вам не доверяю, – наконец признаюсь я.
Фишер дергается, как от удара:
– В таком случае мы квиты.
Мы пристально смотрим друг на друга, два крупных пса с оскаленными клыками. Разгневанный Фишер отворачивается, и в это мгновение я вижу в окне отражение своего лица. Если честно, я больше прокурор. Я не в состоянии себя защитить. Я даже не уверена, что хочу защищаться.
– Фишер, – окликаю я, когда он уже на полпути к двери. – Насколько сильно это может мне повредить?
– Не знаю, Нина. От этого вы не становитесь менее безумной, но при таком раскладе лишены сочувствия окружающих. Вы больше не героиня, убившая педофила. Вы – горячая голова, лишившая жизни невинного человека, к тому же священника. – Он качает головой. – Вы – высший пример того, почему у нас закон стоит на первом месте.
По его глазам я вижу, что меня ждет: в действительности я больше не мать, готовая на все ради своего ребенка, а просто безрассудная женщина, которая думала, что ей виднее. Интересно, а на своей коже чувствуешь по-другому вспышки фотоаппаратов, когда тебя снимают как преступницу, а не как жертву? А как посмотрят на меня родители, которые когда-то понимали мои поступки, даже если и были с ними не согласны? Перейдут на другую сторону улицы – на тот случай, если ошибочное суждение заразно?
Фишер тяжело вздыхает:
– Я не могу запретить им эксгумировать тело.
– Знаю.
– И если вы будете утаивать от меня информацию, то потом будете плакать, потому что я не буду знать, что с ней делать.
Я втягиваю голову в плечи:
– Понимаю.
Он поднимает на прощание руку. Я стою на пороге, провожая его взглядом, ежусь на ветру. Его машина выезжает на дорогу, выпуская из застывшей выхлопной трубы облачко дыма. С глубоким вздохом я поворачиваюсь и вижу в метре от себя Калеба.
– Нина, – спрашивает он, – что это было?
Я качаю головой и протискиваяюсь мимо него, но он хватает меня за руку, не желая отпускать.
– Ты обманула меня. Обманула!
– Калеб, ты не понимаешь…
Он хватает меня за плечи и сильно встряхивает:
– А что я должен понять? Что ты убила невинного человека? Господи, Нина, когда же до тебя дойдет?
Однажды Натаниэль спросил меня, как исчезает снег. В Мэне всегда так: вместо постепенного таяния проходит один теплый день, и сугробы, которые еще утром были по пояс, к тому времени, как садится солнце, испаряются. Мы вместе отправились в библиотеку, чтобы получить ответ: это сублимация, процесс, когда что-то твердое исчезает в разреженном воздухе.
Я расклеиваюсь, спасибо, меня удерживают руки Калеба. Я выплескиваю все, что боялась выплеснуть за прошедшую неделю. Мою голову заполняет голос отца Шишинского, перед мысленным взором проплывает его лицо.
– Я знаю, – рыдаю я. – Ох, Калеб, я знаю! Думала, я смогу… Я думала, смогу все уладить. Но совершила ошибку. – Я прижимаюсь к его сильной груди, ожидая, что он меня обнимет.
Но он этого не делает.
Калеб отступает назад и засовывает руки в карманы. У него красные, измученные глаза.
– Какую ошибку, Нина? Что убила человека? – хрипло спрашивает он. – Или что не успела убить?
– Стыд и срам – вот что это, – говорит секретарь в церкви. Мира Лестер качает головой и протягивает Патрику чашку чая, которую для него сделала. – Не за горами рождественское богослужение, а мы без капеллана.
Патрик знает, что лучший путь к информации не всегда вымощенный и прямой, он часто пролегает по задворкам, о которых многие забывают. Еще он знает из давно канувших в Лету времен, когда воспитывался католиком, что коллективная память – и источник всех сплетен – чаще всего секретарша в церкви. Он надевает свое самое озабоченное выражение лица, то, которое всегда заставляло пожилых тетушек щипать его за щечку.
– Паства, наверное, растеряна.
– Пребывает между сплетнями об отце Шишинском и о том, как его убили… совершенно не по-христиански – вот все, что я могу об этом сказать.
Мира Лестер шмыгает носом и опускает свой выдающийся зад на вращающееся кресло в кабинете приходского священника.
Он бы предпочел притвориться другим человеком – например, приезжим, который знакомится с приходом в Биддефорде, – но он уже выступал в роли детектива во время расследования дела об изнасиловании.
– Мира, – обращается к ней Патрик и улыбается собеседнице. – Простите. Я, разумеется, хотел сказать «миссис Лестер».
Ее щеки заливаются краской, она хихикает:
– Ой, нет, можете обращаться как вам угодно, детектив.
– В таком случае, Мира, я бы хотел связаться со священниками, которые гостили в церкви Святой Анны незадолго до смерти отца Шишинского.
– О да, они были очень любезны. Такие душки! Этот отец О’Тул, у него такой восхитительный южный акцент. Как персиковый шнапс – так я думала каждый раз, как он заговаривал… Или это был отец Гвинн?
– Обвинение от меня не отстанет. Вы, наверное, понятия не имеете, где мне их найти?
– Они, разумеется, вернулись к своим паствам.
– У вас остались какие-нибудь записи? Адрес, куда отправлять корреспонденцию?
Мира хмурится, и у нее на лбу залегает паутина морщин.
– Уверена, где-то должен быть адрес. Ничего в этой церкви не происходит без моего участия. – Она направляется к гроссбухам и журналам, сложенным под письменным столом. Пролистав страницы книги в кожаном переплете, она находит необходимую запись и хлопает по странице ладонью. – Вот он. Отец Брендан О’Тул из церкви Святого Дионисия, что в Харидже, штат Массачусетс, и отец Артур Гвинн должны отбыть сегодня вечером в Портлендский диоцез. – Мира почесала карандашом голову. – Наверное, и второй священник из Хариджа, но это не может объяснить сладость персикового шнапса.
– Вероятно, он переехал еще ребенком, – предположил Патрик. – Что такое Портлендский диатез?
– Диоцез. Это руководство епархии неподалеку, в Мэне, разумеется. – Она поднимает на Патрика глаза. – Именно оттуда к нам назначают священников.
В полночь, на кладбище, у разрытой могилы… Патрик предпочел бы быть где угодно, только не здесь. Но он стоял между двух истекающих пóтом мужчин, которые вырыли гроб из земли и поставили его на краю последнего приюта отца Шишинского – словно алтарь в лунном свете. Он обещал стать Ниниными глазами и ногами. И если необходимо – даже ее руками.
Они все одеты в защитные костюмы – Патрик и Ивэн Чао, Каррингтон и Квентин Браун, Фрэнки Мартин и судмедэксперт Верн Поттер. В черном круге, за гранью света от их фонариков, ухает сова.
Верн дергается:
– Господи, святой Иисусе! Я каждую минуту только и жду, что сейчас из могил восстанут мертвецы. Неужели нельзя было провести эксгумацию днем?
– Днем я с любым зомби справился бы одной левой, – бормочет Ивэн Чао. – Давайте поскорее с этим закончим, Верн.
– Ладно, по рукам.
Медэксперт берет лом и вскрывает гроб отца Шишинского. От омерзительной вони Патрик едва не блюет. Фишер Каррингтон отворачивается и прижимает к лицу платок. Квентин отходит, его мутит.
Священник совершенно не изменился. Половины лица как не было, так и нет. Руки лежат вдоль тела. Его серая морщинистая кожа еще не разложилась.
– Откройте пошире, – бормочет Верн, опускает челюсть и вырывает клещами для удаления зубов коренной зуб священника.
– Вырвите мне еще зубы мудрости и волосы, – просит Фрэнки.
Ивэн кивает Патрику, отзывая его в сторону.
– Ты можешь в это поверить? – спрашивает он.
– Нет.
– Может, и поделом этому ублюдку.
Патрик на секунду замирает, а потом вспоминает: откуда бы Ивэн узнал то, что известно Патрику, – что отец Шишинский невиновен?
– Возможно, – выдавливает он из себя.
Через несколько минут Верн протягивает Фрэнки банку и конверт. Квентин поспешно уходит с ДНК-экспертом, Фишер спешит за ними. Судмедэксперт закрывает гроб.