– Можете опускать, – говорит он гробовщикам и поворачивается к Патрику. – Идете?
– Через секунду.
Патрик смотрит вслед Верну, потом оборачивается к могиле, где двое здоровяков уже опустили гроб и начинают засыпать его землей. Он ждет, пока они закончат, потому что чувствует: кто-то должен это сделать.
К тому времени как Патрик приезжает в окружной суд Биддефорда, он уже задается вопросом: а существовал ли вообще отец Артур Гвинн?
С кладбища, где проводилась эксгумация, он отправился в католическую епархию Портленда, где ему сказали, что у них по документам в Биддефорд ездил только отец О’Тул. Если отец Гвинн тоже приезжал в церковь, то, скорее всего, по личному приглашению приходского священника. Именно это Патрику и необходимо было выяснить.
Нотариус, занимающийся вопросами наследства, отдает ему копию завещания священника – его огласили месяц назад, когда оно было отослано в суд. Документ прост, как дважды два: отец Шишинский пятьдесят процентов своего имущества оставляет матери, а остальное – своему духовнику Артуру Гвинну из Белль-Шасс, штат Луизиана.
Зубная эмаль – самый крепкий материал в человеческом теле, поэтому ее трудно расколоть. С этой целью Фрэнки опускает вырванный зуб в жидкий азот минут на пять, потому что в замороженном состоянии он скорее раскрошится.
– Слушай, Квентин, – улыбается она прокурору, который нетерпеливо ждет результата, – а ты доллар сможешь сломать?
Он шарит по карманам, потом качает головой:
– Прости, доллара нет.
– Нет проблем. – Она достает монету из своего кошелька, опускает ее в жидкий азот, достает, швыряет на стол и смеется. – А я могу.
Он вздыхает:
– Так вот почему всегда так долго приходится ждать результаты из лаборатории штата!
– Эй, а я разрешала тебе стоять над душой?
Фрэнки достает зуб из ванночки и кладет в стерильную ступку. Она пытается растереть его пестиком, надавливая все сильнее и сильнее, но зуб не поддается.
– Ступка с пестиком? – спрашивает Квентин.
– Раньше мы пользовались пилой, как и судмедэксперты, но каждый раз приходилось менять полотно. К тому же края распила слишком нагреваются и изменяют структуру ДНК. – Она смотрит на него поверх защитных очков. – Ты же не хочешь, чтобы я напортачила с результатами, верно? – Очередной удар, но зуб остается целехоньким. – Боже мой! – Фрэнки достает из жидкого азота второй зуб. – Идем со мной. Хочу положить этому конец.
Она кладет зуб в два полиэтиленовых пакета и направляется к лестнице, ведущей в подвал, в гараж лаборатории.
– Отойди, – велит Фрэнки.
Она опускается на корточки, кладет пакет на пол и достает из кармана рабочего халата молоток. На четвертом ударе зуб трескается, его мелкие кусочки остаются в пакете.
– И что теперь? – спрашивает Квентин.
Пульпа немного коричневатая, хрупкая, но явно различима.
– А теперь жди, – отвечает она.
Квентин, который не привык ночи напролет проводить на кладбище, а потом ехать в Огасту в лабораторию, засыпает в коридоре на стуле. И тут же, вздрагивая, просыпается, когда чувствует на затылке прохладную руку. Он садится так резко, что кружится голова. Перед ним с заключением в руках стоит Фрэнки.
– И? – спрашивает он.
– Зубная пульпа состоит их гибридных антител.
– А простыми словами?
Фрэнки садится с ним рядом.
– Мы исследуем зубную пульпу потому, что в ней содержатся клетки крови, а также клетки ткани. И у тебя, и у меня, у большинства людей ДНК и в клетках крови, и в клетках ткани одинаковые. Но если человеку пересаживают костный мозг, в пульпе будет наблюдаться смешение двух ДНК-профилей. Первый профиль ДНК будет у человека от рождения – он наблюдается в клетках ткани. Второй профиль ДНК – от донора костного мозга – будет наблюдаться в клетках крови. В данном случае при анализе зубной пульпы подозреваемого наблюдается смешение.
Квентин хмуро просматривает цифры на странице.
– Значит…
– Вот тебе доказательство: этого ребенка изнасиловал кто-то другой, – заканчивает за него Фрэнки.
После звонка Фишера о последних новостях я иду в ванную, меня тошнит. Еще раз и еще, пока, кроме кишок, в животе ничего не остается. Правда в том, что человек, которого я убила, не заслужил наказания. И как меня теперь называть?
Я хочу стоять под душем до тех пор, пока не почувствую себя чистой, мне хочется содрать с себя кожу. Но весь ужас в том, что это сидит у меня в сердце. Вырви нутро и смотри, как истекаешь кровью, пока не умрешь.
Как я смотрела на него.
В коридоре я прохожу мимо Калеба, который все равно со мной не разговаривает. Между нами больше нет слов, в каждом слове – обвинение, ион, который может прикрепиться либо к нему, либо ко мне и оттолкнуть нас друг от друга еще дальше. В своей спальне я сбрасываю туфли и одетая забираюсь в постель. Я натягиваю одеяло на голову, дышу в знакомый кокон. Если человек потеряет сознание, а воздуха не останется, что произойдет?
Я не могу согреться. Тут я и останусь, потому что любое мое решение сейчас может вызвать подозрение. Лучше вообще ничего не делать, чем рисковать в очередной раз изменить мир.
Патрик понимает: это у человека заложено на уровне инстинкта – желание ранить другого так же сильно, как ранили тебя. За годы службы в военной полиции были моменты, когда при аресте он проявлял жестокость, кровь текла по рукам, но в те часы она была словно бальзам. Сейчас он понимает, что в теории можно шагнуть и дальше: у человека на уровне инстинкта заложено желание ранить другого так же сильно, как ранили дорогого тебе человека. Только этим желанием объясняется решение забронировать место на рейс № 757, вылетающий из аэропорта Далласа/Форт-Уэрта в Новый Орлеан.
Вопрос не в том, на что он готов ради Нины.
– На все, – ответил бы Патрик не колеблясь.
Она категорически запретила ему преследовать Артура Гвинна, и все действия Патрика до сего момента можно было квалифицировать как сбор информации, но даже себе он не мог бы честно сказать: он летит в Луизиану только для того, чтобы посмотреть этому человеку в глаза, других причин у него нет.
Даже сейчас он не может сказать себе, что будет дальше. Всю жизнь он руководствовался принципами и законами – в армии, на службе в полиции, в роли не пользующегося взаимностью влюбленного. Но законы работают только тогда, когда по ним живешь. А что происходит, когда человек пренебрегает законом и все последствия падают прямо ему на голову? Что сильнее – необходимость следовать закону или мотив, заставляющий повернуться к закону спиной?
Для Патрика оказалось сокрушительным ударом осознать, что ум преступника не так далек от ума человека разумного. На самом деле все сводится к силе желания. Наркоманы готовы продать собственное тело ради дозы кокаина. Пироманьяки – рисковать жизнью, чтобы почувствовать, как вокруг них разгорается пламя. Патрик всегда верил, будучи стражем закона, что он выше этих движущих желаний. Но если твоя одержимость не имеет ничего общего ни с наркотиками, ни с адреналином, ни с деньгами? Если больше всего на свете ты хочешь вернуть обратно ту жизнь, какая была еще неделю, месяц, год назад? И готов ради этого на все, что угодно?
В этом заключался Нинин просчет. Она ошибочно решила: если время остановить – все вернется на круги своя. Он не мог ее винить, потому что сам всякий раз наступал на те же грабли, находясь рядом с ней.
Патрик понимал: он должен спросить себя, не на что он готов ради Нины… а на что не готов.
Стюардесса, словно детскую коляску, толкает перед собой столик с напитками. Останавливается у ряда, где сидит Патрик.
– Что вам предложить? – спрашивает она. Ее улыбка напоминает Патрику маску Натаниэля во время минувшего Хеллоуина.
– Томатный сок. Без льда.
Сидящий рядом с Патриком мужчина складывает газету.
– Томатный сок с водкой, – усмехается он, растягивая слова с сильным техасским акцентом. – Да, со льдом.
Стюардесса идет дальше, оба мужчины делают глоток из своих бокалов. Сосед опускает глаза в газету и качает головой.
– Следует поджарить эту сучку, – бормочет он.
– Прошу прощения…
– Я об этом деле об убийстве. Все, наверное, о нем слышали… Даже нашелся дурак, который требует в последнюю минуту выпустить ее из камеры смертников, потому что она обрела Иисуса. Все дело в том, что губернатор боится поджарить ее, потому что она женщина.
Патрик всегда был сторонником смертной казни. Но он слышит свой голос:
– Звучит здраво.
– Наверное, вы из тех либеральных янки, – поднимает его на смех сосед. – Как по мне, совершенно не важно, есть у тебя член или нет. Выстрелил человеку в затылок в ночном магазине – получи сполна. Понимаете? – Он пожимает плечами и допивает свой сок с водкой. – Вы летите по делам или как?
– По делам.
– Я тоже. Занимаюсь торговлей. Продаю милосердные мышеловки, – доверительно сообщает он, как будто это секретная информация.
– Я адвокат из американского союза защиты гражданских свобод, – врет Патрик. – Лечу, чтобы представлять дело этой женщины в суде.
Торговец заливается краской:
– Простите. Я не хотел показаться неуважительным…
– Как бы не так!
Мужчина сворачивает газету и засовывает ее в карман сиденья впереди.
– Даже ваше сочувствие не сможет всех спасти.
– Всего одну, – отвечает Патрик. – На большее я и не надеюсь.
Вот женщина, которая носит мою одежду. У нее моя кожа, мой запах, но это не я. Грех подобен чернилам, он проникает в человека, окрашивает его, делает его совершенно другим. Его невозможно смыть. Как ни пытайся, прежним никогда не станешь.
Слова не смогут оттянуть меня от края. Как и дневной свет. Это непреодолимо. Это атмосфера, в которой я должна научиться дышать. Отрастить жабры для греха, чтобы вбирать его в себя с каждым вздохом.
Это пугает. Я не могу понять, кто эта женщина, которая живет моей жизнью. Я хочу взять ее за руку.