Он еще выше поднимает руку. Я пытаюсь до нее дотянуться, сбиваю игровое поле и переворачиваю палатку. Мы заваливаемся на бок, тесно прижавшись друг к другу, запутавшись руками и ногами.
– В следующий раз, когда буду покупать тебе палатку, – улыбается Патрик, – возьму размером побольше.
Моя рука опускается ему на щеку, и он замирает. Потом с вызовом смотрит на меня бледно-голубыми глазами.
– Патрик, – шепчу я. – Веселого Рождества. – И целую его.
Он почти мгновенно отстраняется от меня. Я не могу смотреть ему в глаза. Поверить не могу, что поцеловала его. Но потом он приподнимает мой подбородок и целует в ответ, как будто изливает на меня свою душу. Мы ударяемся зубами и носами, царапаемся и не можем оторваться друг от друга. На языке глухонемых жест для слова «друзья» – сцепленные два раза поочередно указательные пальцы.
Каким-то образом нам удается выпасть из палатки. Мою правую щеку обдает жаром, пальцы Патрика запутались у меня в волосах. Я знаю, это плохо, это плохо, но во мне есть место для него. Я чувствую, как будто он был первым, раньше всех остальных. И я уже не в первый раз думаю, что то, что противоречит морали, не всегда плохо.
Я приподнимаюсь на локтях и смотрю на него:
– Почему ты развелся?
– А ты как думаешь? – мягко спрашивает он.
Я расстегиваю свою блузу, но потом, залившись краской, запахиваю ее снова. Патрик накрывает мои руки ладонью, стаскивает с них прозрачные рукава. Затем снимает свою рубашку, и я нежно прикасаюсь к его груди, исследую рельефные мышцы, которые не принадлежат Калебу.
– Не думай о нем, – умоляет Патрик, потому что он всегда умел читать мои мысли.
Я целую его соски, опускаюсь ниже по стрелке темных волос, исчезающих в брюках. Мои руки возятся с ремнем, пока в руках не оказывается его плоть. Я опускаюсь ниже и беру ее в рот.
В то же мгновение он дергает меня за волосы, и я падаю ему на грудь. Его сердце бешено, призывно колотится.
– Прости, – выдыхает он мне в плечо. – Слишком много. Слишком много тебя.
Минуту спустя он смакует мое тело. Я стараюсь не думать о дряблом животе, растяжках, других недостатках. С мужем не нужно волноваться о таких вещах.
– Я не… Ты понимаешь.
– Ты что «не»?
Его слова – дыхание между моих ног.
– Патрик!
Я тяну его за волосы, но его палец скользит внутрь, и я сдаюсь. Он ложится на меня, крепко прижимается, осторожно входит. Мы двигаемся так, как будто занимались этим всегда. Потом Патрик отстраняется и кончает между нашими телами.
Сперма связывает нас, кожу с кожей – липкая вина.
– Я не смог…
– Знаю. – Я касаюсь пальцами его губ.
– Нина… – Он закрывает глаза. – Я люблю тебя.
– Я знаю.
Я могу позволить себе произнести только эти слова. Я глажу его плечи, спину вдоль позвоночника. Пытаюсь впитать эти воспоминания.
– Нина, – Патрик прячет улыбку в изгибе моей шеи, – а я все равно лучше играю в «Улику».
Он засыпает у меня в объятиях, а я смотрю на него. И тогда я признаюсь ему в том, в чем не могу признаться больше никому. Сжимаю кулак – жест, обозначающий английскую букву «S», – и описываю им круг у сердца. Это самый честный способ сказать «прости».
Патрик просыпается, когда солнце только-только показывается над линией горизонта. Он касается рукой Нининого плеча, потом своей груди – просто чтобы убедиться, что все происходит наяву. Ложится опять, пристально смотрит на тлеющие в камине угли и мысленно просит, чтобы никогда не наступало утро.
Но утро обязательно наступит, а с ним – время для объяснений. Хотя он знает Нину как свои пять пальцев, Патрик до конца не уверен, какую отговорку она придумает. Это ее работа – осуждать проступки других. И неважно, в какие слова она все облачит, он услышит только одно: «Этого не должно было произойти, все случившееся – ошибка».
Из ее уст Патрик хочет слышать только одно слово – свое собственное имя.
Все остальное… лишь ослабило бы впечатление от этой ночи, а Патрик хочет, чтобы оно осталось нетронутым. Поэтому он аккуратно убирает руку из-под сладкой тяжести Нининой головы. Целует ее в висок, вбирает в себя ее запах. Он отпускает ее, пока у нее не появился шанс отпустить его.
Первое, что я вижу, – вертикально стоящая палатка. Второе, что замечаю, – отсутствие Патрика. В какой-то момент этого невероятно крепкого сна он ушел от меня.
Наверное, это к лучшему.
К тому времени, как я убрала все следы вчерашнего пиршества и приняла душ, я почти убедила себя, что это правда. Но я не могу представить, как встречу Патрика и не вспомню, как он лежал на мне, как его черные волосы щекотали мое лицо. И мне кажется, что умиротворение, растекающееся во мне, словно мед, нельзя списать только на Рождество.
«Прости меня, святой отец, ибо я согрешила».
А разве я согрешила? Неужели сама Судьба всегда играет по правилам? Между «дóлжно» и «следует» пропасть широкая, как океан, и я в тону в нем.
В дверь звонят. Я вскакиваю с дивана и поспешно вытираю глаза. Наверное, вернулся Патрик с кофе и бубликами. Если он сам решил вернуться, это снимает вину с меня. Даже если я сама всегда этого страстно желала.
Но когда я открываю дверь, на пороге стоит Калеб, а перед ним Натаниэль. Улыбка моего сына белее, чем ослепительный блеск снега перед домом. И на секунду я тревожно вглядываюсь поверх плеча Калеба, пытаясь разглядеть, замело ли снегом следы автомобиля Патрика. Можно ли уловить запах греха, как духов, въевшихся в кожу?
– Мамочка! – восклицает Натаниэль.
Я поднимаю его высоко в воздух, наслаждаясь тяжестью его тела. Сердце, как колибри, бьется в горле.
– Калеб…
Он не смотрит на меня:
– Я не буду заходить.
Это визит из жалости. Через несколько минут Натаниэль уедет. Я крепче прижимаю к себе сына.
– Веселого Рождества, Нина! – желает Калеб. – Я завтра его заберу.
Он кивает мне и спускается с крыльца. Натаниэль болтает без умолку, его радость еще сильнее окутывает нас, когда грузовик Калеба отъезжает от дома. Я смотрю на следы, оставленные Калебом на заснеженной дорожке, как будто они являются ключом, неправдоподобным доказательством того, что привидение было и исчезло.
Часть III
Наши добродетели – это чаще всего переодетые пороки.
Сегодня в садике мисс Лидия угощала нас особым обедом.
Сначала мы получили листик салата с изюмом. Это была личинка.
Потом косичку волокнистого сыра – гусеницу.
Потом куколку насекомого – виноградину.
Последним был кусок хлеба с корицей, вырезанный в форме бабочки.
После этого мы вышли на улицу и освободили бабочек-монархов, которые родились у нас в классе. Одна села мне на запястье. Сейчас она выглядела совсем по-другому, но я точно знал, что это та же гусеница, которую я нашел неделю назад и отдал мисс Лидии. Потом она улетела к солнцу.
Иногда мир меняется так быстро, что в горле все болит.
Когда мне было четыре года, я нашла на подоконнике в спальне гусеницу и решила спасти ей жизнь. Я попросила маму отвести меня в библиотеку, чтобы заглянуть в справочник и узнать, как их разводить. Я наделала булавкой дырочек в крышке банки, постелила травы, листьев и поставила наперсток с водой. Мама сказала, что если я не выпущу гусеницу, то она умрет, но я была уверена, что мне лучше знать. В реальном мире ее может переехать грузовик. Или она зажарится на солнце. А я сумею защитить ее от любых случайностей.
Я добросовестно меняла ей еду и воду. Пела, когда садилось солнце. И на третий день, несмотря на мои наилучшие намерения, эта гусеница умерла.
Годы спустя все повторяется сначала.
– Нет, – говорю я Фишеру.
Мы останавливаемся, и холодный январский воздух змеей вползает в складки моей куртки. Я швыряю ему бумаги, как будто если не буду видеть имени своего сына, то оно исчезнет из списка свидетелей.
– Нина, не тебе решать, – мягко возражает он. – Натаниэль будет давать показания.
– Квентин Браун вызывает его только для того, чтобы поквитаться со мной. Хочет, чтобы я смотрела, как у Натаниэля в зале суда снова случился рецидив, чтобы я опять потеряла контроль, уже перед судьей и присяжными.
Слезы замерзли на кончиках моих ресниц. Я хочу, чтобы все закончилось. Сейчас. Именно поэтому я и убила человека – потому что думала, что это остановит лавину; потому что если подсудимый исчезнет, то моему сыну не придется давать показания в суде и вспоминать самое ужасное, что случилось с ним в жизни. Я хотела, чтобы Натаниэль смог закрыть эту страшную главу – и, по иронии судьбы, она так и не закрыта.
Но даже принеся эту великую жертву – жизнь священника, свое собственное будущее, я не добилась желаемого.
Натаниэль с Калебом с Рождества продолжают жить отдельно, но каждые несколько дней Калеб на несколько часов привозит сына ко мне. Не знаю, как он объясняет такое положение вещей Натаниэлю. Вероятно, говорит, что я слишком слаба и не могу позаботиться о ребенке. Или мне слишком грустно. Скорее всего, оба эти объяснения – правда. Одно я знаю точно: Натаниэлю лучше не видеть, как я готовлюсь принять наказание. Он и так слишком много пережил.
Я знаю, в каком мотеле они остановились, и иногда, когда набираюсь смелости, звоню им. Но трубку всегда снимает Калеб, и нам либо нечего сказать друг другу, либо столько нужно сказать, что слова забивают провода и ни одно не достигает абонента.
Однако Натаниэль чувствует себя хорошо. Когда он приезжает домой, всегда улыбается. Поет мне песни, которые в садике разучила с ними мисс Лидия. Больше не вздрагивает, когда к нему подходят сзади и кладут руку на плечо.
На слушании о правомочности вся положительная динамика будет перечеркнута.