– Я не могу, – шептала я. – Твоя очередь.
И он принялся гладить меня по спине и петь:
– Погода испортилась… крошечный кораблик выброшен на берег… Нина, подпевай! Если бы не отвага бесстрашной команды…
– Напомни мне, – сказала я, – чтобы я потом тебя убила.
Но я обо всем забыла, потому что через несколько минут появился Натаниэль. Калеб взял его на руки, такого маленького, что он свернулся в руках моего мужа, как червячок. Никакая не Джинджер, никакая не Мэри-Энн, а Малыш. Если честно, мы так и называли его целых три дня, пока решали, какое дать ему имя. Калеб хотел, чтобы я выбрала, потому что отказывался приписывать себе всю славу за работу, которую я проделала практически сама. Поэтому я и выбрала «Натаниэль Патрик Фрост» – в честь своего покойного отца и своего старинного друга.
Сейчас уже трудно представить, что спящий передо мной мальчик когда-то был таким крошечным. Я глажу его волосы и чувствую, как они проскальзывают мимо моих пальцев, словно время. «Когда-то мне было больно, – думаю я. – Но посмотрите, что я получила взамен!»
Квентин, который не моргнув глазом пошел бы дальше, если бы дорогу ему перебежала черная кошка, не задумываясь прошел бы под лестницей, на удивление суеверно относится к судам. По утрам, когда ему необходимо быть в суде, он полностью одевается, завтракает и лишь потом снимает рубашку с галстуком и бреется. Разумеется, привычка нерациональная, но она восходит к его самому первому делу, когда он так нервничал, что чуть не вышел из дома небритым.
А побрился бы он вообще, если бы Таня его не окликнула?
Он наносит пену для бритья на щеки и подбородок, потом проводит лезвием по лицу. Сегодня он не нервничает. Несмотря на то что зал суда заполонят журналисты, Квентин уверен, что у него крепкая позиция. Черт, у него есть видеозапись того, как подсудимая совершает преступление. Ни она сама, ни Фишер Каррингтон не в силах стереть эту запись с глаз присяжных.
Его первое дело было о штрафе на дороге, но Квентин обвинял так, словно это было преступление, караемое смертной казнью. Таня привела Гидеона и укачивала его на коленях в глубине зала. Как только он их увидел, его уже было не остановить.
– Черт!
Квентин дергается – порезался. От крема для бритья порез печет. Квентин хмурится и прижимает к ранке бумажную салфетку. Ему приходится подержать ее несколько секунд, пока не перестает течь кровь, которая уже просочилась через пальцы. Он вспоминает Нину Фрост.
Квентин комкает салфетку и бросает ее в противоположный угол ванной, в мусорную корзину. Он даже не поворачивается, чтобы посмотреть на свой точный бросок. Все предельно просто: когда уверен, что промахнуться невозможно, – всегда попадаешь.
Пока я перемерила только это: черный прокурорский костюм, в котором я похожа на загулявшую Маршу Кларк; бледно-розовый костюм, который надевала на свадьбу своей двоюродной сестры; велюровый джемпер, который Калеб как-то подарил мне на Рождество (еще с этикетками). Померила и широкие брюки – слишком мужеподобно, кроме того, я не могу решить, стоит надевать мокасины под широкие брюки или это слишком буднично. Я злюсь на Фишера, который об этом не подумал и нарядил бы меня, как адвокаты наряжают проституток: в мешковатые одежды, расписанные уродливыми цветами, которые передала Армия Спасения и в которых женщины всегда выглядят немного потерянными и невероятно юными.
Я знаю, что надеть, чтобы присяжные поверили, что я умею держать себя в руках. Но я понятия не имею, как одеваться, чтобы казаться беспомощной.
Неожиданно оказывается, что часы на прикроватной тумбочке на пятнадцать минут отстают.
Я натягиваю свитер. Он размера на два больше – неужели я настолько похудела? Или я просто раньше никогда его не мерила? Подворачиваю свитер на талии, надеваю колготки и тут замечаю, что у меня стрелка на левом чулке. Хватаю вторую пару – она тоже порвана.
– Только не сегодня, – бормочу я себе под нос, дергая ящик с бельем, где храню запасную пару колготок на всякий случай. Пока я ищу полиэтиленовый пакет, бюстгальтеры и трусики, словно пена, вываливаются из ящика.
Я же надевала те запасные колготки в день, когда убила Глеба Шишинского, а поскольку с того дня на работу не ходила, мне даже в голову не пришло купить еще одни.
– Черт побери!
Я пинаю ящик, но только пальцы ушибаю. На глаза наворачиваются слезы. Я вываливаю оставшиеся вещи из ящика, выдергиваю его из комода и швыряю в другой конец комнаты.
У меня подкашиваются ноги, и я оказываюсь сидящей на мягком облаке белья. Я натягиваю свитер на колени, зарываюсь лицом в скрещенные руки и плачу.
– Маму вчера показывали по телевизору, – сообщает Натаниэль, когда они с Калебом едут на грузовичке в суд. – Когда ты был в душе.
Калеб, погруженный в собственные мысли, при этих словах съезжает с дороги.
– Тебе нельзя смотреть телевизор.
Натаниэль сжимается, и Калебу становится стыдно. В последнее время он так легко совершает неправильные поступки.
– Все в порядке, – успокаивает Калеб.
Он сосредоточивает внимание на дороге. Через десять минут они будут у окружного суда. Он может оставить Натаниэля в игровой комнате с Моникой; возможно, она знает, как лучше ему обо всем рассказать.
Однако Натаниэль еще не закончил расспросы. Он немного жует слова, а потом поспешно выплевывает их:
– Почему мама всегда ругается, когда я притворяюсь, что палочка – это пистолет, а сама играла с настоящим?
Калеб поворачивается и натыкается на пристальный взгляд сына, который ждет объяснений. Он включает поворот и съезжает на обочину.
– Помнишь, ты спрашивал, почему небо голубое? А когда мы стали искать ответ в компьютере, там было столько заумных объяснений, что никто ничего не понял? Это почти то же самое. Ответ есть, но он слишком сложный.
– Дядя в телевизоре сказал, что мама поступила неправильно. – У Натаниэля дрожит нижняя губка. – Поэтому ее сегодня будут ругать, да?
Боже, если бы все было так просто! Калеб грустно улыбается.
– Да. Поэтому.
Он ждет, что Натаниэль задаст следующий вопрос, но сын продолжает молчать, и Калеб вновь выезжает на шоссе. Километров через пять Натаниэль опять поворачивается к нему.
– Папа! Что такое мученик?
– Где ты это услышал?
– Вчера дядя сказал по телевизору.
Калеб глубоко вздыхает:
– Это означает, что мама тебя очень любит, больше всего на свете. Именно поэтому она и сделала то, что сделала.
Натаниэль теребит ремень безопасности, размышляя над сказанным.
– Тогда почему она поступила неправильно? – спрашивает он.
На стоянке море людей: операторы, пытающиеся поймать в объективы камер своих репортеров, режиссеры, настраивающие линии связи со своими спутниками, группка воинственно настроенных католичек, призывающих на голову Нины кару Господню. Патрик прокладывает себе дорогу в толпе, удивленный тем, что видит довольно известных репортеров национальных каналов.
Сигнал клаксона разгоняет толпу любопытных у лестницы в здание суда. Хлопанье двери, и вот уже по ступенькам спешит Нина. Фишер фамильярно обнимает ее за плечи. Над ожидающей толпой раздаются приветственные крики и такой же громкий свист неодобрения.
Патрик пробирается поближе к крыльцу.
– Нина! – кричит он. – Нина!
Он рывком достает жетон, но даже жетон не помогает ему попасть туда, куда он хочет.
– Нина! – опять кричит он.
Она, кажется, замирает и оглядывается. Но Фишер хватает ее за руку и заводит в здание суда – Патрику так и не удалось до нее докричаться.
– Дамы и господа, меня зовут Квентин Браун, я помощник окружного прокурора в штате Мэн. – Он улыбается присяжным. – Мы сегодня собрались с вами в этом зале потому, что тридцатого октября две тысячи первого года эта женщина, Нина Фрост, встала и поехала со своим мужем в окружной суд Биддефорда, чтобы присутствовать на предъявлении обвинения. Но она оставила мужа там, а сама направилась в оружейный магазин в Сэнфорде, штат Мэн, где заплатила четыреста долларов наличными за полуавтоматический пистолет «Беретта» калибра девять миллиметров и две полные обоймы. Она положила все в сумочку, села в машину и вернулась в суд.
Квентин подходит к присяжным, как будто ему некуда спешить.
– Вам всем известно по собственному сегодняшнему опыту, что, чтобы попасть в здание суда, необходимо пройти через рамку металлоискателя. Но тридцатого октября Нина Фрост не проходила через рамку. Почему? Потому что последние семь лет она работала прокурором и прекрасно знала дежурившего у рамки пристава. Она прошла мимо него, даже не оглянувшись, достала пистолет и зарядила его в таком же зале суда, как этот.
Он подходит к столу защиты, становится у Нины за спиной и пальцем целится ей в основание черепа.
– Через несколько минут она приставила пистолет к голове отца Глена Шишинского и выпустила ему в голову четыре пули. И убила его.
Квентин окидывает взглядом присяжных. Сейчас все смотрят на подсудимую – именно этого он и добивается.
– Дамы и господа, на самом деле все в этой ситуации предельно ясно. Все действия миссис Фрост записаны на пленку журналистами новостей канала ТВ-6, который освещал утренний процесс. Поэтому перед вами не стоит вопрос: совершила ли она преступление? Мы отлично знаем, что совершила. Вопрос стоит таким образом: сможет ли она избежать наказания?
Он поочередно смотрит в глаза каждому из присяжных.
– Она хочет, чтобы вы поверили, что она должна избежать наказания, потому что отца Шишинского, приходского священника, обвинили в растлении ее пятилетнего сына. Однако она даже не потрудилась удостовериться в правдивости такого утверждения. Обвинение докажет, что с точки зрения криминалистики и по сумме улик отец Шишинский не тот человек, который изнасиловал ее сына. И тем не менее подсудимая его убила.
Квентин поворачивается спиной к Нине Фрост.
– В штате Мэн, если человек умышленно и незаконно лишает жизни другого человека, он виновен в убийстве. В ходе настоящего процесса обвинение докажет вам, не оставляя никаких сомнений, что Нина Фрост совершила именно это преступление. И не имеет значения, обвинялся ли человек, которого убили, в преступлении. И не имеет значения, убили ли его по ошибке. Если человека убили, должно последовать наказание. – Он смотрит на скамью присяжных. – Именно поэтому, дамы и господа, вас сюда и пригласили.