– …по всей видимости, в его семье страдают сердечно-сосудистыми заболеваниями…
«Он казался таким умиротворенным, понимаете, в своем мягком кресле, – сообщила Маргарет Мэри Сера, которая уже пять лет работала у священника экономкой. – Как будто только-только заснул, после того как допил какао».
– …и прочти это: говорят, его кошка сдохла – не перенесла этой смерти…
«И по странному стечению обстоятельств любимая кошка Гвинна, которую прекрасно знали все прихожане, умерла вскоре после приезда полиции. Тех, кто близко знал святого отца, это не удивило. “Она так сильно его любила. Мы все любили”, – сказала Сера».
– Нина, все закончилось.
«Панихида состоится в среду утром, в 9 часов, в церкви Пресвятой Богоматери. Церемонию проводит архиепископ Шульте».
– Он умер. – Я пробую правду на язык. – Он мертв.
Возможно, Бог таки существует. А может, есть некое верховное колесо правосудия. Вероятно, это и есть возмездие.
– Калеб! – поворачиваюсь я к мужу.
Все остальное понятно и без слов: Натаниэль сейчас в безопасности; не будет никакого суда по делу об изнасиловании, на котором ему придется выступать в роли свидетеля; больше злодей этой драмы никогда не обидит ничьего сына; после моего приговора этот кошмар на самом деле закончится.
Его лицо такое же белое, как и мое.
– Я слышал.
В этом крошечном зале заседаний после двух часов убийственного процесса я чувствую буйную радость. И в этот момент совершенно неважно, что мы с Калебом утратили. Намного важнее эта радостная новость, она нас объединяет. Я заключаю мужа в объятия.
Который в ответ не спешит меня обнимать.
Мои щеки заливает краска стыда. Когда я, сохраняя остатки достоинства, поднимаю глаза, Калеб пристально смотрит на отвернувшегося Патрика.
– Что ж, – говорит Патрик, не глядя на меня, – я так и думал, что ты захочешь об этом узнать.
Приставы – это пожарные гидранты в человеческом обличье: они находятся в зале суда на случай непредвиденных ситуаций, но в остальных случаях сливаются с пейзажем и редко когда используются по назначению. Как и большинство моих знакомых приставов, Бобби Иануччи достаточно крепок и не слишком умен. И, как и большинство приставов, Бобби понимает, что в пищевой цепочке в зале суда они находятся ниже адвокатов – что объясняет его искреннюю робость при виде Квентина Брауна.
– Кто находился в зале суда, когда вы привели отца Шишинского из камеры предварительного заключения? – спрашивает прокурор через несколько минут после начала дачи свидетельских показаний.
Бобби приходится задуматься, и эта работа мысли отражается на его одутловатом лице.
– Ну… судья, да. За столом. Еще секретарь, стенографистка, адвокат убитого, имени его не помню. И окружной прокурор из Портленда.
– Где сидели мистер и миссис Фрост? – спрашивает Квентин.
– В первом ряду, рядом с детективом Дюшармом.
– Что произошло дальше?
Бобби расправляет плечи:
– Мы с Роаноком, вторым приставом, провели святого отца к его адвокату. Потом, понимаете, я отступил назад, потому что священник должен был сесть, поэтому я встал у него за спиной. – Он делает глубокий вдох. – А потом…
– Да, мистер Иануччи…
– Не знаю, откуда она взялась. Не знаю, как она это сделала. Но дальше раздались выстрелы, и всюду кровь. Отец Шишинский падает со своего стула.
– Что произошло после?
– Я схватил ее. И Роанок тоже, и еще парочка других приставов, дежуривших в глубине зала. И детектив Дюшарм. Она бросила пистолет, я схватил его, а затем детектив Дюшарм рывком поставил ее на ноги и в наручниках оттащил в камеру.
– Вас ранило, мистер Иануччи?
Бобби качает головой, погрузившись в воспоминания:
– Нет. Но если бы я стоял сантиметров на десять правее, она могла бы в меня попасть.
– Значит, можно сказать, что подсудимая очень тщательно прицеливалась, когда наставляла пистолет на отца Шишинского?
Рядом вскакивает Фишер:
– Протестую!
– Протест принят, – решает судья О’Нил.
Прокурор пожимает плечами:
– Вопрос снят. Свидетель ваш.
Когда прокурор возвращается на место, Фишер направляется к приставу:
– Вы общались с Ниной Фрост утром перед стрельбой?
– Нет.
– На самом деле вы были заняты своей работой: поддерживали порядок в зале суда, выводили заключенных – следовательно, вам не было необходимости следить за Ниной Фрост, не так ли?
– Верно.
– Вы видели, как она достала пистолет?
– Нет.
– Вы сказали, на нее набросились сразу несколько приставов. Вам пришлось отбирать у миссис Фрост оружие?
– Нет.
– Она сопротивлялась, когда вы пытались ее обезвредить?
– Она пыталась осмотреться. Постоянно спрашивала, умер ли он.
Фишер только передергивает плечами:
– Но она не пыталась вырваться? Она не пыталась вас ударить?
– Нет конечно.
Фишер позволяет этому ответу повиснуть в воздухе.
– Мистер Иануччи, вы же были до этого знакомы с миссис Фрост?
– Конечно.
– Какие между вами были отношения?
Бобби смотрит на меня, потом отводит глаза.
– Ну, она помощник прокурора. Она постоянно приходит в суд. – После паузы он добавляет: – Она одна из самых приятных обвинителей.
– Вы когда-нибудь раньше замечали жестокость с ее стороны?
– Нет.
– Если откровенно, в то утро она совершенно не была похожа на ту Нину Фрост, которую вы знали, верно?
– Знаете, она выглядела точно так же.
– Но ее поступки, мистер Иануччи… Вы когда-нибудь видели раньше, чтобы миссис Фрост так себя вела?
Пристав качает головой:
– Я никогда не видел, чтобы она стреляла в людей, если вы об этом.
– Об этом, – отвечает Фишер, присаживаясь. – Больше вопросов не имею.
В тот день, когда в суде объявлен перерыв до завтра, я еду не прямо домой. Рискуя не уложиться в четверть часа, которая осталась до реактивации моего электронного браслета, я еду в церковь Святой Анны, где все начиналось.
Неф открыт для посещений, однако не думаю, что им удалось найти нового капеллана. Внутри темно. Каблуки цокают по кафелю, возвещая о моем присутствии.
Справа от меня стоит стол с белыми, расположенными ярусами свечками. Я зажигаю одну за упокой души Глена Шишинского. Вторую – за Артура Гвинна.
Потом опускаюсь на скамью и дальше на подушечку для преклонения коленей.
– Богородица Дева, радуйся! Благодатная Мария, Господь с Тобою! – шепотом молюсь я женщине, которая тоже защищала своего сына.
Свет в мотеле выключают в восемь часов, когда Натаниэль ложится спать. Калеб лежит, забросив руки за голову, на односпальной кровати рядом с кроватью сына и ждет, когда Натаниэль заснет. Потом иногда Калеб смотрит телевизор. Или включает свет и читает свежие газеты.
Сегодня он не хочет ни смотреть телевизор, ни читать. Он не в настроении слушать местных экспертов, которые гадают о судьбе Нины после первого дня процесса. Черт, он и сам не хочет загадывать!
Ясно одно: женщина, которую видели все свидетели, женщина на пленке не имеет ничего общего с той, на которой Калеб женился. А если твоя жена совершенно не та женщина, в которую ты влюбился восемь лет назад, что остается? Что делать? Пытаться узнать, в кого она превратилась, или надеяться на лучшее? Или продолжать обманываться в надежде, что однажды утром она проснется и опять станет той, какой была раньше?
«Может быть, – с содроганием думает Калеб, – я и сам уже не тот, что раньше».
Эта мысль тут же подводит его к вопросу, о котором он не хотел вспоминать, особенно в темноте, когда не на что отвлечься. Сегодня днем, когда Патрик вошел в зал совещаний, чтобы сообщить им о смерти Гвинна… Что ж, должно быть, Калебу показалось. В конце концов, Нина с Патриком знают друг друга всю жизнь. И хотя этот парень иногда мешался под ногами, его отношения с Ниной никогда по-настоящему не волновали Калеба, потому что, как ни крути, а он, Калеб, каждую ночь ложился спать с Ниной.
Но сейчас Калеб не спит с Ниной.
Он закрывает глаза, как будто так может отгородиться от воспоминаний о том, как Патрик резко отвернулся, когда Нина обвила руками шею Калеба. Такая реакция сама по себе не вызывала тревогу – Калеб мог припомнить сотни раз, когда Нина обнимала его, улыбалась ему в присутствии Дюшарма. В каком-то смысле Патрик расстраивался… даже если Нина никогда этого не замечала. Иногда Калебу было даже жаль Патрика из-за явной ревности, которая искажала его лицо за мгновение до того, как он надевал маску.
Однако сегодня в глазах Патрика не было даже зависти. Одна печаль. И поэтому Калеб не может отмахнуться от этого случая, не может оторваться от этого момента, как гриф-стервятник не может оторваться от кости. В конце концов, зависть рождается тогда, когда хочешь чего-то, что тебе не принадлежит.
А печаль приходит тогда, когда теряешь то, что уже имел.
Натаниэль ненавидит эту глупую игровую комнату с этой глупой книгой в углу, с этими дурацкими лысыми куклами и этими дурацкими карандашами, где даже нет желтого цвета. Он ненавидит больничный запах от столиков и такой холодный пол под ногами. Он ненавидит Монику, чья улыбка напоминает ему о том случае, когда он взял в китайском ресторане апельсиновую веточку и, освободив от коры, засунул в рот, – и его губы растянулись в глупой, неестественной улыбке. Но больше всего он ненавидит то, что к маме с папой нужно всего-то подняться по двадцати двум ступенькам – но Натаниэлю нельзя быть рядом с родителями.
– Натаниэль, – предлагает Моника, – а давай достроим башню.
Башня из кубиков. Они построили ее вчера, а на ночь оставили специальный знак, чтобы сторожа не трогали ее до завтра.
– Как думаешь, какой высоты мы можем построить?
Башня уже выше Натаниэля; Моника принесла стул, чтобы он продолжал строительство. И приготовила небольшую кучу кубиков.
– Осторожно, – предупреждает она, когда он забирается на стул.
Он кладет первый кубик, и вся конструкция шатается. Кажется, в следующий раз она упадет – но… не падает.