– Она очень дотошная, ведь так?
– Да. Она из тех прокуроров, которые постоянно звонят и перепроверяют результаты, отправленные нами по факсу. Она даже приезжала в лабораторию. Многие прокуроры даже не удосуживаются позвонить, а Нина на самом деле хотела убедиться, что во всем разобралась. Она любит все отслеживать от начала до конца.
Фишер искоса смотрит на меня: «Мне ли не знать!» Но произносит другое:
– Для нее важно располагать неопровержимыми фактами, верно?
– Да.
– Она не из тех, кто принимает поспешные решения или полагается на непроверенные данные?
– Я подобного не замечала, – признается Фрэнки.
– Когда вы пишите заключение экспертизы, мисс Мартин, то ожидаете, что оно будет точным, я прав?
– Разумеется.
– В действительности вы в своем отчете указали, что шансы на то, что кто-то другой, а не отец Шишинский является донором спермы на трусиках Натаниэля Фроста, меньше, чем один к населению земного шара?
– Да.
– Вы никак не указали в своем отчете по этому делу, что подозреваемому была произведена пересадка костного мозга, верно? Потому что это настолько редкий случай, что даже вы, настоящий ученый, не могли бы это предположить?
– Статистика есть статистика… приблизительный расчет.
– Но когда вы переслали первые результаты в прокуратуру, вы были готовы просить прокурора ссылаться именно на них?
– Да.
– Вы были готовы просить двенадцать присяжных основываться на этой улике, чтобы осудить отца Шишинского?
– Да, – отвечает Фрэнки.
– Вы были готовы просить судью опираться на эти результаты, когда он будет выносить наказание отцу Шишинскому?
– Да.
– И вы были готовы просить Нину Фрост, мать мальчика, ищущую успокоения, основываться на этих результатах?
– Да.
Фишер поворачивается к свидетелю:
– В таком случае, мисс Мартин, неужели вас удивляет, что она так и поступила?
– Разумеется, Квентин протестовал, – бубнит Фишер с набитым пиццей с пеперони ртом. – Дело не в этом. Важно то, что я не снял вопрос до того, как отпустил свидетельницу. Присяжные обязательно учтут этот нюанс.
– Вы слишком верите в присяжных, – возражаю я. – Я не хочу умалять этот фантастический перекрестный допрос, Фишер, но… Осторожнее, сейчас капнете соусом на галстук!
Он опускает глаза, перебрасывает галстук через плечо и смеется.
– Нина, вы смутьянка! Как полагаете, в какой момент на своем процессе вы по-настоящему станете поддерживать защиту?
«Никогда», – думаю я. Вероятно, для Фишера, работающего адвокатом защиты, намного проще оправдывать поступки людей. В конечном итоге, когда ежедневно приходится находиться рядом с преступниками и сражаться за их свободу, человек либо убеждает себя, что у них были причины совершить преступление… либо относится ко всему исключительно как к работе, и если и лжет от их лица, то только во имя хорошо оплачиваемых часов. После семи лет работы прокурором весь мир четко делится на черное и белое. Само собой разумеется, было довольно легко убедить себя в том, что я поступила по справедливости, когда думала, что убила педофила. Но простить убийство невинного человека… Знаете, тут даже Джонни Кокрана, известного чернокожего адвоката, время от времени будут мучить кошмары!
– Фишер! – негромко окликаю я. – Вы считаете, меня следует наказать?
Он вытирает руки салфеткой.
– Разве я сидел бы здесь, если бы так думал?
– Вы, наверное, выстояли бы и на арене с гладиаторами, учитывая то, как вы держитесь.
Он перехватывает мой взгляд и улыбается:
– Нина, расслабьтесь. Я обязательно добьюсь для вас оправдательного приговора.
«Но я его не заслуживаю». Правда лежит на поверхности, даже если я и не могу произнести ее вслух. Какой прок в юридическом процессе, если люди могут решать, что их мотивы выше закона? Если выбить из основания один кирпичик, сколько сможет простоять вся система?
Может быть, меня и можно простить за желание защитить своего ребенка, но существуют множество родителей, которые защищают своих детей, не опускаясь до преступления. Я могу уверять себя, что в тот день думала только о своем сыне, что поступала исключительно как настоящая мать… но истина в том, что это не так. Я выступила в роли обвинителя, который не стал доверять судебной системе, когда дело коснулось его лично. В роли прокурора, который лучше знал, что делать. Именно поэтому я заслуживаю наказания.
– Если даже я не могу себя простить, – наконец произношу я, – как это сделают двенадцать посторонних людей?
Открывается дверь и входит Калеб. Неожиданно воздух накаляется, как перед грозой. Фишер смотрит на меня – ему известно, что мы с Калебом живем раздельно, – сминает салфетку и бросает ее в корзину.
– Калеб, вам осталась пара кусочков. – Он встает. – Пойду позабочусь о том… о чем мы говорили, – туманно говорит Фишер и торопливо выходит.
Калеб садится напротив. Часы на стене спешат на пять минут. Они тикают так же громко, как стучит мое сердце.
– Есть хочешь? – спрашиваю я.
Калеб проводит пальцем по острому углу коробки с пиццей.
– Умираю с голоду, – признается он.
Но даже не пытается взять кусочек. Мы вместе наблюдаем, как его пальцы ползут по столу, как он берет мою руку в свои. Он придвигает стул и склоняет голову к нашим сцепленным рукам.
– Давай начнем все сначала, – бормочет он.
Если я в чем и убедилась за эти месяцы, так это в том, что ничего нельзя начать сначала, продолжаешь жить с ошибками, которые совершил. В то же время Калеб давным-давно научил меня: без фундамента ничего не построишь. Возможно, мы учимся жить, понимая, как жить нельзя.
– Давай просто продолжим с того места, где остановились, – отвечаю я, прижимаясь щекой к макушке мужа.
Как далеко может зайти человек… и продолжать жить в ладу с собой?
Эта мысль не дает Патрику покоя. Есть поступки, совершив которые легко находишь оправдания: убийство во время войны, воровство, когда умираешь от голода, ложь во спасение собственной жизни. Но стоит сузить обстоятельства, примерив их на себя или своих близких, – и внезапно вера человека, который посвятил свою жизнь моральным принципам, серьезно колеблется. Патрик не винит Нину за то, что она застрелила Глена Шишинского, потому что в то мгновение она искренне верила, что это единственный выход. Точно так же он не считает то, что они занимались любовью в канун Рождества, неправильным. Он ждал Нину много лет; когда же наконец она стала принадлежать ему – пусть всего на одну ночь! – то, что она замужем за другим, не имело значения. Кто сказал, что связь между Патриком и Ниной слабее только потому, что не скреплена официальной бумагой?
Оправдание – удивительная вещь: возьмите четкие линии и растушуйте, чтобы честь стала такой же податливой, как ивовый прут, и нравственность лопается, как мыльный пузырь.
Если Нина решит бросить Калеба, Патрик тут же окажется рядом, и он найдет множество причин оправдать свое поведение. Сказать по правде, об этом он позволял мечтать себе в мягкие серые моменты полудремы, пока не забудется сном. Надежда – его бальзам для реальной жизни, и если Патрик хлебнет его побольше, то иногда даже рисует в воображении их совместную жизнь.
Но, с другой стороны, остается Натаниэль.
И этого Патрику никак не изменить. Он может найти рациональное объяснение, почему влюбился в Нину, он даже может найти рациональное объяснение, почему она влюбилась в Калеба. Больше всего на свете ему хочется, чтобы Калеб исчез из ее жизни. Но Калеб не только муж Нины, он еще и отец ее ребенка. И Патрик не в силах взять на себя ответственность за то, что разрушит детство Натаниэля. Если Патрик так поступит после всего, что произошло, как она сможет его полюбить?
В сравнении с преступлением такого масштаба то, что он собирался сделать, кажется сущим пустяком.
Он смотрит на Квентина Брауна из-за свидетельской трибуны. Прокурор ожидает, что все пройдет гладко, – так же гладко, как во время репетиции. В конце концов, Патрик – офицер полиции и выступать в суде ему не привыкать. Насколько Брауну известно, несмотря на дружбу с Ниной, он на стороне обвинения.
– Вам было поручено расследовать дело Натаниэля Фроста? – спрашивает Квентин.
– Да.
– Как подсудимая отреагировала на то, что вы ведете это дело?
Патрик не может смотреть на Нину, пока не может. Не хочет себя выдавать.
– Она была очень встревожена.
Не такой ответ они репетировали. Патрик видит, как Квентин размышляет над ответом, а потом скармливает ему отрепетированный вопрос:
– Вы когда-нибудь замечали, чтобы она теряла самоконтроль во время расследования этого дела?
– Временами она теряла рассудок. Ее сын не разговаривал. Она не знала, что делать. – Патрик пожимает плечами. – А кто бы не растерялся в такой ситуации?
Квентин бросает на него уничтожающий взгляд. Свидетелю не следует за трибуной отпускать свои комментарии. Это нежелательно.
– Кто был первым подозреваемым по делу о растлении ребенка?
– У нас не было подозреваемого, кроме отца Шишинского.
Сейчас у Квентина такой вид, будто он готов его задушить.
– Вы еще кого-нибудь вызывали на допрос?
– Да. Калеба Фроста.
– Почему вы его вызвали?
Патрик качает головой:
– Ребенок использовал для общения язык жестов. Называя своего обидчика, он использовал жест «отец». Тогда мы не поняли, что он означает «святой отец», а не «папа». – Он смотрит прямо в глаза Калебу, сидящему в первом ряду, за спиной у Нины. – Это была ошибка, – говорит Патрик.
– Какая реакция была у подсудимой, когда ее сын жестом показал «отец»?
Фишер встает с места, готовый протестовать, но Патрик поспешно отвечает:
– Она отнеслась к нему очень серьезно. У нее всегда на первом месте стоял сын.
Сбитый с толку адвокат садится на место.
– Детектив Дюшарм… – перебивает его прокурор.
– Я еще не закончил, мистер Браун. Я хочу сказать, что уверен: внутри у Нины Фрост все разрывалось от боли, но она получила ордер на арест своего мужа, потому что считала: это лучший способ защитить Натаниэля.