Папа приводит его в игровую комнату, где ждет Моника, и взрослые обмениваются вязкими, как пастила, словами – думают, что Натаниэль их не слышит. Он не знает, что значит «свидетель противной стороны» или «предвзятость присяжных». Но когда папа говорит, морщинки, которые залегли на его лбу, появляются и на лбу Моники – как зеркальное отражение.
– Натаниэль, – с притворной веселостью говорит она, как только папа уходит наверх, – давай снимем курточку.
– Мне холодно, – говорит он неправду и прижимает к себе свои сокровища.
Она старается не прикасаться к Натаниэлю, и мальчик недоумевает: неужели у Моники рентгеновское зрение и она видит, какой он внутри грязный? Она смотрит на него, когда думает, что он не замечает, и глаза у нее глубокие, как озеро. Мама смотрит на него такими же глазами. А все из-за отца Гвинна. Натаниэль хочет, чтобы хоть кто-нибудь подошел к нему и отнесся как к обычному ребенку, а не к тому С-Кем-Это-Произошло.
То, что сделал отец Гвинн, нехорошо – Натаниэль понимал это и тогда, когда по телу бежали мурашки, понимает это и сейчас, после разговоров с доктором Робишо и Моникой. Они постоянно повторяют, что Натаниэль ни в чем не виноват. Но он все равно иногда продолжает оглядываться, потому что кажется, что он слышит чье-то дыхание у себя на затылке. И он не перестает задаваться вопросом: если распороть себе живот, как вскрыл брюхо пойманной форели папа, увидит ли он там тот черный узел, который все время причиняет боль?
– Ну-с, как сегодня у нас настроение? – спрашивает Фишер, когда я сажусь рядом с ним.
– Вы точно хотите знать?
Я наблюдаю за секретарем, который кладет на стол перед судьей пачку дел. Скамья присяжных без своих обитателей кажется очень просторной.
Фишер хлопает меня по плечу.
– Наш черед, – подбадривает он меня. – Я собираюсь целый день только тем и заниматься, что заставлять присяжных забыть все, что сказал им Браун.
Я поворачиваюсь к адвокату:
– Свидетели…
– …выступят отлично. Доверьтесь мне, Нина. Уже к обеду все присутствующие в зале станут считать, что вы были невменяемы.
Когда открываются двери и входят присяжные, я отвожу глаза и не знаю, как сказать Фишеру, что в конечном счете я не этого хочу.
– Я хочу пи́сать, – говорит Натаниэль.
– Сейчас.
Моника откладывает книгу, которую читала, и встает, ожидая, пока Натаниэль подойдет за ней к двери. Они вместе идут по коридору в туалет. Мама не разрешает Натаниэлю самому заходить в мужской туалет, но здесь можно, потому что в суде только один унитаз и Моника может проверить, нет ли кого в туалете, прежде чем он войдет внутрь.
– Ручки помой, – напоминает она и толкает дверь, пропуская Натаниэля.
Натаниэль садится на холодное сиденье унитаза, чтобы во всем разобраться. Он позволил отцу Гвинну совершить все эти вещи – и это плохо. Он плохой, но его не наказали. На самом деле с тех пор, как он стал таким отвратительным, все начали уделять Натаниэлю удвоенное внимание и вести себя особенно любезно.
Его мама тоже совершила что-то ужасное – потому что, как она сказала, это был лучший способ исправить все, что случилось.
Натаниэль пытается осознать происходящее, но правды перепутались у него в голове. Единственное, что он видит, – это то, что мир по какой-то причине перевернулся с ног на голову. Люди как сумасшедшие нарушают правила – и вместо того, чтобы их наказать, все признают, что это был единственный способ все исправить.
Он натягивает штаны, застегивает куртку и смывает. Потом закрывает крышку и взбирается на бачок, чтобы дотянуться до рулона с туалетной бумагой и до небольшого выступа чуть повыше. Окошко крошечное, только для красоты, потому что это полуподвальное помещение. Но Натаниэлю удается его открыть, и он достаточно маленький, чтобы пролезть в окно.
Он оказывается с тыльной стороны здания суда. Никто не замечает такого маленького ребенка. Натаниэль пробирается между грузовиками и микроавтобусами на стоянке, пересекает замерзшую лужайку. Идет по шоссе в никуда, сам, не держа взрослых за руку, намереваясь сбежать.
«Три ужасных поступка сразу», – думает он.
– Доктор О’Брайен, – спрашивает Фишер, – когда миссис Фрост впервые пришла в ваш кабинет?
– Двенадцатого декабря.
Психиатр спокойно сидит на месте свидетеля. Отчего ему волноваться? За свою практику он не раз выступал в качестве свидетеля, поэтому на трибуне чувствует себя непринужденно. На висках седина, расслабленная поза – они с Фишером похожи, как братья.
– Что за документы вы получили до знакомства с ней?
– Сопроводительное письмо от вас, копию полицейского отчета, видео, отснятое ТВ-6, заключение психиатра, подготовленное доктором Сторроу, окружным психиатром, который осматривал ее на две недели раньше.
– Как долго в первый день вы беседовали с миссис Фрост?
– Час.
– И в каком душевном состоянии она находилась?
– Разговор постоянно сводился к ее сыну. Она очень тревожилась за его безопасность, – отвечает О’Брайен. – Ее ребенок перестал разговаривать. Она обезумела от волнения, чувствовала вину за то, что слишком много внимания уделяла работе и не замечала, что происходит вокруг. Более того, профессиональное знание судебной системы позволяло ей оценить последствия насилия над детьми. И еще больше ее волновала способность сына пережить судебный процесс без существенного душевного потрясения. Принимая во внимание обстоятельства, которые привели миссис Фрост в мой кабинет, а также результаты нашей беседы, я пришел к выводу, что она является классическим примером человека, страдающего от посттравматического стрессового расстройства.
– Как это могло сказаться на ее душевном состоянии утром тридцатого октября?
О’Брайен подается вперед к присяжным.
– Миссис Фрост знала, что направляется в суд, где встретится с насильником своего сына. Она искренне верила, что ее сын все еще напуган происшедшим. Она верила, что его выступление в суде в качестве свидетеля – даже само присутствие на слушании о дееспособности свидетеля – будет иметь катастрофические последствия. В конце концов, она верила, что в итоге насильник будет оправдан. Все эти мысли проносились у нее в голове, когда она ехала в суд. Она все больше накручивала себя, все больше теряла самообладание, пока наконец не сломалась. К тому моменту, когда она приставила пистолет к голове отца Шишинского, она не могла усилием воли остановить себя – это был уже непроизвольный, машинальный поступок.
По крайней мере, присяжные слушают. Некоторые даже настолько осмелели, что бросают на меня косые взгляды. Я примеряю на себя роль – нечто среднее между Кающейся грешницей и Убитой горем.
– Доктор, когда вы последний раз видели миссис Фрост?
– Неделю назад. – О’Брайен дружески мне улыбается. – Сейчас она чувствует себе более способной защитить своего сына, но сознает, что средства, которыми она этого добилась, – незаконные. Если откровенно, она испытывает раскаяние за свои поступки.
– Миссис Фрост продолжает страдать от посттравматического стрессового расстройства?
– Посттравматическое расстройство – это не ветрянка, и его можно лечить бесконечно. Однако, на мой взгляд, на данный момент она отдает отчет в своих мыслях и поступках и может себя контролировать. Мне кажется, после адекватной амбулаторной терапии она сможет функционировать вполне нормально.
Эта ложь стоила Фишеру, а следовательно и мне, две тысячи долларов. Но оно того стоило: некоторые присяжные уже кивают. Возможно, честности придается слишком большое значение. На самом деле бесценно умение вычленить из потока лжи то, что человек больше всего хочет услышать.
У Натаниэля болят ноги, большие пальцы мерзнут даже в сапогах. Варежки остались в игровой комнате, поэтому кончики пальцев на руках покраснели, даже несмотря на то что он засунул руки в карманы куртки. Он считает вслух – просто для того, чтобы чем-то заняться, – и цифры зависают перед ним клубами в холодном воздухе.
Не придумав ничего лучшего, он перелазит через заграждение и выбегает на середину дороги. Приближается автобус, он сигналит, когда приходится вильнуть в сторону.
Натаниэль расставляет руки в стороны, чтобы не упасть, и шагает по тонкой пунктирной линии, как по канату.
– Доктор О’Брайен, – начинает Квентин Браун. – Как вы считаете, миссис Фрост в настоящий момент полагает, что может защитить своего сына?
– Да.
– В таком случае кому следующему она приставит к голове пистолет?
Психиатр ерзает на стуле.
– Не думаю, что она пойдет на такие крайние меры.
Прокурор задумчиво закусывает губу:
– Может быть, не сейчас. А скажем, через два месяца… или через два года? Какой-то ребенок на площадке станет угрожать ее сыну. Или не так посмотрит учитель. Неужели она до конца жизни будет строить из себя Грязного Гарри?
О’Брайен изумленно приподнимает бровь:
– Мистер Браун, мы обсуждаем не ситуацию, когда на ее сына не так посмотрели. Он подвергся сексуальному насилию. Она верила и ничуть в этом не сомневалась, что знает, кто это сделал. Насколько я понимаю, человек, который в конечном итоге оказался настоящим насильником, умер от естественных причин, поэтому так называемая вендетта, безусловно, для нее уже не имеет смысла.
– Доктор, вы читали заключение окружного психиатра. Правда ли то, что вы пришли к совершенно противоположному выводу касательно душевного состояния миссис Фрост? Он не только признал ее вменяемой и правомочной предстать перед судом, но также полагал, что она была совершенно вменяемой в момент совершения убийства.
– Да, доктор Сорроу пришел именно к такому заключению. Но это его первый опыт оценки душевного состояния для суда. Я же более сорока лет выступаю в роли судебного психиатра.
– И ваши показания недешевы, не так ли? – продолжает Браун. – Защита заплатила вам за то, чтобы вы сегодня свидетельствовали в суде?
– Мой обычный гонорар – две тысячи долларов в день плюс накладные расходы, – отвечает О’Брайен, пожимая плечами.