– Ваша честь, показания касаются душевного состояния моей подзащитной, – оспаривает возражение Фишер. – Информация, которую моя подзащитная получила от доктора Робишо о расстройстве здоровья ее сына, имеет непосредственное отношение к душевному состоянию моей клиентки тридцатого октября.
– Я разрешаю допрос этого свидетеля, – решает судья.
– Доктор, вам приходилось лечить детей, которые теряли речь после сексуального насилия? – спрашивает Фишер.
– Да, к сожалению.
– Случается, что дети так никогда и не обретают голос в подобных случаях?
– Процесс выздоровления длится годами.
– Вы по каким-либо признакам смогли определить, сколько времени придется лечить Натаниэля Фроста?
– Нет, – отвечает доктор Робишо. – Если говорить откровенно, именно поэтому я и стала обучать его основам языка жестов. Он очень болезненно воспринимал свою неспособность общаться.
– И это помогло?
– На некоторое время, – признается психиатр. – Пока он снова не заговорил.
– Прогресс был неизменным?
– Нет. Все пошло прахом, когда Натаниэль на неделю утратил контакт с матерью, Ниной Фрост.
– Вам известно почему?
– Как я поняла, ее обвинили в нарушении условий освобождения под залог и заключили в тюрьму.
– Вы встречались с Натаниэлем в ту неделю, когда его мать находилась в тюрьме?
– Да. Мистер Фрост привозил его ко мне, он был очень расстроен тем, что мальчик опять потерял речь. Он вернулся к той стадии, когда единственный жест, который он показывал, означал «мама».
– Чем, по вашему мнению, было вызвано подобное ухудшение?
– Без сомнения, внезапной и длительной разлукой с миссис Фрост, – отвечает доктор Робишо.
– Как изменилось состояние Натаниэля, когда его мать опять отпустили?
– Он бросился к ней с криком, – улыбается психиатр. – Волшебный звук!
– И, доктор, если придется перенести еще одну внезапную и длительную разлуку с матерью… какие последствия это будет иметь для Натаниэля?
– Протестую! – восклицает Квентин.
– Вопрос снят.
Через несколько секунд для перекрестного допроса встает прокурор.
– Доктор, когда имеешь дело с пятилетними детьми, часто сталкиваешься с тем, что они путают события?
– Совершенно верно. Именно для этого и назначают слушания о дееспособности свидетеля, мистер Браун.
Именно в этот момент судья бросает на него предостерегающий взгляд.
– Доктор Робишо, исходя из вашего опыта, бывает, что такого рода дела слушаются в суде через несколько месяцев или даже лет после события, не так ли?
– Верно.
– И разница в развитии пятилетнего ребенка и семилетнего очень значительна, я прав?
– Вы совершенно правы.
– Неужели вам не приходилось лечить детей, которые при первой вашей встрече, казалось, не смогут давать показания… однако проходил год, второй – и после проведенной терапии и времени, которое лечит, они могли предстать перед судом в качестве свидетеля, без рецидивов?
– Приходилось.
– Справедливо ли предположение, что невозможно предсказать, смог бы Натаниэль предстать в качестве свидетеля через несколько лет, не получив значительной психологической травмы?
– Это правда, невозможно предсказать, что случится в будущем.
Квентин поворачивается ко мне:
– Будучи прокурором, миссис Фрост, безусловно, понимала значение временной отсрочки для явки в суд, как вы думаете?
– Думаю, да.
– И как мать пятилетнего ребенка понимала, какие изменения в развитии произойдут через несколько лет?
– Да. Честно говоря, я пыталась убедить миссис Фрост, что примерно через год Натаниэлю будут гораздо лучше, чем она ожидает. Что, возможно, он даже сможет от своего имени давать показания в суде.
Прокурор кивает.
– Однако, к сожалению, подсудимая застрелила отца Шишинского, и мы уже ничего не узнаем.
Судья снимает вопрос до того, как Фишер успевает возразить. Я тяну его за полу пиджака.
– Я должна с вами поговорить. – Он смотрит на меня, как будто я из ума выжила. – Да, – уверяю я. – Сейчас.
Я знаю, что думает Квентин Браун, потому что вижу происходящее его глазами. «Я доказал, что она его убила. Я справился со своей задачей». И возможно, я научилась не переживать о жизни других людей, но, безусловно, свою собственную спасти я обязана.
– Я сама должна, – говорю я Фишеру в совещательной комнате. – Я должна им объяснить, почему это неважно.
Фишер качает головой.
– Вам же известно, что происходит, если адвокаты слишком стараются. Бремя доказательства вины лежит на стороне обвинения, и единственное, что мне остается, – находить их слабые места. Но если я буду слишком сильно стараться, рухнет вся конструкция. Если слишком много возложить на одного свидетеля – защита проиграет.
– Я понимаю, о чем вы говорите. Но, Фишер, обвинение уже доказало, что я убила Шишинского. И я не обычный свидетель. – Я собираюсь с духом. – Уверена, есть дела, когда защита проигрывает потому, что слишком много возлагает на одного свидетеля. Но есть дела, где проигрывает обвинение, потому что присяжные выслушивают подсудимого. Они понимают: совершено ужасное преступление. И хотят услышать почему, так сказать, из первых уст.
– Нина, вы едва сидите на месте, когда я веду перекрестный допрос, вам постоянно хочется протестовать. Я не могу вызывать вас в качестве свидетеля, когда в вас живет, черт побери, прокурор! – Фишер садится напротив меня и разводит руками. – Вы мыслите фактами. Но не стоит уповать на то, что, если вы что-то скажете присяжным, они примут это за чистую монету. После заложенного мной фундамента присяжные меня полюбили, они мне верят. Если я скажу, что вас настолько переполняли эмоции, что вы не могли мыслить здраво, они в это поверят. С другой стороны, что бы вы им ни сказали, они уже заранее уверены, что вы лжете.
– Они поверят, если я скажу им правду.
– Что на самом деле хотели застрелить другого?
– Что я не сумасшедшая.
– Нина, – негромко говорит Фишер, – это разобьет всю нашу защиту. Нельзя этого говорить.
– Почему, Фишер? Почему нельзя объяснить несчастным двенадцати присяжным, что между хорошим поступком и плохим – тысяча оттенков серого? Квентин добьется обвинительного приговора потому, что сказал им, о чем я думала в тот день. Если я выступлю в качестве свидетеля, я расскажу им свою версию. Я могу объяснить, что я сделала, почему это было неправильным, почему тогда я этого не понимала. И присяжные либо засадят меня в тюрьму… либо отправят домой к сыну. Как не воспользоваться таким шансом?
Фишер смотрит в стол.
– Продолжайте в том же духе, – говорит он после минутного размышления, – и я, возможно, найму вас на работу, когда мы закончим с этим делом. – Он начинает загибать пальцы. – Отвечайте только на мои вопросы. Как только начнете поучать присяжных, я лишу вас слова. Если я упоминаю о временном помешательстве, черт побери, найдите способ это подтвердить, не клевеща на себя. Если покажете свой нрав – приготовьтесь приятно провести в тюрьме долгие годы.
– Хорошо.
Я вскакиваю, готовая вернуться в зал.
Но Фишер не спешит вставать.
– Нина, просто чтобы вы знали… Даже если вам не удастся убедить присяжных, меня вы убедили.
Три месяца назад, если бы я услышала такое от адвоката, я бы рассмеялась. Но сейчас я улыбаюсь Фишеру и жду, пока он подойдет к двери, где стою я. Мы входим в зал суда одной командой.
Зал суда за последние семь лет стал мне домом родным. На некоторых он наводит страх, но только не на меня. Я знаю правила: когда подойти к секретарю, когда обратиться к присяжным, как отклониться назад и прошептать что-то кому-то на галерке, не привлекая к себе внимания. Но сейчас я сижу в том месте этого дома, где раньше никогда не бывала. Двигаться мне нельзя. Нельзя делать то, что я делаю обычно.
Я начинаю понимать, почему многие боятся суда.
Свидетельская трибуна такая маленькая, что я упираюсь в нее коленями. В меня, словно крошечные иголки, впиваются взгляды сотен людей. Я думаю о том, что говорила сотням свидетелей за свою карьеру: «Все, что от вас требуется, – это сделать три вещи: выслушать вопрос, ответить на него и замолчать». Помню, что постоянно повторял мой начальник: лучшие свидетели – водители-дальнобойщики и рабочие на сборочном конвейере, потому что они намного более сдержаны на язык, чем, скажем, адвокаты с избытком образования.
Фишер протягивает мне ордер на арест Калеба:
– Нина, зачем вы выписали этот ордер?
– В то время я думала, что Натаниэль указал на моего мужа как на человека, который подверг его сексуальному насилию.
– Что-то в поведении вашего мужа заставило вас в это поверить?
Я нахожу в зале Калеба и качаю головой:
– Абсолютно ничего.
– Однако вы предприняли беспрецедентный шаг и выписали ордер на арест своего мужа, чтобы ограничить его встречи с вашим общим сыном?
– Я сосредоточилась только на том, чтобы защитить сына. Если Натаниэль сказал, что его обидел отец… я сделала единственное, что могла, чтобы его защитить.
– Когда вы решили аннулировать ордер? – спрашивает шифер.
– Когда поняла, что сын жестом показывал «отец», но имел в виду не Калеба, а священника.
– И тогда вы поверили, что обидчик – отец Шишинский?
– Этому было много причин. Во-первых, врач сказал, что в анальный проход вводился инородный предмет. Потом жест Натаниэля. Потом он шепотом признался детективу Дюшарму, и его признание звучало как «отец Глен». И наконец, детектив Дюшарм сообщил мне, что обнаружил трусы моего сына в церкви Святой Анны. – Я сглатываю ком. – Я семь лет провела, складывая кусочки головоломки, чтобы представить в суд то или иное дело. Я просто поступила так, как считала для себя абсолютно логичным.
Фишер бросает на меня разъяренный взгляд. «Абсолютно логичным». Ох, черт!
– Нина, пожалуйста, внимательно слушайте мой следующий вопрос, – предостерегает адвокат. – Когда вы поверили, что отец Шишинский изнасиловал вашего сына, что вы почувствовали?