– Эй! – мягко окликает Калеб.
Она удивленно моргает, возвращаясь в реальность.
– Ой… привет!
– Ты как?
– В порядке. – Губы Нины растягиваются в жалкой улыбке. – В порядке! – повторяет она.
Ее поведение напоминает Калебу события многолетней давности, когда он пытался научить ее кататься на водных лыжах: она так старалась, вместо того чтобы просто отдаться на волю волн!
– Может, сходим к торговому автомату? – предлагает он. – Натаниэль попьет горячего шоколада, я угощу тебя помоями, которые называются супом.
– Звучит заманчиво.
Калеб поворачивается к Натаниэлю и сообщает, что они идут перекусить. Сын подбегает к двери, Калеб следует за ним.
– Идем, – зовет он Нину. – Мы готовы.
Она недоуменно смотрит на него, как будто они ни о чем и не говорили всего каких-то полминуты назад.
– К чему? – спрашивает она.
Патрик сидит на скамейке за зданием суда (его зад совсем отмерз) и смотрит на Натаниэля. Откуда у ребенка столько энергии в половине пятого вечера – это выше его понимания, но, с другой стороны, он еще помнит те времена, когда они с Ниной целыми днями без устали играли на замерзшем пруду в хоккей и мороз им был нипочем. Вероятно, время начинаешь ценить, только когда взрослеешь и в твоем распоряжении его остается все меньше и меньше.
Мальчик падает на скамейку рядом с Патриком, щеки у него горят, из носа течет.
– Патрик, у тебя нет платка?
Он качает головой:
– Прости, Кузнечик. Вытрись рукавом.
Натаниэль смеется и следует его совету. Он просовывает голову Патрику под руку, и тот чуть не вскрикивает. Если бы только Нина видела это: ее сын ищет прикосновения другого человека! Боже, что же тогда делать с ее моральными принципами? Он крепко обнимает Натаниэля и целует в макушку.
– Мне нравится с тобой играть, – признается Натаниэль.
– Мне тоже.
– Ты никогда не кричишь.
Патрик опускает глаза:
– А мама, бывает, покрикивает?
Натаниэль пожимает плечами, потом кивает:
– Кажется, что маму украли, а вместо нее оставили кого-то противного, кто только похож на маму. Кто не может сидеть спокойно, кто не слышит меня, когда я говорю, а от моей болтовни у нее всегда болит голова. – Он опускает глаза. – Я хочу, чтобы вернулась прежняя мама.
– Она тоже хочет, Кузнечик. – Патрик смотрит на запад, где солнце уже начинает окрашивать горизонт кроваво-красным. – Если честно, она сейчас очень нервничает. Не знает, какие новости услышит. – Когда Натаниэль пожимает плечами, Патрик добавляет: – Ты же знаешь, как она тебя любит.
– Да, – защищаясь, отвечает мальчик, – я тоже ее люблю.
Патрик кивает. «И не ты один», – думает он.
– Присяжные не вынесли единогласного решения? – Я качаю головой. – Нет, Фишер, еще раз я этого не переживу. Вам ли не знать, что со временем суд не становится лучше!
– Вы думаете как прокурор, – увещевает Фишер, – только на этот раз вы правы. – Он поворачивается к окну, у которого стоит. – Я хочу, чтобы сегодня вечером вы кое о чем поразмышляли.
– Например?
– Отказаться от суда присяжных. Я переговорю с Квентином утром, если вы согласны. Посмотрим, захочет ли он, чтобы приговор выносил судья.
Я недоуменно смотрю на адвоката:
– Вам ли не знать, что мы выстроили свою защиту на эмоциях, а не на статьях закона. Присяжные могут оправдать меня, руководствуясь эмоциями. Но судья всегда следует букве закона. Вы спятили?
– Нет, Нина, – серьезно отвечает он. – Равно как и вы.
Ночью мы лежим в постели, и полная луна давит на нас всем весом. Я рассказала Калебу о разговоре с Фишером, и сейчас мы оба смотрим в окно, как будто на небе появится ответ, начертанный звездами. Я хочу, чтобы Калеб потянулся через эту огромную кровать и взял меня за руку. Мне нужно верить, что между нами не сотни километров расстояния.
– И что ты думаешь? – интересуется он.
Я поворачиваюсь к мужу. В лунном свете его профиль очерчен золотом – цветом отваги.
– Я больше не принимаю решения одна, – отвечаю я.
Он приподнимает на локте и поворачивается ко мне:
– И что будет?
Я сглатываю, пытаясь говорить так, чтобы голос не дрожал.
– Судья признает меня виновной, потому что по закону я совершила преступление. С другой стороны… я, вероятно, получу не такой большой срок, как получила бы, если бы вердикт вынесли присяжные.
Внезапно лицо Калеба наклоняется над моим:
– Нина… ты не можешь сесть в тюрьму.
Я отворачиваюсь, чтобы он не видел слез, сбегающих по моим щекам.
– Я знала, на что иду.
Его руки сжимают мои плечи.
– Ты не можешь. Просто не можешь.
– Я вернусь.
– Когда?
– Не знаю.
Калеб зарывается лицом мне в шею и громко втягивает воздух. И я тут же цепляюсь за мужа, как будто сегодня между нами стерты все расстояния, потому что завтра мы будем слишком далеко друг от друга. Когда он входит в меня, я вонзаю ногти в его плечи, пытаясь оставить память о себе. Наша близость похожа на насилие, между нами бушует столько эмоций, что воздух, кажется, звенит. А потом это, как и все в мире, заканчивается.
– Но я люблю тебя, – говорит Калеб дрогнувшим голосом, потому что в идеальном мире это слово может все оправдать.
Ночью мне снится, что я погружаюсь в океан, от волн у меня мокрый подол ночной сорочки. Вода холодная, но не такая ледяная, как обычно бывает в Мэне, а пляж внизу – гладкая полоска песка. Я продолжаю идти, даже когда вода достигает коленей, а сорочка липнет к телу, как вторая кожа. Продолжаю идти, когда вода уже достигает шеи, подбородка. Когда я уже ухожу под воду, то понимаю, что сейчас утону.
Сначала я сопротивляюсь, пытаясь распределить оставшийся в легких воздух. Легкие начинают гореть – под ребрами огненный круг. Перед широко распахнутыми глазами чернеет, ноги тяжелеют, я лечу в никуда. «Вот оно, – думаю я. – Наконец-то».
От осознания неизбежного я опускаю руки, ноги безвольно подкашиваются. Я чувствую, как мое тело тонет. Меня заполняет вода, и я оказываюсь свернувшейся калачиком на песчаном морском дне.
Солнце похоже на дрожащий желтый глаз. Я встаю и, к своему удивлению, с легкостью шагаю по дну океана.
За час, что я сижу у сына на кровати и смотрю на него спящего, Натаниэль даже не шелохнулся. Но когда я, больше не в силах сдерживаться, касаюсь его волос, он поворачивается и спросонья смотрит на меня.
– Еще темно, – шепчет он.
– Знаю. Утро еще не наступило.
Я вижу, как он решает для себя эту загадку: что заставило меня разбудить его среди ночи? Как ему объяснить, что, когда мне представится следующая возможность полюбоваться, как он спит, он скорее всего уже будет занимать в длину всю кровать? Как объяснить, что, когда я вернусь, мальчика, которого я оставила, больше не будет?
– Натаниэль, – говорю я дрожащим голосом, – мне нужно уехать.
Он садится на кровати.
– Мама, тебе нельзя уезжать. – Он улыбается и даже находит объяснение: – Мы только-только приехали.
– Знаю. Но это не мне решать.
Натаниэль натягивает одеяло до подбородка, внезапно становясь совсем маленьким.
– Что я снова сделал не так?
Я со всхлипом хватаю сына на руки, зарываюсь лицом в его волосы. Он трется носом о мою шею, и это так напоминает мне его совсем крошечного, что становится трудно дышать. Сейчас я бы все отдала, чтобы спрятать те мгновения в сейф, как поступает скряга. Даже обыденные моменты: как едешь в машине, убираешь в игровой комнате, готовишь ужин с Натаниэлем… Они не менее восхитительны оттого, что давно стали обыденностью. И дело не в том, чем заниматься с ребенком, который примиряет поссорившихся родителей… вам просто повезло, что вы вообще можете заниматься такими простыми вещами.
Я отстраняюсь, чтобы посмотреть на его лицо. На изгиб губ, покатую поверхность носа. В его глазах плещутся, как янтарь, который они и напоминают, воспоминания. «Сохрани их, – думаю я. – Возвращайся к ним время от времени ради меня».
Я уже не в силах сдерживать рыданий:
– Обещаю, это не навсегда. Обещаю. Ты сможешь меня навещать. И я хочу, чтобы ты знал, пока меня не будет… что я считаю каждую минуточку до своего возвращения.
Натаниэль обвивает руками мою шею и намертво вцепляется в меня:
– Я не хочу, чтобы ты уезжала.
– Знаю, – отстраняюсь я, разжимая его руки.
– Я поеду с тобой.
– Ах, если бы ты мог… Но нужно, чтобы кто-то позаботился о папе.
Натаниэль качает головой:
– Я буду по тебе скучать.
– Я тоже, – негромко отвечаю я. – Давай заключим договор.
– А что это?
– Решение, которое принимают вдвоем, вместе. – Я пытаюсь улыбнуться. – Давай договоримся не скучать. Согласен?
Натаниэль смотрит на меня долгим взглядом:
– Не знаю, смогу ли я.
Я снова прижимаю сына к себе:
– Ох, Натаниэль, я тоже.
Утром, когда мы входим в здание суда, Натаниэль не отходит от меня ни на секунду. К журналистам я, похоже, начинаю привыкать, словно к постоянной пытке: их вопросы, вспышки видеокамер – современное наказание, которое я должна пережить. В газетах появятся снимки «до» и «после», заголовки типа «Окружной прокурор осужден за убийство».
«Можете уже сейчас печатать свои статьи, – думаю я, – я сяду в тюрьму».
Как только мы подходим к двойным дверям в зал суда, я передаю Натаниэля Калебу и что есть мочи несусь в уборную, где меня выворачивает наизнанку. Я брызгаю водой в лицо, мою руки.
– Ты сможешь, – говорю я зеркалу. – Ты сможешь по крайней мере завершить это достойно.
Собравшись с духом, я прохожу через вращающиеся двери туда, где меня ждет семья, замечаю Адриенну, транссексуала, в платье на два размера меньше и с широченной, как штат Техас, улыбкой.
– Нина! – восклицает она и торопится меня обнять. – Меньше всего мне хотелось сюда возвращаться, но, дорогуша, я пришла в суд из-за тебя.
– Тебя выпустили?
– Еще вчера. Не знала, успею ли: все эти проволочки с освобождением заняли времени больше, чем операция по смене пола.