Его зовут Сальвадором. Испанец, студент. У него потрясающие темные глаза, обещавшие жаркую страсть и вместе с тем тихий покой. Казалось, с этим человеком все будет легко, естественно. Без мук, проблем, страданий. И без рассказов о жене – тоже. Оказывается, она устала. От вечной борьбы, непонимания. В глазах Сальвадора было обещание жить, жить, вот именно сейчас жить настоящей полной жизнью. Жить, а не ждать!
– Ты отдалась ему совершенно? – перебил Федор Михайлович, нервно расхаживая по комнате.
Аполлинария едва заметно пожала плечами. Ну да, а что здесь такого? Обидно ведь не то, что отдалась, а то, что случилось потом. Сальвадор перестал приходить, сказал, что болеет. А потом она вдруг встретила его, веселого и смеющегося, в кафе на бульваре. И сразу все стало понятно: не любит, наскучила. А может, и не любил вовсе. И сразу же захотелось ему отомстить. Унизить, лишить всех радостей жизни. А может, и самой жизни тоже.
– По крайней мере, ты влюбилась не в такого, как Лермонтов, – облегченно выдохнул Федор Михайлович, заметно повеселев.
Аполлинария от изумления не нашлась что сказать. А что, если б в такого, как Лермонтов, молодого, красивого, известного и притом талантливого – Достоевскому было бы еще больнее? То есть, выходит, сам факт их расставания еще не означает крушения всего? Если она сошлась с простым студентом – то это не так больно?!
– Ах, Полинька, уедем. Уедем со мной в Баден-Баден, – взмолился Федор Михайлович. И торопливо уточнил: – О, не беспокойся, я буду как брат тебе.
«Отлично, – подумала Аполлинария, скрипнув зубами. – В Париже мне все равно оставаться нельзя, я ведь убью Сальвадора. Уеду, и уеду с Федором Михайловичем. И буду мучить его, и смеяться над ним, пальцем не позволю к себе прикоснуться. Надо же, хорошо, что не Лермонтов! Любить я Достоевского перестала, когда сошлась с Сальвадором. Теперь же… Теперь, кроме ненависти, ничего больше уже нет к нему!»[34]
«Вот же навязалась девчонка на мою голову, – злился Андрей Соколов, торопясь по проходу в здание, где находились секционные. – Я действительно чувствую свою вину за тот случай. Ей просто любопытно, но мне-то больно! И сейчас опять: „Возьми с собой“. Объяснял же: солнышко на улице, топай гулять и наслаждаться жизнью. Закончишь интернатуру, и начнется – по пять вскрытий в день, а потом писанина, и следователи терзают, всем все горит…»
Присутствие Марины начинало неимоверно раздражать. Когда больше всего на свете хочется спать и есть, даже симпатичные девушки не вызывают никакого энтузиазма.
Но спать нельзя. Неизвестно, кто из экспертов будет работать с трупом Крылова. Коллектив в общем и целом подобрался дружный. Однако имеется парочка кадров, отношения с которыми оставляют желать лучшего. И те из принципа ничего не скажут. Терзайся потом сомнениями, выспрашивай, унижайся. Нет, уж лучше потерпеть, зато увидеть все своими собственными глазами.
Есть тоже нельзя, хотя от голода желудок сводит. Возле актового зала у главного входа работает буфет, но качество еды – ниже среднего. Неизвестно, как там обстоит дело с выручкой, может, забегающие менты все и разметают. А эксперты обычно захватывают с собой пару бутербродов. Бутерброды слопаны в самом начале дежурства. Часов – Андрей бросил взгляд на запястье – да, уже часов десять назад, достаточно давно, чтобы проголодаться, но пока еще рановато для полного паралича вкусовых рецепторов.
Марина по-своему истолковала его взгляд.
– Опаздываем? – переполошилась она. – Мы ведь не в «гнилую» секционную идем?
Соколов усмехнулся. Наверное, девочка побывала в старой секционной, она действительно соответствует своему неофициальному названию. Ею редко пользуются, неудобная, сырая и очень маленькая. В основном вскрывают в более просторных, с тремя секционными столами. Кое-где в помещениях имеются даже современные конусообразные стеклянные потолки, пропускающие дневной свет. В общем и целом питерским судебным медикам грех жаловаться на условия работы, здание просторное, оборудование хорошее. Еще бы зарплата побольше…
– Не в «гнилую», успокойся. И не опаздываем. Я просто прикидывал, когда ел последний раз, – признался Андрей. И хитро улыбнулся: – У тебя нет, случаем, колбаски? Порежем скальпелем на бутерброды?
Марина обиженно надулась:
– Что вы меня все развести пытаетесь, как первокурсницу, а? И Бакенбард, и ты? Как будто бы я не знаю, что никто рядом со вскрытым трупом не кушает! Кстати, у экспертов, я так понимаю, даже официального перерыва на обед нет?
Андрей кивнул. Перерыва действительно не предусмотрено. Есть время – перекусишь наскоро в кабинете, нет – потерпишь, не грудной же младенец. Но разве это кого-то волнует? Как телевизор ни включишь – всенепременно увидишь, как в криминальном сериале бухие санитары и эксперты что-нибудь с аппетитом жрут прямо в секционной.
– Мочить сценаристов в сортире, – прокомментировала Вершинина последнее замечание, демонстративно закатывая рукава белого халата.
«Труп Артура будут вскрывать через час, – прикинул Андрей, осмотрев секционные столы. – А пока у дежурного эксперта на очереди огнестрел, с близкого расстояния».
Марина приблизилась к столу, стала с увлечением изучать темный поясок осаднения на входном отверстии.
А Андрей отошел к окну, из которого виднелся залитый ярким солнцем парк санитарно-гигиенического института. И, потерев слипающиеся глаза, стал прикидывать, как лучше изложить коллеге суть своих подозрений.
…После того как выяснилось, что убийца-анестезиолог довольно грамотно с медицинской точки зрения отправил на тот свет двух жен, прошло несколько лет. Но ошибка – это крест, который, наверное, придется нести вечно. И невольно выискивать преступный умысел даже в следах работы разрушительных болезней.
Впрочем, если бы труп профессора Свечникова вскрывал не Володя, Андрей вряд ли бы обратил внимание на тот случай. Нет времени на работу других экспертов таращиться, со своей бы разобраться. Только на Володю и не хочешь смотреть, а смотришь. И он тоже пялится. Причем так гневно, как будто бы это у него лучший друг жену увел!
Андрей осматривал тело женщины, погибшей от автомобильной травмы, а сам все косился на соседний стол.
И что Ленка нашла в этом идиоте? Видимо, то же, что и другие бабы, Володя – тот еще ходок, половину курса в койку затащил. Да еще и предатель, и характер склочный, и…
Обида потухла мгновенно. Легкие немолодого профессора – с острым вздутием, плюс темный цвет и жидкое состояние крови. А сердце – ишемическая болезнь, сразу видно.
Андрей подошел к секционному столу и, к своему ужасу, обнаружил еще несколько общеасфиксических признаков. И сразу вспомнил то свое вскрытие. Аналогичные признаки тоже присутствовали! Но проблема в том, что большинство этих признаков не являются специфическими для асфиксии и вполне могут быть вызваны естественными причинами. А уж когда в легких копоть, первая мысль, конечно, об отравлении угарным газом.
Но про анестезиолога-убийцу сняли чуть ли не целый сериал. Название препаратов, блокиранта и релаксанта, вроде бы не упоминалось. Но общее направление поиска задано профессией преступника. Неужели кто-то еще додумался снова использовать блокирант предыдущего поколения? Да, эксперт первым делом обратит внимание на заболевания сердца. И может посчитать их более значимыми, чем асфиксические признаки. Тем более что их мало и они слабо выражены…
– Володя, а на теле есть след инъекции? – взволнованно поинтересовался Андрей. – Я что-то не вижу.
– Нет, – сквозь зубы процедил бывший друг. – Еще вопросы будут?
– Попроси сделать детальную химию! У меня был прецедент, пусть проверят на блокиранты. Здесь меня смущает значительно худшее состояние сердечно-сосудистой системы, чем при том моем случае. Но ты же видишь, есть несколько общеасфиксических признаков!
Володю аж перекосило.
– Химию при явной картине смерти от хронической ишемической болезни сердца? Да реактивы больше тратить некуда!
Андрей специально тянул время, возился с трупом женщины максимально долго. Дождавшись, пока Володя выйдет из секционной, он попросил санитара, уже начавшего зашивать тело, ненадолго прерваться. И быстро осмотрел труп Свечникова. Следа инъекции не было. Однако это почему-то не успокоило…
– Бип! Бип! Бип!
Каким-то краем воспаленного разорванного сознания Галка уловила нетипичные звуки, раздающиеся из-за компьютера, и резко остановилась.
– Младенец, ты чего?
Сын оторвался от монитора, за которым сражался с игрушечными монстрами, и вздохнул:
– Мать, ты ругаешься как сапожник. Видишь, в центре комнаты – лужа, крыша опять течет. Ты по кабинету бегаешь, в воду наступаешь, а потом говоришь…
– Ой, нет, – перебила Галка, осознав, что сейчас дотошный сынок воспроизведет услышанное. – Я задумалась, извини. Это плохие слова, ты так не говори.
– Сам знаю. А ты лужу переступай, – насупившись, посоветовал наследник. – И я уже давно не младенец. Мне пять с половиной лет, если ты не помнишь.
– Младенец – это твое официальное название. Младенец, не изводи мать! – как обычно, прикрикнула Галка. Хотя больше всего ей хотелось подойти к ребенку и попросить у него прощения.
Вместо детского сада он фактически ходит на работу. Маленький человечек – а разговаривает уже почти как взрослый, лексический запас явно покруче, чем у некоторых журналистов будет. И в парке они сто лет не были. Сынок стесняется обращаться с просьбами. Слегка хмурит светлые бровки и, как бы между прочим, замечает: «А Витю мама на карусели водила, наверное, хорошо там». Блин, блин, блин! Бедный младенец, которому досталась такая отвратительная мать, но что поделаешь, если жизнь такая скотская!
«Жизнь скотская, причем становится все скотинистее и скотинистее, – подумала Галка и аккуратно переступила лужу. – Слова „скотинистее“ нет, но мне плевать. Мне сейчас на все плевать, потому что один мой сотрудник мертв, а второго задержали по подозрению в убийстве. Бред, какой же это бред, Кирилл не убивал Артура. Они не были друзьями, но убивать – это ведь ни в какие ворота!»