Монсада, чудом спасшийся во время бури и оказавшийся теперь в доме юного наследника-ирландца, начинает свой рассказ о пребывании в монастыре, где его хотели заставить постричься в монахи и где он тоже повстречался с неким Демоном, Мельмотом Скитальцем, появление которого здесь, в старом доме, ждут с минуты на минуту, с момента смерти старого скряги дядюшки. Этот рассказ испанца был вдохновлен известным романом Дени Дидро «Монахиня». Здесь многое смешано и соединено: таинственные странствия по монастырским подвалам в поисках спасения; гневные инвективы, направленные против фарисейства и сатанинской жестокости церкви и инквизиции; страшный образ монаха-отцеубийцы, становящегося тайным осведомителем инквизиции; беспредельное одиночество героя — испанца Алонсо Монсады, вынужденного один на один сражаться «с теми змеями, которые… зачаты одиночеством человека… и ежечасно рождаются у него в сердце»; рассказ о замурованных влюбленных — дань Метьюрина традиции «литературы ужаса», от которого стынет кровь в жилах; и многое другое. И вот Монсада оказывается в тюрьме инквизиции. И в эту тюрьму таинственным образом проникает Мельмот Скиталец, живой предок дублинского студента, которого сейчас с жадностью слушает Монсада. Юный монах Монсада слушает таинственным образом проникшего к нему Мельмота Скитальца и с ужасом замечает, что о событиях далеких времен он говорит как очевидец. Точно так же с неподдельным удивлением на Патриарших прудах будут слушать рассказы Воланда о его встрече с Кантом поэт Бездомный и Берлиоз. Рассказы Воланда и Мельмота в стилистическом плане очень совпадают. Мельмот в застенках инквизиции повествует о времени, последовавшем за реставрацией монархии в Англии (т. е. после 1666 г.), и о тесных связях, существовавших тогда между королевскими дворами Англии и Франции, что он готов засвидетельствовать самолично. Он сообщает слухи, ходившие об английской королеве-матери, Генриетте; подробности о речи Боссюэ у смертного одра герцогини Орлеанской (1670); об участии Людовика XIV в балете «Ночь» в роли «короля-солнца» (1653); анекдот о кардинале Ришелье (он «выхватил факел из рук стоявшего со мной пажа…») и т. д. Все эти детали и якобы исторические подробности используются автором с целью создать у читателя представление об удивительном, сверхъестественном долголетии Мельмота Скитальца, подчеркнуть его инфернальную природу.
Из предпоследней XXXVIII главы романа (собственно, из включенного в него особого отрывка под заглавием «Сон Скитальца») явствует, что в осенние дни 1816 г. ему должно было исполниться 150 лет — очевидно, со времени получения им долголетия — и что он с тревогой ждал приближения этой роковой для него даты. Мельмоту Скитальцу снится, что он повис над бушующим огненным океаном, а над ним таинственная рука установила на вершине скалы гигантские часы, озаренные вспышками пламени, с единственной стрелкой, которая отсчитывает не минуты и часы, а столетия, и он видит, как эта стрелка достигает предела отведенной ему жизни — полутораста лет. Этот сон становится для Скитальца последним: он гибнет в следующую же ночь.
Монсада, воспользовавшись пожаром, охватившим тюрьму, бежит. Он попадает в дом, где живет семья крещеного еврея дона Фернана де Нуньеса, затем бежит и оттуда, оказываясь в итоге в подземелье, где его находит старец, еврей Адония. Накормив и напоив беглеца, выслушав его рассказ, Адония предлагает ему стать у него писцом. Адония, у которого есть в прошлом своя роковая тайна, который тоже способен прозревать и прошлое и будущее, показывает Алонсо рукопись, содержащую «историю тех, чьи судьбы связаны теперь с твоей — цепью дивной, незримой и неразрывной». Эта история — «Повесть об индийских островитянах». История любви Мельмота Скитальца, единственной во всю его жизнь любви — к девушке с далекого острова, наивной, простодушной и прекрасной. Если в истории испанца Алонсо прочитывается парафраз повести Дидро «Монахиня», то в образе Иммали несомненно угадывается вольтеровский Гурон, его «простодушный». А попутно в этой вставной повести автор стремится облагородить зло по типу романа Казота «Влюбленный дьявол». Мельмот Скиталец, конечно же, инфернален, но это ни в коей мере не лишает его благородства и способности любить. Пресловутая «диалектика добра и зла» здесь дает знать о себе в полной мере.
На острове, где живет красавица Иммали, появляется человек, которого автор называет «чужестранец». Он рассказывает Иммали о дальних странах, о городах… Искуситель — и простодушный. Но уходит он от нее «по водам». Вновь — сочетание в пределах одного образа: богохульника и Богоискателя, Фауста и Мефистофеля, Христа и Сатаны. Сочетание, разумеется, с точки зрения всяческой ортодоксии, кощунственное, проявление небывалого вольнодумства (примечательно, что Метьюрин был не только писателем, но при этом еще и священнослужителем). Любопытный парадокс — священник и богохульник в одном лице.
Прошло три года, и мы встречаем Иммали в Испании, под именем Исидоры, дочери богатого купца и негоцианта дона Франсиско де Альяга. Но однажды ночью, при свете луны, ей вновь является Мельмот. «Печальный демон, дух изгнанья», он говорит своей возлюбленной: «Мне поручено попирать ногами и мять все цветы, расцветающие как на земле, так и в человеческой душе… все, что попадается на моем пути». Исидора спрашивает его: «Ты в бога веришь ли?»
И получает ответ. «Да, есть бог, в которого я верю, — ответил Мельмот голосом, от которого у нее похолодела в жилах кровь, — тебе приходилось слышать о тех, кто верует и трепещет: таков тот, кто говорит с тобой!» Слова, которые напомнил Мельмот ничего не подозревающей Исидоре, на самом деле были полны смысла: они взяты из входящего в Евангелие «Соборного послания апостола Иакова» (2, 19) и гласят: «И бесы веруют и трепещут».
Мельмот, таким образом, приобретает черты обреченного на странствия и вечные скитания мучителя и мученика одновременно. Сатана и Спаситель в одном лице. Венчание Исидоры-Иммали и Мельмота происходит в старом монастыре, ночью, однако рука священника, совершавшего обряд, «была холодна, как рука смерти».
Следующая глава застает нас на постоялом дворе, где заночевал дон Франсиско, отец Исидоры, направляющийся домой. Он встречает там незнакомца, читающего ему некую рукопись: «Повесть о семье Гусмана». Это, пожалуй, самая драматичная из всех вставных новелл романа. Она по своему неистовству напоминает даже манеру повествования самого Достоевского. Люди, доведенные в Испании святой инквизицией до последней степени отчаяния, оказываются на грани голодной смерти. В этот момент к отцу семейства, Вальдербергу, является «враг рода человеческого», и «глаза его издают такой блеск, какого люди вынести не в силах». Он стоит перед выбором: продать душу дьяволу и спасти от голодной смерти собственных детей или устоять и стать причиной смерти своих близких. Это напоминает знаменитую фразу Мармеладова из «Преступления и наказания»: «— Милостивый государь, — начал он почти с торжественностию, — бедность не порок, это истина. Знаю я, что и пьянство не добродетель, и это тем паче. Но нищета, милостивый государь, нищета — порок-с. В бедности вы еще сохраняете свое благородство врожденных чувств, в нищете же никогда и никто».
Предромантизм во Франции
По мнению профессора Вл. А. Лукова, во Франции предромантизм отчетливо проявился в произведениях Ж. Казота, также написавшего «готический роман» — «Влюбленный дьявол» (1772), в романе «Селина, или Дитя тайны» (1799) Гийома Дюкре-Дюмениля, «Отшельник» (1821) виконта д’Арленкура и в некоторых других. Предромантизм проявил себя в деятельности Г. Пиксерекура, Л. Ш. Кенье, Ж. Г. А. Кювелье де Три. Сценическим вариантом «черного» романа стали мелодрамы таких авторов, как Виктор Дюканж или Феликс Пиа.
К предромантизму может быть отнесено творчество Э. Парни и маркиза де Сада.
Ж. Казот принадлежал к масонству, модному в XVIII столетии религиозно-политическому движению, к секте иллюминатов, что значит — просветленных, озаренных. В эту же секту входил и И. В. Гёте. Около 1775 г. Казот пристрастился к мистике и каббале и сделался масоном. Биографическая легенда связывает его вступление в тайное общество с выходом в свет повести «Влюбленный дьявол» (1772 г.). Вскоре после появления этой книги к Казоту якобы явился незнакомец, молчаливо приветствовавший его условным знаком тайного братства. В ответ на недоуменный вопрос писателя он пояснил, что считал его «одним из наших», то есть посвященных в тайный ритуал и философское учение своей секты, ибо то и другое получило достаточно верное отражение во «Влюбленном дьяволе». При этом незнакомец угрожал суровой карой за разглашение тайн ордена. Завязавшаяся затем беседа будто бы имела своим следствием «обращение» писателя в новую веру.
В годы революции он примкнул к самым крайним монархическим кругам и разрабатывал планы спасения короля Людовика XVI. С помощью эмигрантов он летом 1792 года пытался организовать побег короля из тюрьмы Консьержери, но его письма, в которых шел расчет, хватит ли места в его имении для размещения королевской свиты и сверженного монарха с достаточным комфортом, были перехвачены. Жак Казот был арестован 10 августа 1792 года в своем доме в Пьерри, заключен в тюрьму при аббатстве Сен-Жермен-де-Пре и приговорен к смертной казни. Но благодаря своей дочери Элизабет помилован. Вторично его арестовывают 11 сентября. Казот был помещен в тюрьму Консьержери, судим президентом революционного трибунала (который был когда-то его товарищем-студентом и членом мистической ложи) Лаво, приговорен к смертной казни и 25 сентября 1792 года в семь часов вечера на площади Карусель гильотинирован.
Гибель на эшафоте, а также усиленные занятия мистикой и связь с тайными сектами и отдельными лицами, пользовавшимися репутацией «ясновидцев», послужили поводом для биографической легенды, которая окружила Казота романтическим ореолом и принесла ему в XIX в., в эпоху романтизма, едва ли не большую известность, чем его литературное творчество. Речь идет о знаменитом «Пророчестве Казота», впервые опубликованном в 1806 г. в посмертных сочинениях Лагарпа. Здесь рассказывается о бывшем в 1788 г. обеде у знатного вельможи, на котором Казот каждому из присутствующих (Шамфор, Бальи, Кондорсе, Руше и др.) предсказал, что их ожидает в недалеком будущем. В истории литературы Казот был «реабилитирован» в труде Жерара де Нерваля (Gérard de Nerval) «Освещенные» (Les Illuminés, 1852), который восхитился аллегорической направленностью произведений Казота и искренностью его веры в мистицизм.
Кстати, в библиотеке Пушкина имелось четырехтомное собрание сочинений этого писателя, а в черновиках поэта — фрагмент плана ненаписанного им романа «Влюбленный бес».
Итак, в 1772 году выходит в свет в первой редакции знаменитая «испанская новелла» «Влюбленный дьявол» («Le diable amoureux»), считающаяся вершиной творчества Казота и образцовым произведением французского предромантизма вообще. Новелла на весьма распространенные для того времени темы сделки с дьяволом и обращения к силам потустороннего мира имела оглушительный успех, стала предметом многочисленных подражаний и пристального изучения как во Франции, так и за ее пределами. Дабы угодить вкусам читающей общественности, бурно отреагировавшей на первую редакцию новеллы (не все детали сюжета совпали с ожиданиями читателей), в 1776 году «Влюбленный дьявол» публикуется в слегка исправленном варианте с эпилогом, в котором автор обращается к читателям и раскрывает некоторые секреты, связанные с произведением, но продолжая скрывать свое имя: первое издание вышло без имени автора вообще, второе — лишь с инициалами Казота и с ложным указанием Неаполя, т. е. города, где начинается действие новеллы, в качестве места публикации.
Повествование в этой новелле ведется от лица молодого испанского дворянина, едва не ставшего жертвой дьявольских козней. Когда дону Альвару Маравильясу было двадцать пять лет, он служил капитаном гвардии короля Неаполитанского. Офицеры часто предавались философским беседам, и однажды разговор зашел о каббалистике: одни считали ее серьезной наукой, другие видели в ней лишь источник для плутней и обмана легковерных. Один из сослуживцев главного героя, фламандец Соберано, обладал властью над тайными силами. Альвар захотел познакомиться благодаря фламандцу с тайнами великой науки. В запальчивости он даже заявил, что готов отодрать за уши самого Князя Тьмы. Фламандец пригласил Альвара отобедать с ним в кругу его, Соберано-чернокнижника, друзей. После трапезы решили прогуляться к древним развалинам. Там, среди таинственных чертогов, фламандец тростью начертал магический круг. В этот круг он вписал какие-то знаки и произнес заклинания. Альвар оказался совсем один. Умирая от страха, испанец, боясь прослыть трусом, все-таки трижды произнес имя Вельзевула. Внезапно под сводом распахнулось окно, хлынул поток ослепительного света и показалась отвратительная голова верблюда с огромными ушами. Оставалось только отодрать самого дьявола за эти самые уши. Разинув пасть, монстр вопросил по-итальянски: «Что ты хочешь?» Дон Альвар сначала попросил призрака явиться ему в каком-то более приемлемом облике, например в виде собаки. Тут же вместо верблюда с ушами явился милый спаниель с длинными ушками. Тема дьявольских ушей присутствует в повести как предвестие «романтической иронии». Дьявол словно издевается над героем и все время предлагает ему свои длинные уши, а герой все время колеблется, так как не ожидал такого поворота событий. Собачка оказалась сучкой и дон Альвар дал ей кличку Бьондетта. И Бьондетта почти сразу начала менять свой облик в обществе дона Альвара и его друзей. Она становилась то виртуозом-музыкантом во время одного из званых вечеров, то прелестным пажом дона Альвара. Кто-то из друзей высказал предположение, что дон Альвар заключил удивительную сделку, ибо никому и никогда не прислуживали с такой предупредительностью. Юноша промолчал, но ощутил смутную тревогу и решил как можно скорее избавиться от своего пажа в женском обличии. Бьондетта взмолилась, и сердце испанца дрогнуло. Ночью дону Альвару снились кошмары, но в этих видениях мерзость верблюда лишь оттеняла прелесть Бьондетты. Наутро Бьондетта призналась, что полюбила Альвара за доблесть, проявленную перед лицом ужасного видения, и приняла телесную оболочку, чтобы соединиться со своим героем. Но клеветники хотят объявить испанца некромантом и отдать в руки инквизиции. Им обоим нужно бежать из Неаполя, однако прежде он должен произнести магическую формулу: принять служение Бьондетты и взять ее под свое покровительство. Дон Альвар пробормотал подсказанные ему слова, и девушка воскликнула, что станет счастливейшим созданием на свете. Юноше пришлось смириться с тем, что демон взял на себя все дорожные расходы. По дороге в Венецию дон Альвар впал в какое-то оцепенение и очнулся уже в апартаментах лучшей гостиницы города. Впоследствии Альвар пустится в вихрь азартных игр, и всегда влюбленная в него Бьондетта будет помогать ему. Так, однажды он проигрался дотла. Бьондетта, заметив его огорчение, предложила свои услуги: скрепя сердце он воспользовался ее познаниями и применил одну простенькую комбинацию, которая оказалась безошибочной. Теперь Альвар был всегда при деньгах. Этот мотив в дальнейшем будет использован Гофманом в новелле «Счастье игрока», а затем и Пушкиным в его «Пиковой даме».
Для Альвара такое постоянное присутствие в его судьбе влюбленного дьявола стало невыносимым, и чтобы отвлечься от мыслей о Бьондетте, он стал проводить время в обществе куртизанок, и самая известная из них вскоре влюбилась в него до безумия. Альвар искренне пытался ответить на это чувство, поскольку жаждал освободиться от своей тайной страсти, но все было тщетно. Между влюбленным дьяволом и куртизанкой возникла непримиримая вражда. Все остальные перипетии новеллы будут напоминать поток сознания сумасшедшего. А в конце, когда герой окажется в поместье матери, то выяснится, что юноша стал жертвой обманчивых видений, поработивших его рассудок. Призванный тотчас священник подтвердил, что Альвар избегнул величайшей опасности, какой только может подвергнуться человек. Но в монастырь уходить не нужно, ибо враг отступил. Конечно, он попытается вновь оживить в памяти прелестное видение, но преградой этому должен стать законный брак. Если избранница будет обладать небесной прелестью и талантами, Альвар никогда не почувствует искушения принять ее за дьявола.
Эварист Парни
Именно Парни стал первым лирическим поэтом Франции на исходе эпохи классицизма и ярким представителем французского предромантизма. И хотя такие романтики, как немец Ф. Шлегель и француз Шатобриан, в своей критике и камня на камне не оставили от главного труда Парни — его поэмы «Война богов», но именно в ней встал вопрос об ироничном отношении ко всему в мире (напомним, что идея «романтической иронии» принадлежит Шлегелю), даже к Библии, а также об оправдании дьявола как принципиального персонажа всего романтизма. Кстати, Пушкин-романтик под влиянием Парни создал свою «Гавриилиаду», причем некоторые фрагменты поэмы представляют собой прямой перевод из «Войны богов» и «Прозерпины» блистательного француза.
В 1799 году, в год рождения А. С. Пушкина, блистательный француз создал «ироикомическую» поэму «Война древних и новых богов», имевшую оглушительный успех во всем мире. Только во Франции за один год она выдержала шесть изданий. Поэма вызвала большую полемику и навлекла на голову Парни такие поношения, каким он никогда в жизни не подвергался. «Война богов» (La guerre des dieux, 1799) — ироикомическая поэма в десяти песнях, полемическое произведение, проникнутое антикатолическим духом Великой французской революции. В этой поэме Парни стремился «весело разработать деликатный и своеобразный сюжет, о котором Мильтон, более смелый в ином отношении, написал серьезно», то есть речь идет о восстании ангелов, о главной теме всего барокко и романтизма. Античное язычество и христианство — эти начала, противоборствуя, формируют сюжет поэмы Парни. Однако не только сюжет: основываясь на этом противоборстве, Парни искусно строит и стилистическое движение. Так, в самом начале автор внемлет гласу голубя — Святого Духа, который диктует ему рассказ. Это прямое пародийное использование обращения древнего поэта к музе — только место музы занимает Святой Дух. Правда, призыв к божеству имеет условный характер: автор больше не сошлется на своего вдохновителя и будет говорить от себя, в начале каждой песни занимая читателя собственными делами и раздумьями. Так, в начале песни IX мы читаем:
Я домосед: по целым дням сижу
У камелька, и уголья мешаю,
И все-таки от холода дрожу,
И скверную погоду проклинаю.
И так часы проходят в болтовне…
Когда же ночь напоминает мне,
Что спать пора, и я ложусь послушно
В свою постель, напяливши колпак…
Такого домашнего, бытового, в ночном колпаке автора не знали предшественники Парни — ничего похожего не было ни у Буало в «Налое», ни у Вольтера. В сущности, аналогию ему можно найти только в русской поэзии XVIII века, у Державина. Но особенно разительное впечатление производят эти строки, если, с одной стороны, вспомнить, что за подлинного автора поэмы выдается Святой Дух, а с другой, — сопоставить их с пародийно-гомеровскими описаниями, развернутыми сравнениями, мифологическими перифразами и проч. Это — один из контрастов, лежащих в основе поэтической системы «Войны богов». Другой, еще более разительный контраст — между фривольными, скабрезными, иногда изящно-галантными, иногда даже вульгарно-непристойными эпизодами, с подчеркнутой дерзостью и свободой вставляемыми автором в повествование независимо от логики сюжетного развития, и вполне серьезными, философски аргументированными размышлениями о религии, политике, нравственности. Таких пассажей много, они перемежаются с эпизодами первого типа, иногда переплетаются или сливаются с ними. В первой же песне Парни дает многостороннюю характеристику христианской религии. Устами Юпитера сообщается о том, что христианство — религия рабов, что Христос — лучший союзник власть имущих, деспотов:
Тиранов он поддерживает гнет,
Рабу велит: чти свято господина!
Таков политический аспект этой веры. Он будет подробнее раскрыт ниже, в песне VII, где Юпитер продолжит свое рассуждение:
Без сопротивленья,
Благословляя рабство, сей народ
Надел ярмо, выносит притесненья.
И тянется к пощечине щека,
И ждет спина спокойно тумака…
«Война богов» построена на идейных и стилистических контрастах. Их усиливают и многочисленные пародии, обогащающие и углубляющие текст: на гомеровские поэмы, на католические молитвы (например, «Ave Maria» и «Те Deum»), на псалмы, на жития святых, на Апокалипсис, на средневековые богословские диспуты, даже на исторические сочинения. Общая иронически-пародийная интонация «Войны богов» должна привести читателя к убеждению, что на идеях христианской религии, угрюмой, призывающей к умерщвлению плоти и воздержанию, к насилию и нетерпимости, никакое искусство возникнуть не может. Именно эта мысль Парни навлекла на его голову наиболее многочисленные осуждения и проклятия. Устами Гавриила Парни рассказывает о преступлениях, которые будут совершены именем Христа. Повествуется об испанской инквизиции, о Крестовых походах, об истреблении евреев, о Варфоломеевской ночи, об Александре Борджиа. Эта немаловажная для понимания поэмы часть заканчивается разговором между Богом Отцом, Святым Духом и Христом. Парни заставляет читателя прочувствовать контраст: наука и вера, знание и невежество. В эпилоге поэмы автор говорит о том, что прежние христианские церкви превращены в храмы нового божества — Разума, а вместе с этим наступило царство Вельзевула, принявшего обличие свободы.
Поэма написана легким и гибким десятисложным стихом с нерегулярными рифмами. Каждой песне предпослано развернутое заглавие, в котором излагается краткое содержание песни. Предмет пародирования — Библия.
Через пять лет Парни выпустил в свет примыкавшую к «Войне богов» книгу «Украденный портфель», в которую, в частности, вошли две скабрезно-сатирические поэмы, пародировавшие Библию, — «Утраченный рай» и «Галантная Библия».
Вероятно, в эти же годы были сочинены некоторые небольшие поэмы в духе средневековых фаблио — «Счастливый отшельник», «Портрет Борджиа», «Паломничества», «Мои литании», «Ничего нет нового», «Обращенный Алкивиад». Поэмы опубликованы посмертно и за пределами Франции.
Об этом позаботился друг Парни Пьер-Франсуа Тиссо (1768–1834). Он же написал вступительную статью к сборнику.
Сохранились сведения о том, что Парни замышлял обширную сатирическую поэму «Христианида». Текст ее дошел до нас в виде нескольких отрывков и эпизодов.
10 сентября 1801 года первый консул Франции Наполеон Бонапарт заключил конкордат с римским папой Пием VII. Завершилась борьба революционной Франции с церковью, в стране был восстановлен католический культ. Стихотворец Парни стал неугоден власти за свой агрессивный атеизм.
Но конкордат возмутил многих академиков, упорно стоявших на материалистических позициях. Одним из актов их протеста стало избрание 28 декабря 1803 года Эвариста Парни в члены Французской академии на место умершего Девэна. Приветственную речь, восхвалявшую автора «Войны богов», произнес философ Доминик Жозеф Гара — он являлся президентом Разряда французской литературы и языка.
Наполеон был глубоко оскорблен. Впоследствии он неоднократно отвергал ходатайства об определении Парни на службу библиотекарем в Дом инвалидов и о назначении поэту государственной пенсии. А ведь просили за Парни брат императора Люсьен Бонапарт и маршал Макдональд. Именно эти вельможи многие годы поддерживали деньгами бедствовавшего поэта. Пенсию размером в 3000 франков в год Парни пожаловали только в 1813 году.
Эварист Парни умер в Париже 5 декабря 1814 года, в дни вступления во французскую столицу войск антинаполеоновской коалиции. Сосланный на Эльбу Наполеон как раз готовился к возвращению — Парни не дожил нескольких месяцев до Ста дней.
На русский язык произведения Парни были переведены А. С. Пушкиным, К. Н. Батюшковым, Д. В. Давыдовым, В. И. Туманским, И. А. Крыловым и другими.
Маркиз де Сад
Философ маркиз де Сад — а безумный маркиз, несомненно, был философом — отрицал все нормы морали и нравственности, мешавшие, на его взгляд, получению удовольствий. Этот эротоман, вне своих плотских слабостей, был человеком с большим вкусом, недюжинным умом, элегантным и общительным.
С легкой руки австрийского психиатра Рихарда фон Крафт-Эбинга, изучавшего труды маркиза, его фамилия дала название термину «садизм». Сначала словом «садизм» называли получение сексуального удовлетворения посредством причинения физических или моральных страданий партнеру. Позднее термин получил широкое употребление и стал обозначать желание намеренно причинить боль другому живому существу.
Донасьен Альфонс Франсуа де Сад родился в Париже 2 июня 1740 года. Семья его принадлежала к древнему и знаменитому аристократическому роду. Прадеды Донасьена носили графский титул, что свидетельствовало о принадлежности их к королевским должностным лицам, а дед первым получил титул маркиза. Отец мальчика предпочитал подписываться как граф де Сад. Кстати, к славному роду де Садов принадлежала и Лаура де Нов, которой посвящал свои стихотворения великий Петрарка. Но родившись в богатой и столь знатной аристократической семье, молодой человек поддерживал революционеров и даже отказался от дворянских титулов.
Перу маркиза де Сада принадлежат 14 романов, 6 исторических трудов, тексты которых утеряны, 2 эссе, 18 пьес и 9 политических памфлетов. В память об эксцентричном философе и писателе снято 9 фильмов и написано 12 произведений других авторов. Лейтмотивом всех работ маркиза де Сада стало полное отрицание норм морали, нравственности и религии. Человек, по его мнению, становится собой, только освободившись от моральных догм. И это — единственный путь к счастью и безграничному наслаждению. Но не только в книгах безумный маркиз проводил свои эксперименты над человеческой природой. Он и в жизни не отличался сдержанностью. Его экстравагантное поведение граничило с откровенным преступлением. Для примера рассмотрим знаменитое дело Розы Келлер.
Сохранив и после своей женитьбы «маленький домик» в Аркюэле, маркиз возил туда не только актрис Большой оперы и Французской комедии, принадлежавших, так сказать, к аристократии порока, но и менее известных, менее элегантных женщин, парижских горожанок, желавших вкусить мимоходом запретный плод, светских девушек, вступивших на скользкое поприще вольной жизни, но еще не утвердившихся на нем.
Попадали в этот «маленький домик» и проститутки, поджидавшие клиентов на углах улиц. Выбирая их, он рассчитывал, что жалобы этих неизвестных и презираемых женщин не обратят на себя внимания полиции. «Маленькие домики» — результат испорченности нравов восемнадцатого века. Раньше «светские парочки», вознамерившись пошалить, просто удалялись в один из кабачков на берегу Сены, подальше от центра. Там, среди простого люда, у неизвестных содержателей кабаков, они находили простенькие кабинеты, доброе вино и хорошее жаркое. Общество гвардейских солдат с их своеобразным языком, гризеток, клерков их занимало, вносило разнообразие в светскую жизнь, освобождало от наскучившего этикета. Они сами преображались, делались простыми и наивными и разговаривали на простонародном языке. Они старались казаться состоятельными горожанами. Для большей осторожности знатный барин, богатый финансист нанимали иногда на окраине города или в предместьях деревянные домики и меблировали две-три комнаты.
Пока длилась страсть к женщине, которую они не хотели компрометировать, — будь она титулованная особа или простая смертная, богатая или бедная, — домик этот был к их услугам, скрытый от посторонних взглядов. Редко он служил более шести месяцев.
Эти временные квартирки лишены были изящества и комфорта. В восемнадцатом веке любовь пожелала иметь собственный уголок. Те, кто дорого платил за неудобные хижины, чтобы иметь их временно, поняли, что выгоднее будет построить или приобрести готовые хорошенькие домики в собственность. Граф д’Эвре, герцог де Ришелье, принц де Субиз, граф де Носе подали пример, которому последовали все, у кого были имя или деньги. Эта мода, доставлявшая столько удобств для любовных интриг, пришлась всем по вкусу.
Вскоре повсюду в пустынных кварталах, сохранивших деревенский вид, появились «Folies» («Безумства»). Их называли так по созвучию с латинским выражением «sud folliis» (под листьями), так как эти домики скрывались в тени деревьев, а вернее, потому что по роскоши, с которой они были построены, украшены и меблированы, они были действительно «безумствами», разорившими многих из их владельцев. Позднее они получили название «маленьких домиков».
«Маленькие домики» строились и приобретались как для свидания с мимолетными любовницами — с целью оградить парочку от нескромного любопытства ревнивого мужа, так часто и из тщеславия, и в последнем случае они далеко не были окружены таинственностью.
Служившие дорогостоящим порокам знатных лиц, многие из этих домиков, на вид деревенских, скромных, внутри были чудом роскоши и комфорта.
Снаружи вы видели чистенькую ферму состоятельного крестьянина, но стоило войти внутрь, чтобы быть перенесенным в фантастический дворец, созданный жезлом волшебника.
Эти маленькие дворцы были построены самыми знаменитыми архитекторами. Для их украшения приглашались лучшие художники, которые разрисовывали плафоны нимфами и амурами.
Комнаты были маленькие, но очаровательно уютные. Они манили к неге, страсти и любви. Они были созданы для таинственных свиданий и страстных увлечений, продолжительных и сладостных.
Картины, статуи и группы из бронзы и фарфора эротического содержания служили украшением «маленьких домиков», стены которых были обиты шелковой материей разных цветов — от лилового, голубого до еще более ярких. Из столовой большие окна обыкновенно выходили в сад, а стены этой комнаты украшались рисунками плодов, цветов и охотничьих сцен.
Она была ограждена от нескромных взоров слуг, обеденный стол при помощи особых приспособлений спускался в отверстие пола вниз, в кухню, и подымался снова, сервированный серебром и фарфором и изысканными яствами.
Будуар с паркетом из розового дерева имел зеркальные стены с золотым бордюром.
Мраморная отделка стен увеличивала свежесть ванной комнаты, сами ванны были украшены драгоценными камнями, краны в виде лебединых голов лили душистую воду.
Золоченые кресла, столы из авантюрина или же лакированные Мартином и мозаичные, консоли из бронзы Кафьери, клавесины, разрисованные Ватто, хрустальные или бронзовые люстры, стенные часы с изображением резвящихся сатиров и дриад, играющие веселые и игривые пьески, — словом, вся обстановка веселила глаз и вселяла радость в сердце.
Маленький сад с беседками и гротами, мраморными статуями — нимфами и купидонами, выглядывающими из зелени, — окружал домик. Водяные каскады, фонтаны, ручейки своим журчанием аккомпанировали звукам поцелуев.
Маркиз де Сад даже после своей женитьбы не был настолько богат, чтобы украсить свое убежище мимолетных увлечений с такой роскошью.
Обстановка его «маленького домика» нам неизвестна. Есть лишь сведения, что он находился в Аркюэле и носил прозвище «Аббатство». Ничего, кроме этого названия, не выделяло его. Он был, вероятно, очень скромен и скрыт от людских взоров, так как, несмотря на устраиваемые в нем оргии, повода обращать на него внимание не представлялось.
3 апреля 1768 года маркиз де Сад проходил вечером по площади Викторий. Женщина попросила у него милостыню. Она была молода и хороша. Он стал расспрашивать и узнал, что ее зовут Роза Келлер и что она вдова пирожника Валентина, который оставил ее без копейки.
История была обыкновенная, но женщина — восхитительна. Ее волнение, ее нежный, несколько жалобный голос представляли для сластолюбивого развратника, каким был маркиз де Сад, много пикантного.
Маркиз намекнул несчастной о своем маленьком домике, где она найдет хороший ужин, немножко любви и несколько луидоров, и предложил проводить ее туда; она согласилась без отговорок.
Маркиз позвал фиакр, и они поехали…
Что произошло дальше?..
Ретиф де ла Бретон, один из свидетелей против маркиза де Сада в этом деле, был его личный враг.
Он показал все, что могло повредить маркизу.
Его рассказ полон ужасов, большинство которых, весьма вероятно, выдумано. Он повествует, что маркиз предложил Розе Келлер место консьержки в аркюэльском доме. Она приняла охотно это предложение. Для бедной женщины подобное место сулило покойную, обеспеченную жизнь.
Как только они приехали в «маленький домик», де Сад провел свою жертву в «анатомический театр» — такие театры существовали во многих «маленьких домиках». Там находилось много лиц, видимо, ожидавших маркиза. Он им представил молодую женщину, восхваляя ее красоту, тонкие черты, прелесть форм, и, совершенно серьезно, во имя науки, для которой он без колебания жертвует любовью, объявил свое намерение анатомировать ее живой.
Присутствующие одобрили это намерение. (Описание приведено по книге Доктор Альмера «Маркиз де Сад»).
Резекция стала модным искусством еще в эпоху Просвещения, поэтому странное для нас предложение современникам маркиза таковым не казалось. Богатый человек, не лишенный интереса к разным явлениям природы, мог иметь в своем доме как химическую лабораторию, так и частный анатомический кабинет. Многие семьи использовали трупы своих умерших для собственного просвещения или для удовлетворения любопытства. Об этом свидетельствуют и некоторые пассажи в завещаниях, и статья «Труп» в «Энциклопедии» Дени Дидро, и другие тексты. Представление о таких частных вскрытиях дает, например, один из романов самого маркиза де Сада «Маркиза де Ганж» (1813). Маркиза была похищена друзьями ее мужа и содержалась под охраной в покоях старинного замка. Как-то ночью, «при слабых лучах бледной луны», она проникла через приоткрытую дверцу в небольшой кабинет. «Но какой же чудовищный предмет представляется ее взорам! Она видит на столе вскрытый труп, почти полностью разрезанный, над которым только что работал хирург замка, чьей лабораторией и было это помещение». Хирург отправился спать, отложив на следующий день завершение своей работы. О том, как выглядели такие кабинеты, позволяет судить анатомический кабинет XVIII в. во дворце принца Раймондо ди Сангро в Неаполе (один из немногих сохранившихся). Из кабинета можно было пройти в дворцовую часовню, где находятся семейные гробницы и где сохранились останки нескольких человек с содранной кожей, несомненно попавших туда после вскрытия трупов в кабинете. Эти лаборатории смерти поражали воображение современников. Если они казались таинственными и вызывали смятение, то не потому, что проводимые там опыты были такой уж редкостью (вскрытий проводилось тогда очень много: личный врач Людовика XVI хвалился тем, что за свою жизнь произвел вскрытие 1200 трупов), а скорее из-за головокружения, которое должен был испытывать человек перед явившимися его взору источниками жизни.
В описании фантастической галереи великого герцога Тосканского в одном из романов маркиза де Сада упоминаются раскрашенные восковые фигуры, необыкновенно правдоподобно представляющие мертвецов на разных стадиях разложения — от момента кончины до полного разрушения трупа. Некоторые из таких восковых макетов сохранились до наших дней. Изображения мертвецов сменяются изображениями людей, с которых содрана кожа («экорше»), особенно частыми в XVIII в. Они все меньше представляли собой memento mori, напоминание о неизбежности смерти, а все больше побуждали к тревожным и смятенным вопросам о природе жизни.
Чтобы удовлетворить спрос, вызванный подобной страстью к анатомии, нужно было много трупов. Литература того времени изобилует историями о гробокопателях, похищающих тела мертвецов на кладбищах. Далеко не все в этих волнующих историях было плодом воображения. Расследование, проведенное в конце XVIII в. Жоли де Флёри, говорит о распространенности этого вида преступления: трупы выкапывали и продавали начинающим хирургам. Отчет сообщает о жалобах прихожан, живших близ кладбища Сен-Жан в Париже, на участившиеся зимой 1785/1786 гг. преступления такого рода, «возмущающие человечность и оскорбляющие религию».
Почти светский успех анатомии в то время объясняется не только ростом научной любознательности. Более глубокой причиной было тяготение современников к вещам зыбким и трудноопределимым, к границе жизни и смерти, страданиям и сексуальности. И в этом смысле маркиза де Сада вполне можно было бы воспринимать как своеобразный продукт эпохи.
Но простушка Роза Келлер, испуганная стоявшим посреди комнаты мраморным столом, разложенными перед ее глазами хирургическими инструментами, дрожала, как осенний лист. Она не понимала увлечение хозяина дома театральными эффектами. Маркиз, видимо, хотел ее только напугать.
Он ограничился тем, что изрезал ее перочинным ножом.
«За несколько лет до революции, — рассказывает анонимный автор, — прохожие одной из отдаленных улиц Парижа услышали страшные крики, раздававшиеся в одном „маленьком домике“. Вопли отчаяния, стоны, всхлипывания привлекли внимание любопытных. Как раз в это время дня рабочие находившихся вблизи мастерских возвращались домой.
Им было достаточно известно, что эти так называемые „маленькие домики“ посещаются высокопоставленными сластолюбцами и что опасно помешать жаждущим наслаждений развратникам в их „невинном“ времяпрепровождении.
Но крики и вопли все усиливались, и жалость к, быть может, погибающему человеку взяла верх над всякими прочими соображениями».
«Злодей, — утверждал еще один свидетель, — после совершения своего гнусного преступления оставив эту женщину (Розу Келлер) умирающей, стал сам копать в саду ей могилу; но несчастная, собрав все свои силы, успела спастись, обнаженная, окровавленная, через окно. Добросердечные люди расспросили ее и вырвали жертву из власти разъяренного тигра».
Двадцать лет должно было еще пройти, прежде чем вспыхнула революция; но ненависть против дворян уже давно росла и сделала свое дело и в данном случае.
Все аркюэльские крестьяне, жившие под гнетом нужды, терпеть не могли этих знатных господчиков, надменных и богатых, бесполезная жизнь которых была одним сплошным праздником.
Несчастные хижины, переполненные кучами оборванных, подчас голодных детей, были, не без основания, проникнуты ненавистью к «маленьким домикам», в которых тратилось столько денег рядом с вопиющей нищетой народа.
Представился случай для аркюэльских крестьян выразить свою злобу и ненависть, не рискуя ничем.
Все селение мгновенно заволновалось.
Произошел почти мятеж.
Особенно казались возбужденными женщины.
Дело Розы Келлер влиятельной семье с большим трудом удалось замять, дав 100 луидоров самой пострадавшей. В ответ Роза отозвала свой иск. С этими деньгами жертва смогла спокойно выйти второй раз замуж и решить все свои финансовые и житейские проблемы. Но этот скандал не охладил безумного маркиза.
Так, всю Францию всколыхнуло следующее «Марсельское дело», согласно материалам которого Донасьен де Сад со своим лакеем предавались разврату с четырьмя девушками, предварительно угостив девиц порошком из шпанской мушки. Во Франции тех времен препараты, изготовленные на основе этого насекомого, были запрещены, поскольку медики установили не только сильный возбуждающий эффект вещества, но и серьезные токсические повреждения желудочно-кишечного тракта и центральной нервной системы. Однако в публичных домах как Парижа, так и Марселя, где маркиз де Сад предавался чересчур часто своим эротическим фантазиям, конфеты со шпанскими мушками играли доминирующую роль.
В Марселе «маркиз дал бал, на который пригласил много гостей, а на десерт были поданы шоколадные конфеты, такие вкусные, что все приглашенные ели их с удовольствием.
Их было большое количество и хватило всем, но оказалось, что это — засахаренные и облитые шоколадом шпанские мушки.
Известно свойство этого снадобья.
Действие его было так сильно, что все те, кто ел эти конфеты, воспылали бесстыдной страстью и стали предаваться с яростью всевозможным любовным излишествам.
Бал превратился в одно из непристойных сборищ времен Римской империи: самые строгие женщины не были в состоянии преодолеть страсть, которая их обуяла». Все залы являли собой сплошное ложе разврата. И эта ночь продолжалась, к немалому удовольствию де Сада, до самого утра, когда изможденные страстью гости заснули на коврах в самых смелых позах.
Спустя несколько дней все девушки, участвовавшие в оргии, обратились сначала к докторам по поводу резкого ухудшения самочувствия, а затем в суд с заявлениями на де Сада. В поместье маркиза провели обыск, но не обнаружили ничего противозаконного, а сам де Сад, опасаясь наказания, скрылся вместе с лакеем. Суд постановил признать мужчин виновными, а в качестве наказания приговорить обоих к смертной казни. Донасьена и его слугу ждала процедура публичного покаяния на главной площади Парижа, а затем де Саду должны были отрубить голову, а лакея повесить. 12 сентября 1772 года в Париже сожгли чучела маркиза и слуги, а вот виновные наказания избежали.
Как стало известно позже, Донасьен де Сад, сбежав от преследовавшей его полиции, уехал в Италию, забрав с собой сестру своей жены, на которой в молодости хотел жениться и которой уже успел овладеть во время оргии в Марселе. Уже в Италии стараниями тещи маркиза его вновь арестовали, но весной 1773 года де Сад бежал из крепости не без помощи мадам де Сад, законной супруги маркиза. Ему недоставало Парижа, и он день и ночь мечтал вернуться туда. Маркиз начал в письмах убеждать свою жену, что жить вдвоем с ней его единственное горячее желание. В самых теплых выражениях он рисовал пленительную семейную жизнь, все ее радости, которых он лишен в изгнании. На самом же деле он скучал, разумеется, не по своему семейному дому, а о «маленьком домике».
Маркиза де Сад видела в своем муже только жертву. Она была молода и любила его, верила его словам, и его отсутствие приводило ее в отчаяние. Она сделала все, чтобы прекратить его изгнание. Маркиз, после почти годичного пребывания в нормандском замке, был освобожден и мог, как он этого желал, жить со своей женой.
Донасьен вернулся в родовое поместье во французской провинции, где год прожил затворником, в страхе снова оказаться под стражей. Законная супруга, прожив с ним несколько месяцев, тайком бежала. А де Сад, не в силах справиться со своими наклонностями, решился на похищение трех молоденьких девушек из деревни поблизости. Девушек он незаконно удерживал в своем замке и насиловал. В связи с этим во второй половине 1774 года Донасьен снова бежал в Италию, не дожидаясь ареста.
Через два года скандальный вельможа вернулся в свое имение, где жил, окружив себя юными служанками. Большинство девушек убегали, едва устроившись на работу, но одна все же задержалась. Катерина Триле, которую маркиз называл Жюстин, впоследствии стала героиней нескольких книг де Сада. Отец девушки, понимая, чем занимается его дочь на службе у титулованного хозяина, ворвался в замок и пытался застрелить маркиза, но промахнулся.
Зимой 1777 года, узнав новость о скорой смерти матери, Донасьен отправился в Париж, где был арестован и помещен под стражу. Неугомонному де Саду вскоре снова удалось бежать, но теща выдала его местонахождение полиции. Из заключения Донасьен писал письма жене, где жаловался на жестокость со стороны стражников. Тогда же маркиз начал писать книги. Мадам де Сад после окончательного заключения мужа под стражу стала монахиней. В 1789 году маркиза перевели в Бастилию, где он написал рукопись романа «120 дней содома». Незадолго до взятия Бастилии революционерами де Сада перевели в больницу для душевнобольных, где он провел около года. По окончании лечения мужа мадам де Сад добилась развода, отсудив у бывшего супруга немалую долю имущества и финансов, после чего маркиз примкнул к революционерам. Под именем Луи Сад, безо всяких титулов, он жил у любовницы Мари Констанс Ренель, публиковал рукописи и ставил авторские пьесы на театральных сценах. В 1793 году Донасьена снова арестовали, приговорили к смертной казни в третий раз за всю биографию, но политические события, происходившие во Франции, спасли маркиза. В 1801 году обнищавшего аристократа заключили в тюрьму за порнографические романы, а вскоре перевели оттуда в психиатрическую лечебницу, поскольку в тюрьме он развращал заключенных. 2 декабря 1814 года 74-летний маркиз де Сад скончался от приступа астмы. По поводу места захоронения Донасьена де Сада до сих пор ведутся споры: по одной версии, он похоронен на христианском кладбище, по другой — в своем поместье.
О свойствах его половой аномалии летопись его современников или ничего не сообщает, или — крайне смутные предположения. Фантазия разных писателей и даже врачей приписывает маркизу де Саду чудовищные вещи.
Трудно допустить, чтобы все сообщаемое Клернье о времени пребывания в замке Миолан было правдой. Клернье, врач по профессии, посещал коменданта де Лонай и попутно наблюдал за столь интересным типом, каким являлся де Сад.
«Однажды маркиз де Сад чуть было не совершил преступление, от которого содрогнулся бы весь мир, — пишет д-р Клернье. — Известно, что для достижения большего сладострастия маркиз де Сад в момент, предшествующий половому акту, наносил раны, наслаждаясь не только видом крови, но и страданиями своих жертв. Гуляя по полям, соприкасавшимся с валом крепости Миолан, маркиз де Сад увидел, как женщины разгребают сено и потряхивают его граблями.
Долго он сидел на скамеечке вместе со сторожем. Затем вдруг его взор пал на борону, повернутую остриями кверху. В разгоряченном мозгу заиграла демоническая фантазия опрокинуть на нее проходившую в этот момент работницу, жену одного из привратников тюрьмы.
Под предлогом болезни желудка он направился навстречу этой работнице. Не прошло и минуты, как воздух огласился сердце раздирающими криками. Маркиз держал в своих руках молодую женщину и бегом увлекал ее по направлению к бороне.
На счастье другие работницы освободили женщину от этого жестокого сластолюбца».
Когда у него отняли его жертву, он, по словам доктора Клернье, плакал горючими слезами, как плачут дети, когда у них отнимут игрушку или лакомство.
Бесспорно — маркиз де Сад не остановился бы перед убийством. Дело в том, что в своем философском романе «Жюстина» он встраивает право на убийство в концепцию взглядов Просвещения на Природу. Сад словно доводит принцип Руссо до абсурда. Если для швейцарского мыслителя именно Природа является воплощением абсолютной гармонии и, следовательно, нравственности, так как цивилизация способна лишь развратить естественного человека, то маркиз де Сад, признавая тотальную власть Природы, утверждает ее «равнодушие» ко всякого рода моральным нормам. Руссо считал, что именно благодаря разуму человечество сформировало современную цивилизацию — это прямое воплощение зла. Поэтому следует с чистым сердцем возвратиться «назад к природе», вернуться в естественное состояние человека, который возделывает свою ниву, живет ее плодами и следует своей врожденной нравственности. Маркиз де Сад, наоборот, утверждает, что всякая нравственность и представления о ней — это химера. Будучи атеистом, он отрицает саму идею Бога, подробно критикуя в своих романах как Ветхий, так и Новый Заветы. И в этом смысле маркиз действительно очень близок взглядам Парни, нашедшим свое воплощение в поэме «Война богов». Если у Парни в будущем возникнет религия Разума, которую можно смело назвать религией Вельзевула, то маркиз именно с помощью того же Разума доказывает «разумность» и необходимость всякого преступления, вплоть до убийства матери своим собственным сыном. Приведем лишь некоторые суждения Сада на тему Природы и разрешенного убийства, взятые из его романа «Жюстина»: «Самое первое и самое изумительное свойство природы — движение, которое происходит безостановочно, но движение это есть беспрерывная череда преступлений, поскольку только таким образом она его поддерживает: она живет, она существует, она продолжается лишь благодаря уничтожению. Тот будет ей полезнее всего, кто совершит больше злодеяний, кто, как говорят, наполнит ими мир, кто без страха и колебания бросит в жертву своим страстям или интересам все, что ему встретится на пути. Между тем как создание пассивное или робкое, то есть добродетельное создание, разумеется, будет в глазах природы самым никчемным, потому что оно порождает апатию и покой, которые погрузят все сущее в хаос, если его чаша перевесит».
Маркиз де Сад отрицает саму идею существования Бога. Его герой, его протагонист, заявляет следующее в третьей главе романа: «Нет, Жюстина, никакого Бога не существует. Только из колодца невежества, тревог и несчастий смертные почерпнули свои неясные и мерзкие представления о божественности! Если внимательно изучить все религии, легко заметить, что мысли о могущественных и иллюзорных богах всегда были связаны с ужасом. Мы и сегодня трясемся от страха, потому что много веков назад так же тряслись наши предки. Если мы проследим источник нынешних страхов и тревожных мыслей, возникающих в нашем мозгу всякий раз, когда мы слышим имя Бога, мы обнаружим его в потопах, природных возмущениях и катастрофах, которые уничтожили часть человеческого рода, а оставшихся несчастных заставили падать ниц. Если Бог народов родился из необъяснимых опасностей, то отдельный человек сотворил из собственного страдания это загадочное существо: выходит, в кузнице ужаса и горя несчастный человек выковал этот нелепый призрак и сделал его своим Богом. Но нуждаемся ли мы в этой первопричине, если внимательное изучение природы доказывает нам, что вечное движение есть первый из ее законов? Если все движется само по себе извечно, главный двигатель, который вы предполагаете, действовал только однажды и один раз: так зачем создавать культ Бога, доказавшего ныне свою бесполезность?» И буквально в следующей главе мы читаем: «Ах Жюстина, как я ненавижу, как презираю идею Божества! Как она противна моему разуму и моему сердцу! Если атеизму потребуются мученики — пусть только скажут, и я готов пролить свою кровь. Надо презирать эти кошмары, милая девочка, кошмары, которые иного и не заслуживают». Здесь чувствуется не просто оголтелый атеизм, а некая одержимость Духом Отрицания. Эта одержимость и составляет эмоциональную основу всего повествования.
Роман «Жюстина» во всех отношениях можно считать программным произведением этого маргинального автора, которого лишь совсем недавно включили в список так называемой «классики на грани» и к представителям французского предромантизма. Заметим, что, может быть, именно бесспорное безумие скандального маркиза в дальнейшем дало возможность определить весь французский романтизм как «неистовый». Эта безумная «неистовость» проявит себя и в творчестве Виктора Гюго, и в знаменитых исторических романах Виньи, а в дальнейшем в творчестве Бодлера, например.
Но своим реальным литературным воскрешением маркиз во многом обязан деятелям постмодернизма, для которых всякое понятие нормы считается неприемлемым. «Мир как текст», согласно Ницше и всей постмодернистской парадигме. А раз все, что нас окружает, — это текст, то тексты безумного маркиза так же могут рассматриваться, как и тексты общепринятой классики. Например, современный американский славист Р. Л. Джексон находит немало общего между идеями маркиза де Сада и Достоевского, но об этом мы поговорим в свое время.
Краткое содержание всего романа «Жюстина» сводится к рассказу о двух женских судьбах. Это родные сестры, каждая из которых, оставшись сиротой, после выхода из монастыря, где им давали традиционное воспитание, выбрала свой путь. Одна пошла по пути разврата и преуспела, а другая решила держаться добродетели и оказалась на самом дне. Судьба подвергает сестер Жюстину и Жюльетту суровому испытанию: умирают родители, и девушки оказываются на улице без средств к существованию. Красавица Жюльетта вступает на стезю разврата и быстро превращает последний в источник дохода, а столь же очаровательная сестра ее во что бы то ни стало хочет остаться добродетельной. Через несколько лет Жюльетта, погрязнув в пороке и запятнав себя множеством преступлений, среди которых убийство мужа и незаконных детей, убийства любовников, добивается всего, чего желала: она — графиня де Лорзанж, богатая вдова, у нее есть любовник, почтенный господин де Корвиль, живущий с ней, как с законной супругой. Однажды, путешествуя вместе с де Корвилем, на постоялом дворе Жюльетта встречает девушку, которую везут в Париж для вынесения ей смертного приговора: девица обвиняется в убийстве, воровстве и поджоге. Нежное и печальное лицо красавицы пробуждает в душе графини неведомое ей доселе сострадание, с дозволения жандармов она привечает девушку и просит ее рассказать свою историю. Девушка соглашается, однако отказывается раскрыть свое происхождение. Впрочем, всем и без того ясно, что это Жюстина, выбравшая путь добродетели. Рассказ Жюстины о своих злоключениях и является основным содержанием романа. Те цитаты, которые мы привели выше, взяты из четвертой главы, в которой Жюстина оказывается в доме доброй аристократки, мадам де Бриссак, чей сын-содомит собирается ее убить, дабы получить богатое наследство. Он и пристраивает во всем зависимую от него Жюстину в дом к матери и уговаривает отравить ее. С этой целью молодой де Бриссак и пускается в сложные философские рассуждения по поводу Бога и равнодушной Природы.
Философия маркиза де Сада сводилась к следующим пунктам:
1. Отрицание традиционного для его времени деления общества на дворянство, духовенство и третье сословие. У де Сада существуют лишь сословие властителей и сословие рабов.
2. Идея о том, что убийство является благом для общества, иначе народы погибнут целиком и полностью от перенаселения и нехватки ресурсов. Аналогичные идеи были у Томаса Мальтуса.
3. Интерес к поведению человека, с которого сняты все ограничения, начиная от социальных и заканчивая религиозными.
4. Отрицание самого существования Бога, а также всех моральных норм и правил, как предписанных церковными канонами, так и общечеловеческих принципов поведения в семье и обществе. В качестве доказательства можно привести многочисленные описания сцен инцеста, сопровождающегося особой жестокостью и заканчивающихся убийством жертвы, подвергаемой насилию.
5. Либертинаж (нигилистическая философия, отрицающая принятые в обществе нормы, прежде всего моральные).
6. В «Жюстине» де Сада сформулирован революционный для его времени принцип относительности морали. Это то, что у Гегеля получит формулировку как «диалектика добра и зла», в соответствии с которой в каждый исторический момент добром может являться то, что в другое время и в других условиях считалось злом. Так, в рассуждениях де Бриссака в четвертой главе мы наталкиваемся на следующий пассаж: «Для меня то, что называется добродетелью, — чистейшая химера, преходящее явление, которое меняется в зависимости от климата и не вызывает у меня никакого конкретного представления. Добродетель любого народа всегда будет зависеть от плодородности его земли или мудрости его законодателей; добродетель же человека, называющего себя философом, должна заключаться в удовлетворении его желаний или быть результатом его страстей».
Думается, что сам термин «истолкование» не применим к текстам Сада, ибо трудно говорить о каких-то чисто филологических особенностях его произведений, о филологической трезвости, что ли, по отношению к романам, главным свойством которых является как раз «неистовость» и «опьяненность» насилием и развратом. Чтобы серьезно говорить о творчестве этого автора и встраивать его в какое-то направление эпохи, как это сделал в своей монографии «Предромантизм» профессор Вл. А. Луков, его надо было бы сначала «приручить», по меткому выражению Михаила Рыклина. Дело в том, что к человеческой культуре сам де Сад относился с таким суверенным презрением, что никакому культурному продукту не удается сделать это презрение предметом своего анализа.
Письмо Сада является «адамическим» (по имени Адама, первочеловека) и совершается в свете допущения того, что до него в мире не имел места ни один креативный акт (и прежде всего сам акт творения); оно не стесняется шокировать здравый смысл абсурдностью утверждения, что мир, мол, еще только надо сотворить (Михаил Рыклин).
Бог в текстах де Сада фигурирует в несвойственной ему ипостаси конкурента: он незаконен, потому что врывается в мир со своими общепринятыми правилами морали, нарушая ту первозданную картину бытия, которая и рисуется в воспаленном сознании автора, то есть безумного маркиза.
Читатель постоянно оказывается наедине с парадоксом, который делает чтение текстов Сада довольно мучительным занятием: с точки зрения этого романиста, только совершенно фиктивный, выдуманный мир, не нуждающийся ни в какой внешней поддержке, и может быть до конца реальным. Причем эту «дурную реальность» исключительно трудно стряхнуть с себя, она совершенно зрима, хотя одновременно мы имеем все основания подозревать, что и сама сцена и движущиеся на ней фигуры — выдумка самого неистового Безумца, узурпировавшего основные божественные функции. Бог становится литературно невозможным, но вместе с тем и необходимым как незаменимый по своей искусности провокатор, борьба с которым занимает маркиза куда больше, чем тот или иной «отклоняющийся» сексуальный акт. Постоянно обличая Бога как ложного претендента, произвольный безумец-автор претендует на статус бесконечно волевого существа, энергетически равного Богу. Если Бог создал человека, то маркиз утверждает, что любая форма жизни, как результат вечного движения материи и Природы, не менее ценна, чем человек. Причем человек в этой системе координат ни в коем случае не является венцом творения, а, скорее, ошибкой. В дальнейшем мы увидим, как эта мысль маркиза даст знать о себе в некоторых «неистовых», откровенных пассажах всеми принятого классика Виктора Гюго.
Эта неистовость в отрицании самих основ бытия и, главное, Бога не могла пройти незамеченной для Достоевского, который с не меньшим «неистовством» отстаивал противоположное в свой век сомнений и нигилизма. В истории мировой литературы есть множество неожиданных параллелей, о которых можно узнать, лишь копнув поглубже. Связь между творчеством Федора Достоевского и маркиза де Сада — одна из таких параллелей.
Федор Михайлович родился через 7 лет после смерти французского безумца. Влияние последнего на русского классика одним из первых подметил Тургенев. Он иронично называл Достоевского «нашим маркизом де Садом» и обвинял в «больничном психологизме»: по мнению Ивана Сергеевича, он копается в пороках своих героев, причем с некоторым нездоровым наслаждением и дотошностью, словно желая познать всю природу зла. По мнению американского слависта Джаксона, в творчестве Достоевского присутствует немало так называемых садовских образов. К ним относятся Свидригайлов из «Преступления и наказания», Ставрогин из «Бесов» и брат Иван вместе с Фёдором Карамазовым из «Братьев Карамазовых». Начнем со Свидригайлова. Вот его знаменитый разговор о загробном мире с Раскольниковым, который совсем недавно совершил двойное убийство:
«— Я не верю в будущую жизнь, — сказал Раскольников.
Свидригайлов сидел в задумчивости.
— А что, если там одни пауки или что-нибудь в этом роде, — сказал он вдруг.
„Это помешанный“, — подумал Раскольников.
— Нам вот все представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится.
— И неужели, неужели вам ничего не представляется утешительнее и справедливее этого! — с болезненным чувством вскрикнул Раскольников.
— Справедливее? А почем знать, может быть, это и есть справедливое, и знаете, я бы так непременно нарочно сделал! — ответил Свидригайлов, неопределенно улыбаясь.
Каким-то холодом охватило вдруг Раскольникова при этом безобразном ответе. Свидригайлов поднял голову, пристально посмотрел на него и вдруг расхохотался».
Эти рассуждения о русской бане с пауками очень перекликаются с тотальным отрицанием морали и Бога у маркиза де Сада в его романе «Жюстина».
Известно, что Иван ненавидит своего отца, но причина этой ненависти осталась для читателей нераскрытой. В рукописном оригинале «Братьев Карамазовых» указана истинная причина сыновьей ненависти. Оказывается, сын Иван готов убить Федора Карамазова из-за того, что отец насиловал малолетнего Ивана содомским грехом. В печатные издания этот факт не вошел.
Но самым последовательным воплощением полемики с «неистовым» маркизом можно считать Ставрогина. В стремлении постичь тайны жизни и смерти Ставрогин, как и знаменитый маркиз, экспериментирует над возможностями человека опуститься в глубины беззакония. Но, несмотря на все усилия, бездна возможностей преступного падения оставалась неисчерпаемой. Тогда Ставрогин, по замыслу автора, решается на растление девятилетней девочки для того, чтобы продвинуться в исследовании этого неотступного вопроса. Девочка после случившегося вешается. Правда, в самом романе Ф. Достоевского «Бесы» факт изнасилования отсутствует. В рукописном же оригинале романа это признание есть. Из печатного издания факт изъят. Можно сказать, что в этом мотиве, Достоевский «перемаркизил» самого маркиза и испугался собственного воображения.