Знакомство состоялось после спектакля. Танцовщика, невысокого, идеально сложенного брюнета с тонким живым лицом, звали Марио. Он был необычайно талантлив и возмутительно молод, он недавно приехал в Мадрид из Франции, по-испански говорил скверно и совсем не знал города. Все эти обстоятельства позволили донне Марселине взять молодого человека под свою опеку. Наняв номера в лучшей гостинице, она пригласила Марио и его друзей на ужин.
Там же, в номерах, Марселина и Марио провели их первую и восхитительную ночь любви.
В поместье хозяйка вернулась лишь две недели спустя и не одна.
Все это время сеньор Хайме провел в страшном беспокойстве, не находя себе места.
– Отчего же вы не написали мне? – встретив ее, произнес он.
– Дорогой мой маэстро, умоляю, не надо упреков. Я так вам благодарна! Вы не ошиблись в ваших расчетах! Отныне я счастлива! Я так счастлива!!! – пропела ему в ответ донна Марселина.
От этой красивой, мгновенно помолодевшей женщины веяло такой силой и такой страстью, что старик смутился, не найдя что ответить. Разумеется, он не осмелился приписать себе и своим тайным магическим пассам произошедшую в ней перемену.
В ту же минуту из-за спины госпожи выступил бравый молодой брюнетик с самодовольной улыбкой на лице:
– Buenos dias, senior, me llamo Mario[17], – произнес он с сильным акцентом, галантно поклонился, и улыбка его стала еще шире.
После дороги хозяйка отдыхала, потом была совместная трапеза и прогулка по парку, в продолжение которой госпожа ни на шаг не отпускала от себя своего гостя. Сеньору Хайме иностранец не понравился. «Нетрудно догадаться, что у того на уме…» – размышлял он про себя и решился поговорить с хозяйкой. Вечером, после обеда, когда та, удалившись в кабинет, просматривала почту, он постучался к ней и вошел.
– Стоит мне пару дней провести в столице, как дон Эрнандо уже шлет мне свои гневные эпистулы! – с искренним возмущением произнесла донна Марселина. – Вообразите, он советует быть более разборчивой в знакомствах!
– Возможно, кое в чем он прав… – осторожно вставил Хайме, который хотел по-отечески ее предостеречь, предупредить, уберечь от ошибок…
Но не тут-то было! На пороге появился вездесущий Марио, не дав ему даже начать разговор. Госпожа вскочила, и влюбленные упорхнули в спальню.
Проводив их взглядом, маэстро Хайме тяжело вздохнул, затем взял светильник и поспешил к себе в лабораторию. Там он развернул перед собой астрологическую карту донны Марселины и погрузился в какие-то одному ему ведомые расчеты. Время от времени старик вскакивал, подбегал к телескопу, устремлял взор на звездное небо и вновь усаживался за карту, что-то недовольно бормоча. В светильнике на столе оплывали свечи, подобно воску, таяла и его надежда на покойную, сытую старость под кровом Эспейисмо. Хайме охватили нехорошие предчувствия.
Когда небо на востоке стало светлеть, он с усилием поднялся и произнес:
– Нет, ничего хорошего из этого не выйдет! – в таких людей, как Хайме, рассвет не вселяет бодрости.
Донна Марселина провела в поместье пять дней – пять дней безбрежного совершенного счастья. Мыслями ее всецело владел молодой любовник, ни о ком и ни о чем другом она и слышать не хотела, в чем Хайме успел убедиться, попытавшись с ней заговорить о делах поместья и оставив свои попытки.
Донна Марселина любила, любила впервые, без оглядки, наслаждаясь и упиваясь своим запоздалым счастьем, любила жадно, ревниво, страшась потерять даже минуту, проведенную подле своего избранника.
Однако на шестой день в Эспейисмо явились нежданные гости. То были дядюшка Эрнандо и его старший сын Родриго.
Поприветствовав благородных донов, маэстро Хайме посчитал разумным не мешать и удалился. Кажется, его примеру последовал и Марио, оставив Марселину наедине с визитерами. Что произошло между ними потом, маэстро доподлинно не знал. Окна кабинета, под которыми он прогуливался, сложив два пальца правой руки в виде рожек, были плотно закрыты, и разговора он не услышал. Но догадаться было нетрудно.
Родственный визит, в подтверждение его догадок, оказался коротким. Не прошло и часа, как благородные сеньоры стремительно покинули дом. При этом оба кипели от возмущения и были красны, как томаты:
– О! Господи, да она просто лишилась рассудка! Она безумна! – прошипел на ходу один.
– Безумие – это болезнь, которую надобно лечить! – заключил другой.
Усевшись в экипаж, они укатили прочь.
Сразу после их отъезда Хайме поспешил к госпоже. Бледная как полотно, с растрепавшимися смоляными локонами, она стояла посреди кабинета, держа в руках крышку от хрустального кувшина, осколки которого, наряду с другими вещами, в беспорядке валялись у нее под ногами. В глазах ее бушевало пламя.
«Э-э-э, да тут была настоящая баталия!» – подумал про себя Хайме.
Завидев его, Марселина усмехнулась:
– Ох и задала ж я перцу любезному кузену Родриго! – с видом победителя произнесла она и громко расхохоталась. – Каким, однако, сухарем он стал! Да и злятся-то они оттого, что руки у них коротки! Ну, почему, дорогой мой Хайме, почему они всегда против меня?!
В дверях появился Марио, и хозяйка, дав наконец волю слезам, бросилась ему на грудь. Страстная веселость, переходящая в страстную грусть, была основой ее подлинно испанского характера.
11. МГАХ
Писать о балете – все равно что танцевать об архитектуре.
То, что балерины живут впроголодь и вечно сидят на диете, – общее устойчивое заблуждение. Так говорят те, кто ничего в этом не смыслит. Танцовщица, работающая в полную силу, должна хорошо питаться. Плотные завтраки, обеды и ужины (после шести, восьми или одиннадцати, без разницы) компенсируют огромные физические нагрузки. Настоящая радость балерины – это прийти домой после спектакля и как следует поесть, а потом уж завалиться спать. Разумеется, нельзя обжираться! Диеты существуют для ленивых, для тех, кто мало работает, ну или после отпуска. Хотя за 8 лет училища почти у всех танцовщиц вырабатывается железная привычка: тренировка, тренировка и тренировка. Каждый день начинается с класса, у станка, час как минимум, чтобы разогреться, снять вчерашние перегрузки. Мышцы, конечно, ноют, но терпимо, к тому же от занятий боль проходит быстрее, клин клином. А вот ступни ног – у балерин уязвимое место, деформированные, со скрюченным большим пальцем, у всех без исключения. Об открытых босоножках даже думать нечего. «На пляже ножки – лучше сразу в песочек, чтоб людей не пугать». Пуанты, что обычные, театральные, что дорогие, импортные, навороченные, как их ни подбирай, все равно жутко натирают. «В стакане» все пальцы будто спрессованы, от этого – мозоли, а мозоли кровоточат.
Но самое противное (тут Варваре не повезло) – это внезапно выросшая шишка, шпора на правой пятке. Вот от нее боль жуткая.
Врачиха еще в Перми советовала удалять. Значит, операция. Но теперь когда? Все время – показы, потом выпускные, а потом театр… «Какой» – Варвара даже про себя не говорила, боялась сглазить. Но девчонки с курса, похоже, за нее уже все решили.
Да, в Москве, в МГАХе (хотя многие педагоги по-прежнему называли академию училищем), Варвара занималась по индивидуальной программе, и в классе ее сразу поставили в самую середину на среднюю палку. А палка у них, как говорила Дина Сергеевна, это своего рода табель о рангах. За средней, напротив зеркала, стоят самые способные, подающие надежды, с правой стороны – середняки, корда, а слева, рядом с концертмейстером, – глухая корда.
Разумеется, за годы учебы все может измениться, девчонок и мальчишек то и дело меняют местами, переставляют. Но Варино место у станка даже после переезда в Москву осталось прежним. Она и сама была прежняя, ничуть не изменилась. При всех очевидных своих данных, и природных, и благоприобретенных, она оставалась такой же тихой, замкнутой, робеющей на людях и совсем не заносчивой. Полезное, между прочим, качество, когда попадаешь в новый коллектив. Ведь поначалу Варе было непросто. Девчонки-однокурсницы, среди которых попадались и ядовитые, и сволочные, ее здорово цепляли.
Еще бы, конкуренция! И если у себя в Перми после занятий она уходила домой, но тут уйти было некуда. Ведь академия – балетный улей. Корпуса соединены между собой, все близко, всюду люди: на одном этаже – столовая, на другом – классы для занятий, на третьем – общежитие, точнее, интернат, мужское крыло, женское, и в комнатах – по три-четыре человека.
– Ливнева, ты что, с Урала? – в первый же день спросила ее соседка по комнате, Танька Бармина.
– Да, – ничего не подозревая, ответила Варя.
И все заржали.
Слетая со сцены, хрупкие воздушные лебеди начинали больно щипаться.
Эта шутка потом часто всплывала, как и дурацкая поговорка про «соленые уши».
– Нет, Варька, ты должна знать! Почему все-таки «пермяки – соленые уши»? – надоедал ей Коля Качуров, с которым ее поставили на дуэты.
Но Варвара не отвечала, не обижалась, не обращала внимания, молчала, скучала по дому, терпела: «Терпение – первое правило балерины. Главное – есть ради чего!»
Это «ради чего» значило для Вари только одно – танцевать в Большом, до которого, как ей казалось, было еще очень далеко. Ведь в балете одних способностей недостаточно, надо, чтоб тебе повезло.
В Перми был случай, когда Варину однокурсницу не аттестовали из-за прыщей на лице: у той начались проблемы с кожей, и сразу закончилась карьера танцовщицы.
Про это Варя вспоминала с дрожью. Она боялась и прыщей, и травм, а еще панически боялась растолстеть. Так бывало с некоторыми девчонками, когда те ни с того ни с сего начинали плыть, раздаваться в бедрах, в плечах, груди.
Ну какая может быть Жизель с четвертым номером лифчика!!!
С этим у Варвары, слава богу, проблем не было. Но все же небольшой повод для беспокойства имелся и у нее. При ее росте в 166 см вес 45,5 кг считался нормой, но с натяжкой. Перед выпускными ей хотелось немного сбросить, иметь в запасе килограмма полтора-дв