Миновав гостиную, вся мебель в которой, исключая пианино, была одета в чехлы, Каратов провел Арину в столовую:
– Давайте-ка здесь устроимся.
Столовая имела более жилой, но все же несколько музейный вид. Каждый предмет был тщательно подобран и стоял строго на своем месте. Круглый стол под белой льняной скатертью, над ним абажур с кистями, венские стулья, дубовый буфет. Все старинное, но в идеальном состоянии и среди идеальной же чистоты. Ничего лишнего, случайного – лапидарная красота, за которой, без сомнения, кто-то присматривал, или сам хозяин, или прислуга.
– Вы не замерзли? – заботливо спросил гостью Арнольд Михайлович.
– Нет-нет, у вас очень тепло, – отозвалась та. – Так где же ваша коллекция?
– Может, прежде чего-нибудь горяченького тяпнем! Чайку, кофейку или что-то покрепче? Сейчас я организую. – Не обращая внимания на Аринины протесты, Каратов скрылся за портьерами, продолжая на ходу говорить. В соседней комнате, очевидно кухне, загремела посуда, захлопали кухонные полки, и через несколько минут хозяин появился с подносом в руках, все так же хитро посмеиваясь. – А по поводу легенд, Ариночка, дайте-ка я попробую угадать. Уж не идет ли в ней речь о волшебном кольце Петипа?
– О! Стало быть, вы тоже про него слышали?!
– А как же! Еще от матушки. Вот уж кто был настоящим собирателем театральных баек!
Насмешливый тон Каратова, с которым он произнес последние слова, покоробил Арину.
– Мама в оперетте пела. Дивное лирическое сопрано. А еще до вокального отделения четыре года отучилась в балетном училище. Чего я только от нее не наслушался! – продолжал хозяин, любовно расставляя на столе антикварные фарфоровые чашки, розетки, вазочки и поглядывая на Арину. – Значит, вы в самом деле занимались поисками этого мифического перстня?!
– Не такой уж он мифический, – возразила она.
– Извините мне мой скепсис, но это все равно что искать Синюю птицу. Талисман Терпсихоры, дарующий удачу, успех, власть над сценой. Матушка рассказывала, что наши балетные дивы тайно владели перстнем Терпсихоры и что, дескать, он превращал их танец в полет…
– Все так. Но только не Терпсихоры, а Фортуны! – непроизвольно вырвалось у Арины. – Точнее, Фортуны и Фурии. Последняя-то и придала перстню такие ярко выраженные фатальные свойства…
– Какая чушь! Что вы несете! – вскрикнул вдруг Каратов, и лицо его неприятно передернулось, как от судороги. – Ну, откуда вы все это взяли?! Что вы можете об этом знать?!
Арина опешила и даже не сразу нашлась что ответить:
– Простите, Арнольд Михайлович, я вас не понимаю. Раньше вы как будто доверяли моему мнению! Иначе зачем я сюда приехала? – сухо произнесла она, но мгновение спустя мелькнула догадка: Терпсихора, муза танца, была на кольце, украденном у балерины Ливневой. В голове ее отчетливо прозвучали слова Ульянова: «Вероятно, из-за этой вещи ее убили». Но откуда об этом знает Каратов? И вообще, почему он вдруг снова заговорил о перстне? Ведь он не в первый раз спрашивает о нем. Это было накануне ее поездки в Петербург… – по спине Арины побежал холодок. Ей вдруг стало страшно, хотя она до конца еще не понимала, откуда пришел этот страх. И она попыталась скрыть свое волнение.
Меж тем Каратов как ни в чем не бывало улыбнулся и подлил ей чаю (теперь эта насмешливая улыбка показалась Арине крайне подозрительной), а потом, взяв стоявшее на комоде фото, передал его ей:
– Взгляните, вот моя матушка какая была! Настоящая красавица. Я, увы, не в нее пошел… – ни с того ни с сего сказал он.
– Очень хороша! – деревянным голосом произнесла гостья, стараясь придать своему лицу более естественное выражение.
У людей, живущих одиноко, всегда бывает на душе что-нибудь такое, что они охотно бы рассказали…
Женщина на портрете действительно была красивой и улыбалась – улыбкой светлой, лучистой, заразительной, адресованной и тому, кто ее снимал, и цветам сирени у нее в руках, и самой жизни…
Августа Германовна Каратова любила сирень – она напоминала ей молодые годы и родной Саратов. Там началась ее сценическая карьера. «Наша Волжская соловушка» – любовно называли ее саратовцы и, оборвав в парке все кусты сирени, стоя аплодировали ее задорной Сильве.
Вскоре Авва перебралась в Москву. Но в столице ее вокальная карьера не задалась. Нет слов, как обидно и горько после заглавных партий Марицы и Сильвы петь в хоре на балу графа Орловского. Впрочем, обиды молодой провинциалки быстро забылись – нашелся достойный утешитель. К тому моменту Михаил Арнольдович Каратов был уже известным артистом, а еще известным на всю Москву волокитой, дважды разведенным, гулякой, выпивохой и балагуром. Поначалу никто из его многочисленных друзей и поклонниц не воспринял всерьез его роман с молодой певичкой. Про женитьбу – и говорить нечего. Однако друзья Аввочку недооценили. Через шесть месяцев после знакомства Каратов сделал ей предложение, а еще через год у них родился сын.
Молодая певица разумно рассудила, что семья в жизни женщины – главное, а в семье должен быть лишь один кумир. Вот и получилось, что ее сочное сопрано звучало чаще дома в кругу друзей, чем на сцене Театра оперетты.
Появления наследника в семье Каратовых ждали с нетерпением, причем ждали именно сына – продолжателя актерской династии. Редкое имя Арнольд мальчику досталось от легендарного деда, его полного тезки. Арнольд Каратов-старший снимался еще на заре кинематографа у самого Ханжонкова и переиграл десятки ролей.
С самого раннего детства Нолик знал, что тоже должен стать артистом. А кем же еще?! По-другому и быть не может. Уже в шесть лет состоялся его актерский дебют. И хотя для спектакля нужна была девочка, режиссер взял Арношу Каратова. Во-первых, Авва умела убеждать, а во-вторых, переодетый в платье мальчуган, пухленький, в золотистых кудряшках, смотрелся просто великолепно.
«Малыш так естественно держится на сцене. Сразу видно, актерское дитя».
В сущности, задача у Нолика была несложная. Режиссер ему все так понятно объяснил:
– Выходишь на сцену, подбегаешь к тете, которая лежит на кровати, и плачешь.
Плакать у него особенно хорошо получалось, но это уже благодаря маме:
– Представь, Арноша, что это я вместо чужой тети лежу, болею и понарошку умираю.
Позднее, когда Нолику исполнилось десять, у него появилась роль со словами. В пьесе «Новая история Спящей красавицы» он играл мальчика-скорохода, к слову, довольно вредного, и произносил целых три реплики, да еще какие! Арнольд запомнил их на всю жизнь. Как и то новое, незнакомое, сладкое чувство, которое он испытал, когда вышел на сцену. Сцена была ярко освещенной и казалась гораздо больше, чем на репетиции. За рампой она резко обрывалась, и вставала тьма, но не страшная, а совсем наоборот – живая, теплая, дышащая, притихшая, словно бы в ожидании именно его слов.
– Не верю я ни в какое волшебство! – произносил Нолик, выходя на авансцену. – Старуха только претворялась феей, а принцесса заснула, потому что кто-то просто дал ей снотворное!
И сразу его будто жаром обдавало. То была энергия зрительного зала, как позднее понял он, которая питает каждого, стоящего на сцене. Энергия артиста, направленная зрителям, многократно умножившись, возвращается.
Однако одним театром воспитание Каратова-младшего не ограничивалось. Августа Германовна, представляющая искусство оперетты, то есть синтетическое искусство, стремилась вырастить из сына артиста-универсала.
– Пение, хореография, музыкальные инструменты, акробатика – это основы актерской профессии! Их надо постигать с детства, – говорила она мужу.
– Зачем? Всему этому его научат в театральном, – вяло протестовал Михаил Арнольдович. Обычно отец не вмешивался в процесс воспитания, полагаясь на жену. Лишь на людях, при гостях он входил в роль отца и исполнял ее так же превосходно, как и другие свои роли. Когда же спектакль под названием «Счастливое отцовство» заканчивался и опускался занавес, то Михаил Арнольдович вновь становился самим собой – народным артистом СССР, любимцем публики, подписывающим открыточки поклонницам и предстоящим в выгодном для фотографирования ракурсе.
Аввочка с мужем никогда не спорила, но поступала по-своему, нанимала сыну репетиторов, возила на хореографию и в музыкальную школу. Вся жизнь Нолика была расписана по часам. Ни одной свободной минуты. И все же, несмотря на эту поистине министерскую занятость, Нолик вспоминал свое детство как время абсолютного счастья. Благодаря маме, конечно. Ведь его любимая Авва вовсе не была занудой, она умела не только требовать, но и баловать.
– Арноша! В субботу мы веселимся! Выбирай, идем на «Остров сокровищ» в «Иллюзион» или в СТД эклеры лопать? – подбадривала она изнывающего над гаммами Нолика.
А еще Аввочка была удивительной рассказчицей и рассказывала сыну уморительные театральные байки, анекдоты, курьезы.
Обычно они начинались так:
– Один молодой артист страшно нервничал перед спектаклем и забыл свой текст…
Нолик обожал ее слушать и хохотал до слез над этим вечно путающим свои реплики актером, который вместо «Пики козыри!» произносил «Копи пизари!», вместо «Черный цвет» – «Цветный черт», а вместо «Ах! Ваш муж!» – «Вах мух, аж!».
Были, впрочем, и другие истории. Авва умела рассказать интересно про скучное, увлекательно про сложное, умела учить легко, играючи, без назидательности. Концерты классической музыки в консерватории, балетные спектакли в Большом – с ее подачи Нолик стал неплохо разбираться в музыке, научился понимать язык танца.
Успехи Каратова-младшего в учебе, разумеется, сопровождались подарками. В эпоху дефицита у него было все, о чем другие даже не мечтали: коллекционные машинки, фломастеры, конструктор «Лего», кроссовки, стереомагнитофон, джинсы, водолазка, дубленка…
Правда, водолазка и джинсы «в обтяг» смотрелись на плотном, коренастом Арноше неидеально.